Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Земля. Искушение. Колебания






 

Когда я осведомился, каким образом мне добраться до Лас‑ Пальмаса, чтобы послать телеграмму родным и связаться с французскими и испанскими властями, меня заверили, что завтра же я буду доставлен в главный город острова на машине с замечательным названием «Пиратка». Мануэль не меньше меня хотел поскорее связаться с властями, спеша отделаться от беспокойного гостя, или хотя бы осведомить о нем полицию и таможенников. С месяц назад здесь разбилась яхта «Денди», плывшая из Финляндии через Касабланку. Насколько я понял, местные жители в простоте душевной, свойственной рыбакам всех стран, подобрали все, что уцелело от кораблекрушения и было выброшено на берег. «Что в воду упало, то пропало». Исходя из этой пословицы рыбаки сочли возможным оставить себе кое‑ что из добычи. В результате у добряка Мануэля были крупные неприятности с береговой охраной (у него тоже!), и он вовсе не желал, чтобы эти неприятности повторились из‑ за меня.

Пока машины нет, я хочу выспаться. Где мне устроиться? В школе. Но каким образом? Кроватей там нет, придется лечь на столе. Пусть это не пружинный мягкий матрас – на самых лучших из них я не спал так сладко, как в ту ночь! Хуже другое: земля подо мной почему‑ то покачивается. Еще немного, и у меня начнется морская болезнь!

Утром 4 сентября подъехала «Пиратка». Я заикнулся было о деньгах, но мой друг Мануэль поднял возмущенный крик. Мы простились, и «Пиратка» ринулась вперед.

Остров прекрасен. Этим утром он предстает передо мной во всем своем диком великолепии. Обнаженные грозные утесы вздымаются над застывшими потоками лавы, между которыми угнездились прелестные маленькие деревушки: белые церкви и домики с плоскими крышами. Румяные девушки идут по воду: на этих благословенных островах не хватает воды. У всех грациозный изгиб тела и благородная поступь. Без малейшего напряжения они несут на головах самые разнообразные сосуды, начиная с классических глиняных ваз и кончая современными канистрами.

Равнины восточной части острова покрыты банановыми зарослями. Я быстро привыкаю к этим зеленым кустам с плоскими листьями и горькой участью: их плоды несут им смерть. Каждый куст живет один год и приносит одну гроздь бананов. А затем – дорогу молодежи! Безжалостный удар резака обрывает его короткую жизнь, и на его месте начинает тянуться вверх молодой отросток, до сих пор скрывавшийся под сенью материнской листвы. Увы, он не знает, что его дни тоже сочтены!

Вокруг почти не видно деревьев, потому что здесь мало воды. Лишь кое‑ где возвышаются прекрасные финиковые пальмы, но для меня, привыкшего к пустынному горизонту водных равнин, и это зрелище кажется феерическим.

Вдали возникают два шпиля собора. Это Лас‑ Пальмас. Сам собор виден с моря, и «Морской справочник» описывает его настолько точно, что мои проводники приходят к убеждению, будто я уже видел его раньше.

Лас‑ Пальмас – столица Канарских островов. Порт Лас‑ Пальмаса, Пуэрто‑ де‑ ла‑ Лус, относится к числу крупных портов Атлантического океана. Здесь я познакомился с комендантом порта, братом известного кардиолога. Он уже давно меня ждал. Мои друзья из газеты «Пти Марокэн» несколько дней назад совершили перелет Касабланка – Канарские острова на большом пассажирском самолете «Арманьяк», который отправлялся в свой первый рейс. Всю дорогу они тщетно пытались меня обнаружить, а когда прибыли в Лас‑ Пальмас, в первую очередь принялись расспрашивать обо мне. Таким образом, здесь все уже были в курсе дела.

Прежде чем пуститься в большое плавание, я решил проверить свой секстант, чтобы избежать неточностей при вычислениях. С просьбой помочь мне в этом деле обращаюсь к коменданту порта.

– С превеликим удовольствием! – отвечает он по‑ испански.

Однако в сообщениях некоторых газет этот эпизод выглядел так: «Он попросил дать ему несколько уроков по кораблевождению. Комендант порта отказался, не желая способствовать его самоубийству».

Прочитав эту заметку, один инженер обратился ко мне с письмом, в котором предлагал обучить меня основам кораблевождения, считая, что именно таким способом он вернее всего спасет меня от самоубийства. К сожалению, я затерял письмо и не смог поблагодарить его автора. Если эти строки попадутся ему на глаза, пусть он примет их как знак моей искренней признательности.

Я еще находился у коменданта порта, когда за мной пришел секретарь французского консульства. Наша встреча стала началом чудесной дружбы. Достаточно сказать, что господин Фарну стал для меня истинным вторым отцом, который приютил меня в консульстве и вместе со мною наслаждался красотами острова. Ведь он и сам лишь недавно приехал в Лас‑ Пальмас! Когда я сидел в его кабинете, туда зашел господин Баршильон, самый крупный коммерсант французской колонии Лас‑ Пальмаса, и мы тут же составили неразлучное трио. Г‑ н Баршильон стал нашим наставником. Благодаря его братскому покровительству передо мной открылись все двери и остров предстал перед моими глазами во всем своем волшебном очаровании.

К этим двум братьям‑ французам вскоре присоединились новые друзья, чудесные парни из яхт‑ клуба. В отличие от большинства подобных клубов яхт‑ клуб Лас‑ Пальмаса состоял на три четверти из настоящих яхтсменов и лишь на четверть – из бездельников. Простите, «эрманос», [42]что я не могу перечислить вас всех. Но как не вспомнить здесь тебя, Кольячио, тебя, Калиано, и тебя, Анхелито? Вы окружили меня всеми чарами земли, словно для того, чтобы мне было еще труднее решиться на «большое плавание».

Я не хотел возвращаться во Францию. Разумнее было пожить здесь дней восемь, все отрепетировать, привести в порядок и отправиться в плавание, нежели ехать во Францию, чтобы там бороться за возможность продолжать путешествие в лучших условиях. Наш консул одобрил это решение. Мои друзья, Баршильон, и особенно штурман Анхелито, умоляли меня подумать.

– Я знаю океан! – говорил Анхелито, – то, что ты сделал, – великолепно, твоя теория блестяще подтвердилась, но, поверь мне, посреди Атлантического океана ты не сможешь поймать ни одной рыбы!

Бедный Анхелито, если бы он только знал, что как раз этого мне не следовало говорить! Теперь если бы я отказался от продолжения моего опыта, все моряки наверняка стали бы повторять его довод:

– Все это превосходно, но вдали от материковых вод ты не поймаешь ни одной рыбы!

Теперь я был обязан довести опыт до конца. Я доказал, что человек может поддерживать свое существование с помощью сырой рыбы. Теперь я должен был доказать, что рыбу возможно поймать даже там, где, по мнению знатоков‑ ортодоксов, она не ловится совершенно.

Консул и Баршильон поняли причину моего упорства и взялись мне помочь: один – используя свое официальное положение, другой – деньгами. Я ожидал лишь телеграммы от Жинетты, чтобы сказать последнее «прости» и отплыть. Но телеграмма запаздывала. Я успел совершить прогулку на яхте до острова Фуэртевентура и обратно, а ее все еще не было. Наконец, однажды утром в консульство пришла телеграмма на мое имя:

 

«Поздравляем „еретика“ благополучным рождением дочери Натали».

 

Моя дочь, опередив все сроки, решила появиться на свет накануне большого плавания! И вновь земля искушала меня: теперь я уже не мог отплыть в океан, не повидав свою дочку. А для этого мне нужно было снова вернуться во Францию.

Когда я объявил в яхт‑ клубе о своем отъезде во Францию, все те, кто из дружеских побуждений были против моего «большого плавания», решили, что теперь победа за ними. Мануэль из деревушки Кастильо‑ дель‑ Ромераль как сумасшедший примчался в консульство:

– Скажите, правда, что Бомбар дальше не поплывет?

