Роль идей

Прежде чем приступить к изучению нашего западного интеллектуального наследия в его главных греческих и еврейских источниках, мы должны заняться некоторыми докучливыми методическими, и даже философскими вопросами. Мы сказали, что историк мышления изучает, как действуют в этом мире идеи и как слова людей относятся к их поступкам. Но что при этом называется идеями, и в каком смысле идеи действуют в этом мире? Это уже философские вопросы, о которых люди спорят, не приходя к согласию. Уже отсюда видно, что на такие вопросы нельзя ответить так же просто, как каждый американский мальчик ответит на вопрос: «Что автомобильный техник называет карбюратором?», или «Что он имеет в виду, говоря, что карбюратор действует?»

Ясно, что идеи не похожи на карбюраторы, но было бы заблуждением думать, что они менее реальны и менее важны в нашей жизни, что это просто слова, не имеющие значения. Мы понимаем здесь «идеи» в очень широком смысле, охватывающем почти все случаи действия человеческого разума, выражаемые в словах. Пожалуй, слово «ох», произнесенное человеком, ударившим молотком по пальцу, вовсе не является идеей. Но его высказывание «Я ударил молотком по пальцу» – очень простое предложение, но уже идея. Дальнейшее высказывание «Мой палец болит, потому что я ударил по нему молотком» выражает более сложную идею. А следующие два высказывания – «Мой палец болит, потому что молоток воздействовал на некоторые нервы, доставившие моей нервной системе определенный стимул, называемый болью», или «Мой палец болит, потому что Бог наказывает меня за мои грехи» – представляют собой очень сложные предложения, вводящие нас в две важных области человеческой мысли, научную и теологическую.

Классификация всевозможных идей, претендующих называться знанием, сама по себе составляет важнейшую задачу нескольких дисциплин, в том числе логики, эпистемологии [То же, что гносеология, или теория познания] и семантики. А затем следует вопрос, какое знание истинно, или насколько истинно данное знание, и многие другие вопросы, в которые мы не можем здесь входить. В наше время изучение семантики, то есть анализ сложных способов интерпретации слов и их использования в человеческой коммуникации, привлекает значительный интерес. Но для нашей нынешней цели достаточно сделать основное, хотя и очень спорное различие между двумя видами знания, кумулятивным и некумулятивным.

Кумулятивное знание лучше всего иллюстрируется тем, что мы обычно называем естествознанием, или просто наукой. [Английское слово “science” обозначает чаще всего естественные науки, тогда как «гуманитарные науки» обычно называются humanities] С самого начала изучения астрономии и физики, что произошло несколько тысяч лет назад в восточной части Средиземноморья, наши идеи, относящиеся к астрономии и физике, накапливались [Английское слово “cumulative”происходит от латинского слова cumulatio, означающего «накопление». отсюда – «кумулативное знание»] и постепенно сложились в ту астрономию и физику, которую мы изучаем в школе и в колледже. Процесс их построения был нерегулярен, но в целом последователен. Некоторые идеи и теории, возникшие в самом начале, например, идеи древнего грека Архимеда об удельном весе, по-прежнему считаются истинными, но к этому первоначальному знанию прибавилось очень много другого. Многие идеи были отвергнуты как ложные. В результате возникла наука, с ее прочным и общепринятым ядром накопленного знания и расширяющейся поверхностью нового знания. Споры ученых – а спорят они не меньше философов или частных лиц – относятся к этой растущей поверхности, но не к ядру. Ядро все ученые считают истинным.

Конечно, новое знание может отразиться и на всем ядре, что справедливо называется «революцией» в науке. Квантовая механика и теория относительности отразились на ядре Ньютоновой физики; но работа физиков двадцатого века вовсе не доказала «неправильность» работы Ньютона – во всяком случае, современные ученые не считают ее «неправильной» в том смысле, как убежденный христианин должен рассматривать веру в олимпийских богов (то есть политеизм) после явления Иисуса.

Некумулятивное знание лучше всего иллюстрировать здесь на примере литературы. Литераторы высказывают определенные мнения, придерживаются определенных идей о людях, о правильных и неправильных действиях, о красоте и уродстве. Больше двух тысяч лет назад литераторы писали об этих предметах по-гречески; и в то же время другие люди писали по-гречески о движении звезд или о вытеснении твердых тел из воды. Но и наши нынешние литераторы пишут примерно о тех же вещах, что греческие литераторы, – примерно таким же образом и без какого-либо ясного и отчетливого приращения знаний. Между тем, у наших ученых в астрономии и физике гораздо больше знаний, гораздо больше идей и утверждений, чем у греков.