Консул ответил уклончиво. В глубине души все без исключения думали одинаково: «Конечно, он вполне искренне говорит о том, что поплывет через океан, но я‑ то знаю, что жена удержит его и не допустит этого безумства! Беспокоиться нечего!»

Благодаря поручительству консула мне удалось достать билет на прямой самолет Лас‑ Пальмас – Париж, и 12 сентября я вылетел во Францию. В Касабланке целая толпа друзей собралась на аэродроме, чтобы повидаться со мной.

Зато на аэродроме в Орли меня ожидал сюрприз другого рода: два журналиста. Оказывается, некоторые газеты уже начали кричать, что мое плавание окончено в связи с рождением дочери. Но тут моя жена в полной мере показала свое мужество и несравненную самоотверженность. Она верит в меня, она видела меня за работой, она знает, что моя цель достижима, и ей известно, к чему я стремлюсь: я хочу спасти жизнь людей, многих людей. Радует ли ее отплытие? Конечно, нет! Но она понимает, что это необходимо: для того чтобы доказать свою правоту, я должен плыть дальше. И она даже не думает меня удерживать.

Но тут разыгрался еще один акт пресловутой «комической интермедии».

На другой день после моего приезда кто‑ то стучит в дверь амьенского госпиталя, где я остановился. Входят два жандарма. Когда я к ним спускаюсь, они говорят:

– Мы хотели бы поговорить с вами наедине.

–?..

– Дело вот в чем: вы должны были заплатить восемь тысяч франков штрафа и не заплатили. Вам придется отправиться вместе с нами либо к сборщику налогов, либо в тюрьму.

– Если в тюрьму, то на сколько дней?

– На двенадцать.

И жандармы предъявляют мне ордер на арест.

Увы, на отсидку в тюрьме у меня не было времени!

Пришлось уплатить эти восемь тысяч франков, которые могли бы стать немалым подспорьем для продолжения моей экспедиции.

 

* * *

 

Теперь я свободен. Десять дней проходят в размягчающем очаровательном безделье. Тем временем газеты продолжают твердить: «Дальше он не поплывет», а Пальмер в Танжере заявляет: «Плыть за Канарские острова в это время года – безумие, самоубийство!» Вокруг моей экспедиции создастся атмосфера почти беспросветного скептицизма. Всех гораздо больше интересует рождение моей дочери. Надо спешить. Я еще успеваю навестить больного друга, живущего в окрестностях Пуатье, и вылетаю на Канарские острова с остановкой в Касабланке. Там мне придется задержаться на несколько дней, чтобы уточнить в Научно‑ исследовательском рыболовном бюро Марокко кое‑ какие данные о планктоне. Кроме того, мне необходимо изучить все, что касается рыбной ловли в тех районах океана, которые мне предстоит пересечь. И, наконец, я хочу раздобыть себе радиоприемник.

Я решил окончательно отказаться от приемника‑ передатчика, даже если мне будут его предлагать. Рассуждал я следующим образом: теперь я остался один, так как Джек уже ко мне не присоединится, а искать ему заместителя я не собираюсь. Значит, будет крайне трудно, а то и вовсе невозможно одновременно вести передачу и крутить генератор. Кроме того, я просто не сумею что‑ либо исправить при любой поломке: достаточно будет отойти какому‑ нибудь контакту, и весь мир сочтет меня погибшим! Представляете, какое это впечатление произведет на мою семью! Следовательно, – никакого передатчика!

Другое дело – приемник. Он мне весьма пригодится. Взять хотя бы определение долготы. Она исчисляется по разнице между солнечным временем данного места и соответствующим временем на условном нулевом меридиане. Таким условным нулевым меридианом сейчас принято считать гринвичский. При отсчете от гринвичского меридиана каждый градус долготы дает разницу в четыре минуты. При отсчете к востоку следует на каждый градус прибавлять по четыре минуты; при отсчете к западу – отнимать. На каждые пятнадцать градусов разница во времени достигает одного часа. И вот здесь радиоприемник мне поможет. С ним я уже не буду целиком зависеть от моего хронометра. Каждый день я смогу проверять свои часы по радио.

Однако мне нужен хороший, надежный приемник. А денег у меня почти нет. Но… «бог не выдаст!..» Я надеюсь, что в Касабланке меня ссудят деньгами.

И все‑ таки я не предполагал, что мне будет устроена такая встреча! Больше ста человек собралось на аэродроме. Какая‑ то прелестная девушка даже преподнесла мне букет, подобранный под цвета города Парижа. Здесь же был и представитель союза бывших «синих воротников»; [43]тот самый знаток спасательного дела, который решительно взял меня под защиту, когда кто‑ то заявил: «Ему надо взять с собой не морской справочник, а молитвенник!» Он меня порадовал новостью: газета «Пти Марокэн», возмущенная историей с двумя жандармами, открыла подписку, чтобы собрать сумму, равную взятому с меня штрафу. Первым подписался командующий флотом в марокканском секторе адмирал Соль. Подписка продолжается.

Наконец‑ то я реабилитирован! Теперь у меня чистая анкета. Комическая интермедия окончилась.

Итак, снова в путь, старый рецидивист!

 

* * *

 

На меня со всех сторон сыплются приглашения, по большей части от бывших «синих воротников». Мой друг Пьерро (песенка про «моего дружка Пьерро» здесь ни при чем) уступает мне свою квартиру. Бюро рыболовства принимает меня лучше, чем отец блудного сына. Теперь я могу заняться поисками радиоприемника.

Я толстею! Друзья пригласившие меня на обед к 11 часам вечера, удивляются моей воздержанности. Но они не знают, что во избежание обид мне уже пришлось отобедать в 7 часов и я перебил себе аппетит. А что я могу поделать?!

Наконец‑ то, приемник на горизонте! Мой друг Элизань и его второе «я» Фрейсине подарили мне чудесный батарейный радиоприемничек, который и сейчас, когда я пишу эти строки, стоит передо мной. Они заказали для него непромокаемый чехол из нейлона, закрывающий одновременно и телескопическую антенну. И сверх всего этого они вручили мне «кое‑ какие аптечные изделия из резины», чтобы сохранять в них от сырости кремнекислую соль: эта соль должна была мне пригодиться в том случае, если внутри приемника начнет конденсироваться влага.[44]

И наконец, я был удостоен высшей чести: в одно прекрасное утро мне вручили приглашение из Адмиралтейства. Там меня принял маленький живой человек, одетый во все белое, и под видом дружеской беседы устроил мне настоящий допрос с пристрастием. Он интересовался всем: моей целью, моими средствами, экзаменовал меня по морскому делу, в общем старался узнать как можно больше.

Если бы вы знали, адмирал, какую радость вы мне доставили в этот день! Ведь уже столько времени я мечтал о том, чтобы хоть кто‑ нибудь, наконец, захотел узнать правду!

В заключение этой дружеской, хоть и нелегкой для меня беседы адмирал сказал:

– Теперь мы поняли, чего вы хотите, и мы вам поможем.

До известной степени благодарен вам, адмирал: когда я потом встречал в море судно под испанским, английским, голландским или еще каким‑ нибудь флагом, я каждый раз ощущал себя частицей французского военно‑ морского флота. Вы дали мне свою личную штурманскую карту Атлантического океана, и вы были первым моряком, который предсказал мне успех. «Написанное остается»! Вы это знали, адмирал, когда написали на моей карте: «Вы победите».[45]

Но пора было отправляться в путь. Касабланка с каждым днем становилась мне все дороже, и я боялся, что скоро уже не смогу ее покинуть без душевной боли. Пятого октября я вылетел в Лас‑ Пальмас. До скорого свидания, Касабланка!

Самолет доставил меня на остров Тенерифе, а оттуда я приплыл в Лас‑ Пальмас. Здесь мне пришлось прождать пятнадцать нескончаемых дней, во время которых музыка, друзья, природа и спорт прилагали все усилия, чтобы меня удержать.

Музыка – это были концерты в театре.

Друзья – мои товарищи из яхт‑ клуба, старые знакомые с яхт «Маэва» и «Блуждающая нимфа», которые приплыли сюда, пока я отсутствовал. Как чудесна морская дружба! Я вспоминаю один вечер, когда на борту «Блуждающей нимфы» собралось десять яхтсменов, представлявших восемь наций: три англичанина, американец, итальянец, испанец, швейцарец, датчанин, голландец и француз.

Природа – это были увлекательные знакомства с Крус‑ де‑ Техеда и Агаэте под руководством двух великолепных проводников Кальмано и Кольяччо.

Спорт – это были веселые сборища вокруг бассейна. Здесь прелестная чемпионка Испании показывала свое несравненное искусство, а стремительный Буато‑ отец обгонял меня в заплывах на двести метров кролем.

«Берегись, Ален! – твердил я себе. – Если ты задержишься еще немного, ты уже не поплывешь никуда!»

Сколько раз эта мысль терзала меня по ночам, когда я лежал без сна. И в то же время я ничего не мог сделать: южный ветер не стихал. Пока он не изменится, бесполезно было даже говорить об отплытии. Что‑ то принесет мне новолуние?

Но вот, наконец, 18 октября ветер переменил направление, и отплытие было назначено на следующий день.

 

«ЧЕЛОВЕК СОЛЕНОЙ ВОДЫ» [46]

 

В это воскресенье 19 октября, кажется, установился благоприятный северо‑ северо‑ восточный ветер. Это и есть пассат, которого я ожидал с таким нетерпением.

Французская яхта выводит меня из порта. Мое отплытие окружено не только дружеской заботой, в которой я сейчас так нуждаюсь, но и атмосферой такого понимания, что у меня становится тепло на сердце.

Г‑ н Фарну, французский консул в Лас‑ Пальмасе, проводил меня до яхт‑ клуба. Сначала он хотел выйти в море на буксирующей яхте и попрощаться со мной в последний момент. Но мы оба слишком взволнованы. И вот, очевидно, боясь, что ему будет трудно сдержаться, он вдруг говорит мне почти сердито:

– Послушайте, я никуда дальше не пойду! Дайте я вас поцелую. И… не сердитесь: я не буду вас провожать.

Как будто я мог на него сердиться! Целую его в свою очередь, и мы прощаемся. Вместе с Буато‑ отцом идем к «Еретику». Снаряжение, неприкосновенный запас, освидетельствованный заранее представителем консульства, а также радиоприемник, который я недавно получил, уже погружены в лодку. Штурман Анхелито последний раз осматривает все и проверяет точность показаний моего секстанта. Тем временем вокруг нас начинает собираться целая толпа провожающих. Мне преподносят флажок яхт‑ клуба, просят расписаться в книге почетных гостей. Пришли все мои друзья и даже многие незнакомые со мной люди. А когда я вышел в море, я был просто поражен: следом за мной из порта Лас‑ Пальмаса потянулась целая процессия всевозможных судов. Все пароходы, стоявшие у причалов, проводили меня ревом своих гудков. Парусники самых разнообразных размеров и видов словно чайки скользили вокруг моей лодки, распустив белоснежные паруса. Проходя мимо, моряки на парусниках осеняли меня крестным знамением, чтобы мне сопутствовала удача. Мы все понимали, что именно сейчас начинается настоящее испытание.

Словно для того, чтобы меня подбодрить, в том месте, где я решил оставить буксир, совершенно случайно оказалась большая трехмачтовая парусная шхуна – испанское учебное судно военно‑ морской офицерской школы. Я подумал, что видно сама судьба пожелала, чтобы эта шхуна проводила меня в большое плавание; ведь она была, может быть, последней представительницей старого флота кораблей‑ призраков, современницей несчастных мореплавателей с фрегата «Медуза», современницей цинги, судном тех, кто не мог добыть себе пищи в море и был поглощен этим морем‑ людоедом.

Не успел я бросить буксирный трос, как на шхуне в знак приветствия медленно приспустили флаг. Все курсанты выстроились на палубе и, когда я проплывал мимо, обнажили головы. Невольно я подумал, что во всех флотах мира так провожают покойников. Но ведь я поднял свой парус во имя жизни! И вот он уже влечет мою лодку мимо этих быстрых судов, легко скользя во всех направлениях, они прощались со мною флагами или полотнищами парусов.

Вскоре они исчезли все. Я уже видел только учебное судно и думал, что остался один в океане, когда мне была оказана последняя и высшая честь: на шхуне зарифили все три грот‑ марселя, [47]а потом вновь распустили их, и ветер с шумом наполнил гудящие полотнища. Это последнее приветствие подхлестнуло меня, как удар бича, словно старая шхуна не прощалась со мной, а уже поздравляла меня с победой.

 

* * *

 

Вечер выдался на редкость спокойный. По‑ прежнему держался северо‑ северо‑ восточный ветер, и моя лодка уходила на юг от острова Гран‑ Канария, делая в среднем по три с половиной узла (6–7 км в час). Я намеревался сначала спуститься к юго‑ юго‑ востоку от Канарских островов и только потом взять курс прямо на запад. В этот момент я буду на 18° северной широты, 15° западной долготы. Мне нужно будет достичь примерно 60° западной долготы, где‑ то между 12 и 18° северной широты. Я не решался взять курс прямо на запад, чтобы не оказаться в Саргассовом море, которое, так же как и «зона бурь», представляло собой одну из опаснейших ловушек на моем пути.

Севернее того пути, который я избрал, северное экваториальное течение и Гольфстрим образуют как бы гигантский водоворот, собирающий в окружности примерно пятнадцати тысяч километров огромные массы водорослей, происхождение которых до сих пор неизвестно: это и есть Саргассово море. Все живое избегает его. Насколько мне известно, еще никто там ни разу не поймал ни одной съедобной рыбы. Кроме того, эта область чрезвычайно опасна для судоходства: когда корабли попадают в эту ловушку, водоросли опутывают и затягивают их хуже, чем любые сети. Итак, северная часть океана была для меня опасна.

Но не меньшая опасность ждала меня на юге, где бушуют ветры «зоны бурь». Два пассатных ветра почти равной силы, один, идущий с востока от Португалии, а другой – с юго‑ востока от берегов Конго, сталкиваются здесь и начинают схватку титанов, стараясь перебороть друг друга. В этой области страшные ливни перемежаются внезапными шквалами, на смену которым приходит еще более грозное затишье. Это настоящее буферное государство между воздушными пространствами севера и юга. Беспорядочное буйство ветров «зоны бурь» едва не погубило Мермоца, [48]и я знал, что если я туда попаду, мне уже не выбраться. На севере меня подстерегал круговорот течений, на юге – круговорот ветров.

Увы! Попутный ветер, который увлекал меня, продержался недолго: к вечеру он утих. Глядя на обвисший парус, я спрашивал себя, сколько времени продолжится этот штиль? Пока что ничто не предвещало перемены. Медленно, но верно течение несло «Еретика» на юг. Я зажег фонарь и прикрепил его к мачте, чтобы многочисленные суда, курсирующие между Гран‑ Канарией и Фуэртевентурой, могли меня заметить в темноте. Около половины девятого я закрепил руль, натянул брезент до самой шеи вместо одеяла и, подсунув под голову спасательный пояс, заснул. При полном безветрии «Еретик» продолжал медленно дрейфовать. Ночь была удивительно светлой и довольно прохладной.

На второй и на третий день все то же безветрие. Я находился в точно таком же положении, как в момент подхода к Канарским островам, когда туман скрывал от меня землю. Я был совершенно изолирован и только знал, что где‑ то справа от меня – один остров, слева – другой и что я ничего не вижу. Мне не терпелось оказаться в открытом океане: там по крайней мере не придется по ночам зажигать фонарь, потому что уже ни одно судно не пересечет мой путь.