Попросту говоря, греческий литератор вроде Аристофана или греческий философ вроде Платона, чудесным образом перенесенный в середину двадцатого века и получивший возможность с нами говорить (но без всего знания, приобретенного после его смерти), мог бы свободно рассуждать о литературе и философии с такими людьми как Дж. Б. Шоу или Джон Дьюи, и чувствовал бы себя в своей стихии; но такой греческий ученый как Архимед, оказавшись в этом положении, при всей его гениальности должен был бы провести немало времени, пробираясь через элементарные и более сложные учебники физики и усваивая нужную математику, чтобы начать обсуждение профессиональных вопросов с такими современными физиками как Бор или Эйнштейн. Иначе говоря, студент современного американского колледжа не превосходит разумом мудрецов древности, не имеет лучшего вкуса, чем древний художник, но знает куда больше физики, чем знали величайшие греческие ученые. О литературе и истории он знает больше фактов, чем мог знать мудрейший из греков за 400 лет до нашей эры; но в физике он знает не просто больше фактов – он понимает отношения между фактами, то есть теории и законы.

Это различение между кумулятивным и некумулятивным знанием полезно и очевидно – а это почти все, чего можно ожидать от различения. Такое различение не означает, что наука хороша и полезна, а искусство, литература и философия плохи и бесполезны; оно означает лишь, что в отношении к атрибуту кумулятивности они различны. Многие люди понимают это различение в том смысле, будто искусство чем-то хуже науки, и так обижаются, что не видят в нем ничего правильного и полезного. Это общая привычка людей, одна из тех, какие должен принимать во внимание историк мышления.

Может быть, дело здесь просто в том, что в течение последних трехсот лет наука накапливалась очень быстро, между тем как искусство, литература и философия накапливались медленно, на протяжении нескольких тысячелетий. Может быть, великие люди нашего времени в некоторых отношениях мудрее великих людей древности; и средний американец, возможно, превосходит мудростью или здравым смыслом среднего гражданина Афин. Но эти вещи трудно поддаются измерению, в них трудно добиться согласия; между тем, кумулятивный характер научного знания, пожалуй, не вызывает никаких возражений. Защитник прогресса в искусстве и философии, каким бы он ни был оптимистом, вряд ли станет поддерживать утверждение, «Шекспир относится к Софоклу, как Эйнштейн к Архимеду», или что «Греческая драма относится к американской драме, как колесница относится к космической ракете».

Сказанное выше неизбежно упрощает различение между кумулятивным и некумулятивным знанием. В самом деле, поколениям мыслителей Запада, как и многим нынешним мыслителям, показалось бы несправедливым, что некоторые разделы человеческого знания, не считающиеся «наукой», называются «некумулятивным знанием». Можно возразить, что так называемые общественные науки уже сами по себе, а не только беспомощно имитируя естествознание, накопили немало знаний об отношениях между людьми. И при этом накапливались не только факты, но и убедительные интерпретации этих фактов. Так, в течение полутора столетий от Адама Смита до лорда Кейнса экономисты пришли к лучшему пониманию экономической деятельности. Можно возразить, далее, что философы, хотя все еще занимаются вопросами, занимавшими Платона и Аристотеля, в течение столетий улучшили свои методы анализа и уточнили вопросы, которые они себе задают. Наконец, хотя циник может сказать, что единственный урок истории состоит в том, что история нас ничему не учит, большинство из нас согласится, что в течение столетий люди Запада приобрели немало мудрости и хорошего вкуса, каких не было у греков. Иное дело, как часто встречается в нашем обществе такая мудрость и вкус.

И в самом деле, задача распространения кумулятивного и некумулятивного знания, задача исправления обычных заблуждений общественного мышления, пожалуй, не менее важна, чем согласование мнений экспертов – а в демократическом обществе, может быть, и важнее. Это очевидно, например, в экономике, если не считать самых упрямых противников экономической мысли. Конечно, экономисты расходятся во мнениях. Точно так же расходятся во мнениях врачи. Но даже в современной Америке, где медицина имеет высокий престиж во всех слоях населения, совсем нелегко научить публику разумному поведению в медицинских вопросах. Что же касается экономики, то и в середине двадцатого века публика, как правило, неспособна пользоваться накопленным знанием специалистов.