Начиная с понедельника вокруг лодки появились первые признаки жизни. Но, к несчастью, это были лишь маленькие рыбешки, которые плыли впереди меня, словно указывая дорогу. Ловить их было трудно, и к тому же они все равно не смогли бы меня прокормить.

Я уже начинал серьезно опасаться, что затишье установилось надолго, когда, наконец, после полудня поднялся ветер и я смог взять курс на 21° по компасу. Этим курсом я буду идти дней десять, чтобы оказаться милях в ста западнее островов Зеленого мыса, а потом повернуть прямо к Антильским островам. В этот день записываю в своем дневнике:

 

«Настроение превосходное, но солнце печет. Меня мучит жажда, и я выпил немного морской воды. Рыба капризничает: весь мой улов едва достигает полутора килограммов. Жидкости, которую я из него извлек, мне явно не хватает. Но это не страшно, обойдется. По сравнению со средиземноморской водой океанская кажется мне менее соленой».

 

Этой ночью мой опыт предстал передо мной в своем истинном и совершенно новом свете. Здесь не было ничего общего со Средиземным морем, этим часто посещаемым людьми цивилизованным озером, воды которого бороздят многочисленные суда. Покинув испытательную площадку Средиземного моря, я плыл теперь по бескрайному [ так в книге ] океану. Здесь нечего было надеяться на случайную встречу. Океан должен был дать истинную оценку моему опыту. Контраст был разителен, и события, разыгравшиеся в самом начале плавания, подчеркнули его еще больше.

Пассат крепчает. Вскоре он превращается в настоящий шторм. Волны то возносят лодку на самый гребень, подставляя меня порывам ветра, то низвергают вниз, где в ложбине между двумя волнами можно отдышаться. Вокруг меня обрушиваются водяные горы. Что будет, если такая масса воды свалится на меня? Я бессилен что‑ либо сделать, но верю в устойчивость моей лодки и засыпаю, надеясь провести эту ночь без сновидений.

Увы, это была ночь сплошных кошмаров. Мне снилось, что вода поднимается вокруг, что она уже затопила все. Начинаю отчаянно отбиваться. Я не чувствую под собой никакой опоры. Где я – в лодке или уже за бортом? Я плыву. Плыву из последних сил.

Наконец в ужасе просыпаюсь и вижу, что «Еретика» нет – он весь под водой. Я понимаю, что волна обрушилась прямо на лодку. Нужно вычерпать воду во что бы то ни стало. Лишь могучие резиновые поплавки еще виднеются на поверхности, я барахтаюсь между ними, а вокруг океан. «Еретик» плывет по нему как обломок кораблекрушения. Но я не имею ни права, ни времени отчаиваться. Почти инстинктивно я начинаю вычерпывать воду, сперва руками, потом своей шляпой. Трудно придумать более нелепое орудие для такой немыслимой работы! Вычерпывать воду нужно было очень быстро, пользуясь интервалами между наиболее крупными волнами, чтобы «Еретик», освободившись от лишней тяжести, успел всплыть. Будь у меня даже настоящий черпак, мне бы все равно пришлось работать в самом бешеном темпе: каждая крупная волна, которая нас догоняла, с силой разбивалась о кормовую доску, и океан снова обрушивался в лодку, сводя на нет все мои отчаянные усилия. Десять‑ пятнадцать минут лихорадочной, напряженной работы, и все зря! До сих пор я сам не могу понять, как мне удалось, холодея от ужаса, продержаться таким образом два часа. Потому что мне пришлось вычерпывать воду целых два часа, прежде чем лодка вновь оказалась на плаву. Потерпевший кораблекрушение, всегда будь упрямей, чем море, и ты победишь!

Я был спасен, но океанская вода пропитала абсолютно все. Днем, когда она высохнет под солнцем, на лодке останется тонкий соляной налет, а ночью эта соль будет вновь поглощать влагу и мокнуть. Мой «Еретик» превратился в настоящий плавучий солончак.

К счастью, почти все мое снаряжение находилось в водонепроницаемых мешках. Радиоприемник, например, совсем не пострадал. Зато спички все промокли, и я разложил их вокруг себя, чтобы подсушить на солнце. Что из этого выйдет, не знаю, но в подобных обстоятельствах нужно испробовать все. Я захватил с собой около сотни коробок, и очень этому рад, так как сейчас приходится тратить по целой коробке, прежде чем удастся зажечь одну спичку.

Я еще различаю вдали землю. Думаю, что это в последний раз. Зато теперь я знаю наверняка: перевернуться «Еретик» не может. Как я и рассчитывал, он держится на волне, словно акваплан или платформа, которая скользит по поверхности, не оказывая сопротивления. Будь у меня другая лодка, она давно бы уже плыла вверх дном: подходящих для этого случаев было предостаточно.

На следующую ночь ветер усилился. Боясь, как бы вчерашнее приключение не повторилось и волны не захлестнули лодку, я спустил парус и бросил плавучий якорь. Теперь «Еретик» дрейфовал носом к волне. Но как обидно терять скорость!

До сих пор я еще не поймал ни одной рыбы, однако концентрические круги, возникающие на воде вокруг лодки, доказывают, что обитатели океана становятся все многочисленнее. Как я и предвидел, через пару дней рыбы у меня будет вдоволь.

В четверг 23 октября я ничего не смог записать в дневнике, потому что весь день был занят шитьем. Ветер поднялся попутный: это был северо‑ восточный пассат, который должен помочь мне добраться до самых Антильских островов. Но судьба, как известно, любит подшутить. Едва ветер установился, как мой парус лопнул поперек в самом широком месте. Это был старый верный парус, под которым я доплыл от Монако до Канарских островов. Отправляясь в большое плавание через океан, я решил использовать его до конца и лишь в крайнем случае, когда он совсем не сможет мне служить, поднять новый, запасной парус. Но разве я знал, что этот крайний случай придет так скоро! Тотчас же я бросил плавучий якорь, спустил разорванное полотнище и прикрепил к рее новый парус. Проходит полчаса, и вдруг яростный шквал срывает его одним порывом и уносит, словно бумажный змей. Я успеваю лишь заметить, как он взлетает вверх, а затем исчезает где‑ то вдали среди волн. Вместе с ним улетели все концы, которыми он был прикреплен, не исключая шкота и фала.

Приходится снова пользоваться старым, рваным парусом. Делать нечего, принимаюсь его зашивать. Все мои портняжные инструменты состоят из одной катушки черных обыкновенных ниток и такой же обыкновенной иголки. Поэтому я вынужден сшивать полотнища двойными стежками, или, как говорят, машинной строчкой. Ко всему этому я не могу даже разложить как следует свою парусину: в лодке слишком мало места. Приходится зашивать разрыв постепенно, преодолевая сантиметр за сантиметром, точно так же, как я преодолевал волну за волной и как я одолею время – час за часом.

Лишь к вечеру я с трудом окончил эту работу и, не желая сразу же лишиться ее плодов, улегся спать, оставив лодку на плавучем якоре. Как‑ никак, это мой последний парус, и я меньше всего хотел бы, чтобы его сорвало. Иной раз бывает выгоднее потерять несколько драгоценных часов. Такие жертвы тоже необходимы.

До конца плавания я не мог без страха смотреть на мой парус, пересеченный швом, похожим на свежую рану, которая вот‑ вот откроется. Но еще более я боялся самого страха за парус, ибо я знал, что море, изматывая человека, делает его суеверным, а суеверия превращают его в безвольного труса. С этого момента мне пришлось вести нескончаемую борьбу с самим собой, не менее жизненно важную, чем борьба со стихиями океана.

Я заметил, что когда все идет из рук вон плохо, я даже не думаю о своем парусе. Но едва положение улучшается, я вновь начинаю за него бояться. Я начинаю думать о всем моем снаряжении. Выдержит ли оно до конца?

В ту ночь мне было особенно тревожно, может быть оттого, что я жестоко замерз. Весь промокший, просоленный, я до утра не мог унять дрожь. Никогда еще я так не жаждал солнца! Я ждал его с нетерпением, я молил его поспешить и верил от души, что солнце меня спасет. Но я знал его слишком плохо; я забыл, что нет ничего страшнее друга‑ предателя. В этом я убедился позднее.

Я очень мало продвинулся вперед и – что гораздо хуже – не знаю, сколько миль уже пройдено. Из‑ за этого в мои расчеты вкралась ошибка, которая едва не оказалась роковой: я неправильно определил свою долготу. Но об этом потом.

«Еретик» находился в зоне сильных пассатных ветров. Здесь пассат зарождался; здесь он был еще молод, могуч и полон необузданной первозданной ярости. Лишь потом в просторах океана он утихомирится и будет чем дальше, тем слабее.

А пока волны вздымают свои гребни, увенчанные белой пеной. Это море, сверкая зубами, хохочет, как жестокий ребенок. Но детям нельзя показывать, что ты боишься, и вот я поднимаю мой залатанный парус.

Едва лодка набрала скорость, начался клев. Вокруг появляются в воде зеленые и голубые пятна. Это рыбы. Вначале они держатся на отдалении и ведут себя очень осторожно. Стоит мне пошевельнуться, как все они бросаются врассыпную и мгновенно исчезают в глубине. Но я должен наловить рыбы во что бы то ни стало!

Весь день 24 октября ушел на возню с ножом. Положив его на плоскую часть весла как на наковальню, я потихоньку загибал кончик лезвия, стараясь его не сломать. Когда мне это удалось, я прикрутил шпагатом ручку ножа к концу весла, чтобы попытаться загарпунить этим оружием первую же рыбу, которая подойдет достаточно близко. Вместо шпагата я мог бы воспользоваться чем угодно – галстуком, тесемками, брючным ремнем, любой веревкой. Потерпевший кораблекрушение всегда найдет в своей лодке что‑ нибудь подходящее. Я решил по возможности не пользоваться рыболовным набором особого назначения, [49]зная, что у тех, кто терпит бедствие, зачастую не бывает даже этих наборов. Значит, и мне следовало обходиться подручными средствами.

Пока я возился с ножом, над моей головой пролетело несколько птиц. Это меня изумило: я был убежден, что, когда земля останется позади, их больше не будет. Еще один предрассудок сухопутного человека! В действительности не проходило ни одного дня без того, чтобы птицы не пролетали близ «Еретика». А одна из них, казалось, была ко мне особенно привязана: на протяжении всего плавания вплоть до последнего дня она прилетала в четыре часа и описывала надо мной несколько кругов.

Однако сейчас меня больше интересовали рыбы. Многих мне удалось задеть или ранить своим импровизированным гарпуном. В те мгновения, когда они трепетали на конце ножа, во мне с новой силой вспыхивала надежда, что вот теперь‑ то я добуду себе пропитание. Но лишь в субботу 25 октября мне, наконец, удалось вытащить из воды первую дораду. Я был спасен: теперь у меня были и пища, и питье, и наживка, и даже крючки, потому что у дорады позади заостренной жаберной крышки растет великолепный природный крючок, годный для ловли рыбы. Подобные крючки давно уже находили в погребениях доисторических людей, а сейчас я снова пустил их в ход.

Теперь, когда у меня была полностью снаряженная удочка, я мог каждый день добывать себе пищу и питье в любых количествах. Отныне и до конца плавания я уже не испытывал ни голода ни жажды. В моем положении потерпевшего кораблекрушение это было, конечно, величайшей ересью.

 

* * *

 

В первые дни моего плавания океан не был безлюден: большие суда, очевидно спешившие к Канарским островам, довольно часто проходили неподалеку. Но ни одно из них даже не поинтересовалось мною. Я до сих пор не знаю, видели с них «Еретика» или нет, но знаю наверняка, что потерпевшему кораблекрушение будет нелегко заставить себя заметить. Я в этом убеждался не раз.

Зато рыбы заинтересовались моей лодкой: они приплывают со всех сторон, чтобы уже не покидать меня до самого конца. Рыбаки и «специалисты» торжественно объявили мне накануне отплытия: «Вдали от берегов вы не сможете поймать ничего!» Но вот голубые и зеленоватые пятна приблизились и превратились в силуэты крупных рыб, которые без всякой опаски плещутся вокруг моей лодки. За время плавания я так привык к их разноцветным спинам, что высматриваю их по утрам, словно это мои приятели. Время от времени слышится всплеск, похожий на выстрел; быстро обернувшись, я успеваю заметить серебристую молнию, ныряющую в волны.

Ветер дул теперь постоянно. Острова остались позади, передо мной был открытый океан, и я шел под парусом днем и ночью, вверившись попутному ветру. Лодка скользила по медленно катившимся волнам. Скорость придает устойчивость велосипеду. А для меня скорость была залогом безопасности. Если бы я остановился, волна с силой ударила бы в кормовую доску, разбилась и захлестнула лодку. Вот тогда‑ то и возникло у меня чувство, которое можно назвать «тревогой за снаряжение». Я беспокоился за лодку, я боялся, что мое снаряжение, особенно залатанный парус, не выдержит. В дневнике появляется запись:

 

«Перед отплытием я думал, что самое трудное – это голод и жажда. Теперь я знаю: самое трудное – это „тревога за снаряжение“ и вечная сырость, которая причиняет мне не меньше страданий. В то же время я не могу снять промокшую одежду, потому что тогда я погибну от холода».

 

И в виде заключения я записываю в тот же день:

 

«Потерпевший кораблекрушение не должен снимать одежду, даже если она промокла».

 

Уже на второй день после отплытия, промокнув насквозь, я обнаружил, что даже влажная одежда сохраняет тепло тела. А одет я был так же, как обычный человек, потерпевший кораблекрушение: на мне были брюки, рубашка, свитер и куртка.

Наученный горьким опытом, я уже не смеялся, вспоминая наряд булонских женщин, отправляющихся на ловлю креветок или на сбор съедобных ракушек: в таких случаях они надевают самое теплое платье, шерстяные чулки потолще, непромокаемую обувь и так входят в воду.

 

 

* * *

 

Уже в воскресенье 26 октября в моем дневнике появляется запись. «Я не могу определить свою долготу. А ведь для этого достаточно заметить по часам время, когда солнце будет в зените!»

Но мне очень важно знать свое местоположение. Принцип определения координат несложен: высота солнца над горизонтом в полдень дает мне широту, а разница между солнечным полднем и моими часами – долготу. В момент отплытия я находился на 15° западной долготы. Теперь по моим расчетам солнце должно было достигать зенита в час пополудни по моим часам. Но в действительности солнце стояло в зените, кода мои часы показывали всего 12 часов 15 минут. Поэтому я решил, что в мои расчеты по определению долготы необходимо вносить поправку порядка 45. Только потом станет ясно, к чему привела эта ошибка в вычислениях.

В этот день я обнаружил у себя в кармане записку от моего друга Джона Стэнилэнда, капитана яхты «Блуждающая нимфа», которая должна была отплыть от Канарских островов недели через три. Вручая мне перед отплытием эту записку, Стэнилэнд просил, чтобы я тотчас же по прибытии на один из островов Антильского архипелага послал ему телеграмму. Под своим адресом – «Барбадос, Бриджтаун, мастеру Королевской гавани Джону Стэнилэнду» – он сделал приписку: «Жди прибытия британской яхты!» Это означало: «Ты доплывешь раньше нас». Разумеется, он знал, что приплывет много раньше меня, но хотел вселить в меня уверенность, что я могу переплыть океан быстрее его.

Записываю в своем дневнике:

 

«Если я правильно определил свои координаты, в среду я достиг 21° северной широты и, сменив в четверг курс на более западный, за десять дней пройду семьсот миль. Останется еще тысяча восемьсот миль. Если я буду плыть с прежней скоростью, на них уйдет дней двадцать пять. Однако не следует быть оптимистом свыше меры».