Конечно, историк мышления должен заниматься и кумулятивным, и некумулятивным знанием, стараясь различать их одно от другого, прослеживать их взаимоотношения и изучать их воздействие на человеческое поведение. Оба вида знания важны, и каждое из них действует по-своему.

Перейдем теперь ко второму вопросу: Каким образом действуют идеи? При любом ответе на него надо принять во внимание, что идеи в действительности нередко представляют собой идеалы, то есть выражают надежды и чаяния людей, цели человеческих желаний и усилий. Например, мы говорим, что «все люди равны», или вслед за поэтом Китсом говорим:

«Красота – это истина, а истина – красота» – вот и все,

Что мы знаем на земле, и что нам надо знать.

Что могут означать эти высказывания? Если мы утверждаем, что тяжелое тело и легкое тело падают в воздухе с разной скоростью, то мы можем бросить их с высоты и проверить. Так и поступил Галилей, хотя, как мы теперь знаем, он сбрасывал тела не с Пизанской падающей башни. Это могут увидеть также свидетели и, проверив наше утверждение, должны будут согласиться с ним или нет. Но невозможно подобным образом проверить утверждение, что все люди равны, или отождествить истину с красотой, и можно не сомневаться, что после обсуждения таких высказываний любая случайно выбранная группа людей разойдется во мнениях.

Вообще говоря, тот вид знания, который мы назвали кумулятивным, – то есть научное знание – подвергается определенным испытаниям, позволяющим всем нормальным людям с надлежащей подготовкой придти к соглашению, истинно это знание или ложно; знание же, которое мы назвали некумулятивным, нельзя подвергнуть такому испытанию, и нельзя прийти к такому соглашению. Как уже было сказано, некоторые вывели отсюда заключение, что некумулятивное знание бесполезно, что это вообще не настоящее знание, что оно не имеет смысла и, сверх того, не имеет существенного влияния на человеческое поведение. Такие люди часто воображают себя строгими реалистами, разумными людьми, знающими, как в самом деле устроен этот мир. Но в действительности эти люди сильно заблуждаются – ничуть не меньше, чем самые наивные идеалисты, которых они осуждают.

В самом деле, утверждение вроде того что «все люди равны» по меньшей мере означает чье-то желание, чтобы все люди были в некоторых отношениях равны. Если придать ему форму «все люди должны быть равны», это утверждение попросту становится одним из так называемых идеалов. Для историка мышления это смешение «должно быть» и «есть» оказывается еще одним примером бытующих привычек человеческого мышления. Более того, он должен осознать, что «должно быть» и «есть» влияют друг на друга, являются частями единого процесса, взаимозависимы и, за редкими исключениями, не противоречат друг другу. И в самом деле, он обнаружит, что стремление уменьшить разрыв между идеальным и действительным, между «тем, что должно быть» и «тем, что есть» составляет один из самых интересных вопросов истории мышления. Этот разрыв никогда еще не был заполнен, ни идеалистами, отрицающими «есть», ни реалистами, отрицающими «должно быть». Провозглашая некоторые идеалы, люди отнюдь не следуют им логично и рационально; они непоследовательны в своих действиях, и в этом реалист прав. Но провозглашаемые ими идеалы не бессмысленны, а размышление об идеалах не является пустым и праздным занятием, не влияющим на человеческую жизнь. Идеалы, как и физические влечения, побуждают людей действовать – и в этом прав идеалист.

В наше время в Соединенных штатах мы, пожалуй, более склонны следовать ошибкам реалиста, чем заблуждениям идеалиста, хотя в нашей истории можно найти множество идеалов. Опять-таки, изучение истории мышления поможет нам понять, в чем тут дело. Теперь же мы ограничимся замечанием, что в человеческой истории все важные факты связаны с идеями и все важные идеи связаны с фактами. Излюбленный марксистами и их противниками спор, действительно ли экономические изменения более фундаментальны, чем другие изменения, логически бессмыслен. Автомобильный техник не придет в голову спорить, от чего действует двигатель внутреннего сгорания – от бензина или от искры, и тем более о том, чтó из них важнее. Историк мышления не станет обсуждать, действуют ли на человеческие отношения идеи людей или их интересы, и тем более – чтó из них важнее. Двигатель внутреннего сгорания не может действовать без бензина и без искры; человеческое общество не может существовать без идей и интересов (побуждений, стремлений или материальных условий); лишь вместе они создают человеческую историю.