 

Несмотря на последнюю фразу, я был именно таким оптимистом сверх всякой меры. Но ведь надеяться никому не запрещено, и я надеялся. Я не утратил этой надежды до самого конца плавания.

Мне казалось, что я отплыл лишь вчера, но на самом деле я находился в океане уже восемь дней. Меня потом часто спрашивали, не скучал ли я. В океане не может быть скучно. Это плавание как бы совершенно выпадало из привычного плана моей жизни. Дни тянулись бесконечно, однако время для меня тогда не существовало: я потерял о нем всякое понятие. Не было больше ни назначенных на определенный час встреч, ни срочных дел, и дни текли один за другим так неприметно, что я даже этого не осознавал. Лишь позднее, когда подобная жизнь стала для меня привычной, время вновь обрело смысл, стало ощутимым и начало меня тяготить, потому что я уже мог сравнить каждый день с десятками точно таких же дней, во всем похожих на этот.

 

* * *

 

Вторая неделя плавания началась праздником, который чуть не нагнал на меня тоску. Это был день моего рождения. Уже после прибытия на остров Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:

– Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.

Но судьба все же улыбнулась мне в этот день и послала праздничный подарок. За лодкой волочился прикрепленный к шнуру крючок с посаженной на него летучей рыбой без головы. Внезапно большая птица, которую англичане называют «водяной стриж» (французского названия этой птицы я так и не знаю до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы она не долбанула клювом по резиновому поплавку, все‑ таки я ее подтащил к самому борту. К счастью, едва птица оказалась в лодке, у нее начались сильнейшие спазмы: она изрыгнула на мое суденышко все содержимое своего желудка и совершенно обессилела. Преодолев отвращение, я тут же свернул ей шею.

Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же сырое рубленое мясо. А чем хуже сырая птица? Только я советую всем, кто поймает морскую птицу, не ощипывать перья, а сразу содрать с нее кожу, потому что кожа водоплавающих птиц – это сплошной жир.

Свою добычу я разделил на две части: одну я решил съесть сегодня, а вторую положил на солнце, чтобы она слегка провялилась и сохранилась до завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец‑ то у меня будет какая‑ то еда, имеющая другой вкус! Но увы, я ликовал преждевременно: меня постигло жестокое разочарование. Птица оказалась превосходной, однако имела сильнейший привкус и запах, свойственные всем «дарам моря».

Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым тентом вдруг разлился какой‑ то таинственный свет. Я подумал, что лодка горит. На деле же оказалось, что это светится половина моей птицы: фосфорическое сияние, исходившее от нее, было настолько ярким, что этот странный свет озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.

28 октября произошло одно событие, чреватое самыми серьезными последствиями. Но в первый момент я этого просто не понял. У меня сломался браслет часов, которые заводились автоматически от движения руки; тогда я прикрепил их булавкой к моему свитеру на груди, полагая, что они будут заводиться и так. Однако в моей лодчонке я сидел почти без движения, и вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло. Теперь я уже не мог с уверенностью определить, в каком положении я нахожусь по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами далеко ли еще до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!

После этого случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий. Такая жизнь начала меня тяготить. Я решил немедленно составить себе расписание. Человек должен сам распоряжаться своими поступками, а не подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.

Прежде всего, чтобы как‑ то избавиться от впечатления, что вокруг меня всегда океан и только океан, я решил вести «сельский образ жизни», то есть вставать с солнцем и ложиться с солнцем.

На рассвете я просыпаюсь и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия и до самого конца плавания я каждое утро находил в лодке от пяти до пятнадцати летучих рыб. Двух самых лучших я откладываю себе на завтрак. Потом я принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа достаточно, чтобы обеспечить себя пищей на весь день. Свой улов я делю на две части – одна пойдет на второй завтрак, другая – на обед.

Могут спросить, почему я придерживался общепринятых часов еды? Зачем нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле? Да просто потому, что, изменив характер пищи, я не хотел вносить еще каких‑ то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним. Желудок привык выделять желудочный сок в совершенно определенные часы приема пищи, чтобы тут же начать ее переваривать. Для чего же задавать ему дополнительную работу?

После ловли рыбы я приступаю к систематическому осмотру лодки. Любая потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги, какая‑ нибудь дощечка или хотя бы мой приемничек в течение нескольких дней оставался на одном и том же месте, чтобы резина здесь протерлась до дырки. Те, кому приведется увидеть моего «Еретика» в парижском морском музее, заметят, что, несмотря на все мои предосторожности, на правом поплавке изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.

Обнаружив к концу вторых суток плавания, что краска с поверхности поплавка слезла в том месте, где я опирался на него, я пришел в ужас. Значит, нужно было что‑ то прокладывать между моей спиной и резиной, чтобы предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и тогда – прощай водо– и воздухонепроницаемость! С этого момента я стал выслушивать мою лодку, прижимаясь ухом к поплавкам на всем их протяжении, чтобы определить, в каком месте происходит трение. Так врач выслушивает сердце больного, пытаясь уловить подозрительные «шумы». Да, я тоже старался обнаружить «шумы» моей лодки, чтобы знать, откуда ей может грозить смертельная опасность. Туго накачанные поплавки, словно легкие, отчетливо передавали малейший шорох: самое слабое шипение сразу же показало бы мне, что где‑ то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания, я прибегал еще к одной мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому на ночь я закрывал клапаны между отсеками, а по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха в одном из отсеков почему‑ либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент, когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу, этого не случилось ни разу!

Ежедневный осмотр, ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима всем, терпящим бедствие на море.

После осмотра лодки наступало время зарядки: полчаса я занимаюсь гимнастикой, чтобы сохранить силу мышц и гибкость движений. И, наконец, десять‑ двадцать минут я трачу на сбор двух чайных ложек планктона, необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть является тормозом, я очутился перед дилеммой: либо собирать немного планктона и плыть быстро, либо вылавливать планктон в таком количестве, чтобы его хватило для еды, и стоять на месте. Я решил, что до тех пор, пока у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как витамин C).

Приближается полдень – время определения координат. Лодка пляшет на волнах, и поэтому, чтобы добиться наибольшей точности, я за полчаса начинаю производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я почти не возвышался над поверхностью воды, мне довольно скоро удалось достичь немалых успехов в этом виде спорта – в определении своего местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке гребень волны за линию горизонта. Волны были огромные, но двигались они равномерно, так как поблизости не было берегов. Я изучил законы их движения и знал заранее, что шестая или седьмая волна поднимет меня на такую высоту, откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны, не отрываясь от зрительной трубки секстанта, и, когда меня подхватывал седьмой вал, бросал взгляд на горизонт. В этот момент нужно было успеть совместить нижний край солнечного диска с линией горизонта, описывая секстантом круговое движение, чтобы удержать солнце на этой касательной. Интересно, что если в начале плавания я ошибался при определении широты на десять и более миль, то примерно через неделю я уже научился делать расчеты с точностью до одной мили.

После полудня наступает самое трудное время: часы тянутся бесконечно, солнце беспощадно печет, и нет никакой возможности от него укрыться. Эти тяжкие часы я посвящаю медицинским наблюдениям и умственной работе. В два часа – полное медицинское самоосвидетельствование: кровяное давление, температура, состояние кожных покровов, волосяных покровов, ногтей, слизистой. Затем – метеорологические наблюдения: я отмечаю температуру воздуха, температуру воды, состояние атмосферы. Потом приступаю к «субъективному исследованию» моей психики и умственных способностей. Делаю упражнения для тренировки памяти. И лишь после всего этого наступает очередь развлечений: музыки, чтения и переводов.

Когда солнце уходит за парус, я использую передышку для вечернего медосмотра: измеряю мускульную силу, отмечаю количество мочи, стул и т. д. Затем подвожу итог своим наблюдениям за день: как клевало, сколько и какой рыбы я выловил, как я использовал улов, сколько собрал планктона, каков был его вкус и состав, каких птиц я видел.

Наступающая ночь приносит желанный отдых, и после ужина я, наконец, позволяю себе послушать часок‑ другой радио.

Днем все время приходится думать об одном и том же: как бы мне устроиться поудобнее? Сидячее положение становится для меня уже мучительным. Я могу сидеть на бортовом поплавке, свесив ноги внутрь, но так они затекают и вспухают у лодыжек. Тогда я усаживаюсь на дно, положив ноги на поплавок. Но очень скоро боль в чрезмерно поднятых ногах, которые к тому же ударяются о весла, заставляет меня изменять позу. Наконец, я укладываюсь на дно. Однако я сильно похудел и чувствую каждой костью деревянный настил, поэтому и такое положение быстро становится невыносимым. Стоять в лодке практически невозможно. Остается единственная поза, наиболее близкая к вертикальному положению: подогнув ноги в коленях, навалиться грудью на поплавок и так полулежать, ничего не видя, кроме бесконечных волн. Для верности я в таких случаях привязывал к своему поясу 25‑ метровую веревку, прикрепленную другим концом к основанию мачты. Конечно, лодка очень устойчива, но достаточно мне шевельнуться, как она начинает колебаться, и, чтобы сохранить равновесие, мне приходится хвататься за что попало. К счастью, я не испытывал ни килевой, ни бортовой качки. И тем не менее я не могу отделаться от жуткого чувства, что достаточно одной волны и все будет кончено. Гигантские валы с грохотом обрушиваются вокруг меня, когда вздыбленные массы воды теряют равновесие от собственной тяжести. Если один такой вал рухнет на «Еретика», это может стать концом моего опыта и моей жизни.

28 октября я записываю в дневнике: «Добрый знак: у меня нет „гастрономических галлюцинаций“. Это лучшее доказательство того, что я не голоден, ибо голод выражается прежде всего в постоянном желании есть. А я, право же, ничего не желаю».

29 октября я впервые ощутил весь трагизм своего положения. Это «большое плавание» отличается от предыдущих этапов даже не столько своей длительностью, сколько роковой неотвратимостью: я уже не могу остановиться, не могу вернуться, не могу обратиться к кому‑ либо за помощью. Я всего лишь пылинка, затерянная в просторах океана, где теряют смысл все привычные человеку понятия о расстояниях. От этих мыслей меня пробирает мороз по коже. Вот уже несколько дней я не видел ни одного корабля. Зато вчера я увидел первую после Канарских островов акулу: она быстро промчалась мимо лодки. Что касается дорад, то к ним я уже привык; о них мне придется упоминать не раз, потому что это мои единственные друзья. Просыпаясь по ночам, я любуюсь красотой этих рыб: они плывут рядом с лодкой, оставляя позади себя фосфоресцирующие борозды – сияющий след в ночном океане.

Однажды меня одолело любопытство: я решил посмотреть, как будут реагировать рыбы на электрический свет. Зажигаю фонарь и направляю его луч в глубину. Рыбы тотчас же собираются вокруг яркого снопа света. Я залюбовался их гибкими движениями, которые я направляю куда хочу. Внезапно сильный толчок заставляет меня схватиться за борт лодки, и прямо подо мной появляется акула. Она огромна, верхняя часть ее хвостового плавника много больше нижней, и она уже переворачивается на спину, чтобы броситься на меня. Все ее зубы сверкают в луче электрического фонаря. Живот у нее белый. Раз за разом она тычется мордой в дно лодки. Может быть, она хотела ее укусить? Не знаю. Я только слышал, что когда акула бросается на свою жертву, она всегда переворачивается на спину. Единственное, в чем я совершенно уверен, так это в том, что я перепугался неимоверно: к подобному обхождению я еще не привык. До сих пор мне довелось видеть на пути от Касабланки к Канарским островам лишь одну акулу, которая просто плыла за мной на почтительном расстоянии. Но эта! Должно быть, она родилась вдали от всех берегов и потому вела себя так невоспитанно.

Я сейчас же погасил фонарь, надеясь, что акула оставит меня в покое. Но еще долго вокруг лодки слышатся всплески ее хвоста, напоминающие щелканье кнута; каждый такой удар обдает меня брызгами с головы до ног. Время от времени я снова замечаю ее живот – белое пятно среди фосфоресцирующих струй. Наконец, акула, которой надоела моя неподвижность, уплывает. По‑ видимому, она все‑ таки хотела вцепиться в лодку. Но попробуйте‑ ка укусить футбольный мяч! Я знаю, что это совершенно немыслимо, и мало‑ помалу успокаиваюсь. Тем не менее я желаю от всей души, чтобы подобные гости избавили меня от своих визитов. А себе я даю клятву, что больше никогда не стану освещать океанские волны.

Начиная с этого дня я перестал зажигать по ночам даже сигнальный фонарик на мачте: пароходы больше не встречались, и к тому же мне хотелось сберечь керосин.

Настроение у меня все еще неплохое, хоть я и страдаю от ночного холода, неподвижности и поистине мучительной постоянной сырости. Все это начинает сказываться на здоровье. В дневнике появляется запись: «У меня выпал ноготь на мизинце правой ноги, а на внешней стороне кистей появилось странное раздражение, очевидно вызванное соленой водой. Панически боюсь, как бы у меня не начался фурункулез; я знаю, какая это будет адская боль! Но все же я заранее решил не лечить его, пока хватит терпения, чтобы сделать как можно больше наблюдений, необходимых для моего опыта. У меня, конечно, есть с собой антибиотики, но если я ими воспользуюсь, те, кто в будущем может оказаться жертвой кораблекрушения, справедливо возразят мне, что у них‑ то этих медикаментов не будет! Поэтому я и решил прибегнуть к лекарствам лишь в случае самой крайней необходимости».

Под влиянием гнетущего одиночества и усталости в дневнике начинают появляться записи, в которых я сравниваю свое теперешнее положение с прежней нормальной жизнью:

 

«Нет, это поистине слишком дорогая плата за прекрасные дни, прожитые на земле!»

 

Но я все еще полон оптимизма и рассчитываю, что мне остается плыть от двадцати пяти до сорока дней.

Забавно наблюдать (в те дни это было скорее печально), как путь, отмеченный на карте, все больше приобретает характер сухопутной дороги. Вот, например, еще одна запись из моего дневника:

 

«Когда я доберусь до 21° северной широты, я сверну направо и пойду по 255° компаса вместо 230°».

 

Здесь даже цифры выглядят так, словно это проселочные дороги. У меня действительно было ощущение, что на первом же перекрестке я просто поверну направо. Безграничный океан для меня стал полон примет, как какой‑ нибудь город, потому что я иду через него по определенному адресу.

 

«Я увлекся записями в дневнике и пропустил час определения широты. Ну что ж, подожду до завтра, времени у меня хватает.

На подобный же переход Колумб, плывший в это же время года, затратил двадцать два дня. Я полагаю, что у меня уйдет дней тридцать пять – сорок. Однако нужно научиться жить созерцательной растительной жизнью, потому что с тех пор, как я начал много думать, время тянется гораздо медленнее».

 

Спрашиваю себя:

– А что если бы я был не один? Было бы мне легче? Думаю, что да. О Джек, ну почему тебя здесь нет?! Но сожаления теперь не помогут. Господи, как ярится этот пассат! Пусть, лишь бы парус выдержал – скорее доплыву. Но я промок насквозь.

В четверг 30 октября мною овладел настоящий приступ необузданного оптимизма. Записываю дословно следующее:

«Осталось еще 23 дня!» Это означало, что я доплыву до земли 23 ноября. Хорошо еще, что ниже я приписал: «Если только ничего не случится».

Многих удивит такой оптимизм, а кое‑ кто даже скажет, что подобные записи появились в моем дневнике уже после путешествия. При этом маловеры будут ссылаться на то, что я сам предусмотрел значительно большие сроки своего плавания. Да, я назначил самые большие сроки, но сделал это для того, чтобы мои близкие волновались как можно меньше. Ведь если бы я сказал, что доплыву за 35 дней, все мои родственники и друзья переполошились бы уже на 20‑ й день. Но я назначил срок в 60 дней и мог надеяться, что хотя бы дней 30–40 никто волноваться не будет.

 

«Какой чудесный выдался денек: спокойный, без всяких неприятностей. Впрочем, и ночь была такой же. Я размечтался о своей коллекции граммофонных пластинок, когда прямо надо мной пролетел самолет. Меня, конечно, не заметили. Я по‑ прежнему страшусь даже самого легкого трения».

 

Последняя фраза вызвана происшествием с моей маленькой спасательной лодкой‑ одиночкой, которую я уложил на носу «Еретика», чтобы в случае катастрофы успеть ее быстро накачать и спустить в воду. Нижний край паруса слегка задевал за нее, и прикосновения материи за одну ночь протерли в резине здоровенную круглую дыру. Это означало, что даже самый легкий предмет может за одну ночь протереть насквозь прорезиненную ткань моей посудины. Я получил хороший урок. И выводы из него были самые неутешительные. Прежде всего, теперь в случае несчастья с «Еретиком» мне уже не на что было рассчитывать.

Правда, моя спасательная лодчонка была так мала, что в ней мне вряд ли удалось бы спастись. Это была обыкновенная, рассчитанная на одного человека, надувная лодочка, какие употребляются для оказания помощи утопающим в непосредственной близости от берега. Я не думаю, чтобы мне удалось на ней пересечь Атлантический океан. Но раньше я хотя бы мог спустить ее на воду и, плавая на буксире за «Еретиком», фотографировать моего красавца, идущего под парусом посреди Атлантического океана. А теперь я был лишен этого удовольствия. Силой обстоятельств мое положение становилось все более сходным с положением потерпевшего кораблекрушение. Как и он, теперь я мог рассчитывать лишь на свою посудину: это была моя последняя и единственная надежда, последний шанс на жизнь.

 

«Берегись, Ален! Ты слишком часто считаешь дни, а они от этого тянутся еще медленнее. Надо быть осторожней!»

 

Поклевки стали заметно реже, но зато рыба крупнее. Теперь я могу каждый день просто делать в рыбе надрезы и пить ее сок. А раньше мне приходилось резать мой улов на мелкие кусочки, класть их в рубаху и отжимать из них жидкость.

Четверг 30 октября. Погода стоит превосходная. Молодой пассат начинает успокаиваться, стареть: теперь это просто хороший попутный ветер, который гонит лодку в нужном направлении. Я нахожусь на 21° северной широты и 28° западной долготы. Все идет примерно так, как я рассчитывал.

Лишь много позже я узнал, что в тот день я находился всего лишь на 18 или 19° западной долготы. Я тогда думал, что уже проплыл четверть пути и что мне осталось пройти всего 35° на запад и 4° на юг, то есть примерно 1800–1900 миль. К чему это привело – будет видно позднее.

В пятницу 31 октября записываю в дневник: «За ночь ветер, к счастью, немного окреп, и сейчас лодка снова движется. Надо мной пролетел великолепный „водяной стриж“. С вожделением вспоминая о его собрате, который попался на крючок в день моего рождения, я пытался поймать и этого, но, увы, без всякого успеха».

Вчера я провел восхитительный вечер: по радио передавали Седьмую симфонию Шуберта. Удивительное дело – все мое плавание проходит под знаком этой симфонии! Как правило, ее исполняют довольно редко, но за 65 дней, проведенных мною в океане, я слышал ее шесть раз.

Все‑ таки я неисправимый оптимист! В этот же день в дневнике появляется запись: «Начиная с субботы 22 ноября я уже могу увидеть землю».

В действительности я увидел землю и высадился на нее только 23 декабря, то есть на месяц позже. Но уже тогда я начал сомневаться в своих штурманских способностях. В четыре часа пополудни записываю:

 

«Навигация совсем не такое простое дело. Нужно все время учитывать это чертово склонение и вносить поправки, а на моей штурманской карте Атлантического океана склонение не указано. Все дело в том, что я не знаю, правильно ли я держу курс по компасу, действительно ли я плыву, отклоняясь к западу, или просто увеличилось отклонение стрелки компаса. В последнем случае я окажусь гораздо южнее, чем нужно. Точное определение широты могло бы разрешить мои сомнения, но скорость лодки так трудно измерить, что я практически не могу прокладывать предположительный курс. Я исхожу из того, что „Еретик“ проходит по восемьдесят миль в день (позднее я узнал, что это было совершенно бредовое предположение), но, должно быть, я плыву быстрее (а это был уже абсолютнейший бред), так что самое главное – держаться между 17 и 18° северной широты. Если я иду правильным курсом, завтра я достигну 20°20 северной широты. Какой чудный пассат! Я очевидно нахожусь на 26°40 западной долготы (в действительности это было не так: я находился на 18° западной долготы). Значит, мне остается пройти на запад еще 33°, или около 1700 миль. 1700–1800 миль, деленные на восемьдесят миль, которые я прохожу в день, дают двадцать два или двадцать три дня».

 

И ниже я прибавляю: «Если ветер продержится, так оно и будет. В сущности, как мореплаватель, я ничем не хуже Христофора Колумба».

Одиночество! В тот день, когда я сделал эту характерную запись, ты начало меня тревожить не на шутку. Я прекрасно понимаю разницу между одиночеством и изолированностью. В нормальных условиях я всегда могу покончить с изолированностью самым простым способом: достаточно выйти на улицу или позвонить по телефону, чтобы услышать голос друга. Изолированность существует лишь до тех пор, пока ты этого хочешь. Но одиночество! Полное одиночество невыносимо. Горе тому, кто одинок! Мне кажется, что одиночество наваливается на меня со всех сторон непомерное, бескрайное [ так в книге ], как океан, словно сердце мое вдруг стало центром притяжения для этого «ничто», которое тогда казалось мне «всем». Одиночество… В день отплытия из Лас‑ Пальмаса я думал, что могу с тобой справиться, что мне нужно только привыкнуть к твоему присутствию в лодке. Но я был слишком самонадеян! В действительности не я принес тебя с собой в океан – разве я или моя лодка могли тебя вместить?! Ты пришло само и овладело мной. Ничто не в силах разорвать кольцо одиночества; сделать это труднее, чем приблизиться к горизонту. Время от времени я начинаю громко говорить, чтобы услышать хотя бы свой голос, но от этого только чувствую себя еще более одиноким, терпящим бедствие в океане молчания.

 

«Сегодня 1 ноября. Я достиг 20° северной широты и повернул направо. Теперь я иду на запад с небольшим отклонением к югу. Но отклонение все же есть. Постараюсь подняться на несколько градусов вверх. Я сменил галс: это означает, что парус переместился с правого борта на левый. Если ничего не случится, он останется в этом положении до конца плавания».

 

Должен сказать, что я действительно больше к парусу не притронулся и вообще перестал управлять лодкой; я укрепил руль так, чтобы мой курс соответствовал показаниям компаса, и уже не прикасался к нему ни днем, ни ночью. Лишь время от времени, примерно каждые два часа, нужно слегка выправлять лодку, которая начинает постепенно отклоняться от курса.

Мне приходится спать в вечной сырости: даже если днем стояла солнечная погода, ночью от этого не становилось суше. Но все равно я сплю по двенадцать часов в сутки. Как мне удавалось столько спать в таких условиях? Это было возможно прежде всего потому, что я доверял своей лодке: я знал, что она устоит перед осаждающими ее волнами, я знал, что даже если какой‑ нибудь страшный вал обрушится на нее, опасность будет, конечн


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.048 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал