Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Рассуждение седьмое: о замужних женщинах, вдовах и девицах и о том, какие из них горячее прочих в любви 3 страница






Особы, выбирающие такого рода людей, не заслуживают ничего, кроме порицания, тем более что ничем не стеснены в своем выборе, кроме собственной доброй воли. А вот бедняжки девицы, подневольные в своих семействах, рабыни собственных матерей, отцов, родственников, менторов и наставниц, всего боящиеся, вынуждены брать то, что под рукой, и пускать в дело — не разбирая ни холодного, ни горячего, ни вареного, ни жареного — и, чуть представится случай, обходятся слугами, голодными студиозусами, игроками на лютне либо виоле, учителями грамматики или танцев, кочующими из дома в дом художниками — короче, всеми, у кого можно поднабраться премудрости и разных умений, не говоря уже о религиозных проповедниках и монахах, о коих не забывали ни Боккаччо, ни королева Наваррская в своих «Новеллах», а также о более мелком люде: пажах, лакеях, бродячих лицедеях (мне ведомы две придворные дамы, из коих каждая была влюблена в комедианта, но благоволила и к его сотоварищам по подмосткам); не забыть бы тут и поэтов, славящихся искусством совращения прекрасных дев, вдовиц и почтенных супруг, ибо те куда как охотно принимают жертвенный дым словесных восторгов и ловятся на льстивое слово; и, наконец, всех, кто ненароком окажется под рукой и даст себя уловить. Здесь нельзя доверять даже судейским ходатаям, поскольку и они горазды преуспеть. Поэтому-то Бокаччо и многие вместе с ним находят, что девицы постояннее в любви, нежели вдовы и жены; их чувства тверже, ибо сами они напоминают людей на тонущем судне: не умея плавать, хватаются за любую щепку и палку и держатся за нее неотрывно, пока им не придут на помощь; умеющие же храбро бросаются в воду и плывут, пока не достигнут берега. Вот так же и девицы, обзаведясь воздыхателем — пусть первым подвернувшимся, — вцепляются в него обеими руками и не желают выпустить, платя ему любовью и постоянством; а все из боязни, что, положившись на свой вольный выбор и причуду, они не обретут желаемого; меж тем замужние матроны и вдовицы, изведавшие науку любовных хитростей и в ней поднаторевшие, уверенно пускаются вплавь по любой волне, не ведая страха, и выбирают того, кто им более по сердцу; а если любезник им чем-то не угодит, они готовы тотчас заменить его другим, а то и двумя, ибо за одного потерянного тут воздается вдвойне. Учтем еще, что у девиц на руках нет денег; они не распоряжаются своим достоянием и не способны дарами и посулами приобретать новых поклонников; ведь чем они могут облагодетельствовать избранника сердца? Какой-нибудь ленточкой из собственной прически, вышивкой мелким жемчугом либо бисером, браслетом, колечком или шейным платком — всяческими незначащими дарениями, ибо даже наследницам огромных состояний, как я знаю, не дано права распоряжаться своим добром, осыпать милостями своих любезных. Лишь передок всегда при них, но этот кошель не дает, а берет. Притом по натуре они обыкновенно склонны к бережливости; но здесь волей-неволей раскошелишься — ведь приязнь поддерживается всеми средствами. Тут им далеко до жен и вдов, свободно распоряжающихся приобретенным и унаследованным, если таковое имеется; а влюбившись без памяти и возжелав кавалера, они не пожалеют и последней рубахи, только бы отведать лакомого куска — подобно сладкоежкам, впадающим в рабство у собственного рта при виде доброго блюда и тотчас готовых тряхнуть мошной. А бедным девицам несладко; и потому, кого бы они ни повстречали — хорошего либо дурного, — им приходится остановить свой выбор на нем.

Я мог бы привести тысячи примеров их амурных приключений и невзгод, пристрастий и причудливых удовольствий, но так мне не добраться до конца; к тому ж такие историйки не многого стоят, если не называть имен и титулов; я же поставил себе за правило ни за какие блага в мире никого, даже ненароком, не опозорить; в чем, в чем, а в злоречии мою книгу упрекать не придется. В том же, чтобы рассуждать, не поминая имен, не вижу ничего дурного: пусть постараются догадаться сами, о ком здесь ведется рассказ; хотя частенько думают на одних, а настоящие проказники — другие.

Подобно дровам разных древесных пород, из коих одни горят даже сырыми, как ясеневые или буковые, а другие только хорошо высушенными, выстоявшимися и давно приготовленными, как ольховые или из вяза и прочие, горящие в печах на всех широтах подлунного мира; третьи же, старые иссохшие дерева, сгорают так быстро, что кажется, будто они, не успев воспламениться, просто разом превращаются в прах, — точно так же и с девицами, женщинами и вдовами: первые еще с нежного отрочества загораются так легко и жарко, что кажется, будто любовный пламень и распутство они впитали с молоком матери, как прелестная Лаиса от прекрасной Тимандры, никудышной матери, но искушенной потаскухи, и сотни тысяч других, появившихся на свет из разгоряченных блудом утроб и не дождавшихся возраста зрелости, наступающего у нас в двенадцать-тринадцать лет, как случилось с одной парижской девчонкой, исхитрившейся лет двенадцать назад, или около того, зачать плод любви в девятилетием возрасте. Видя свою дочь занемогшей, отец понес ее мочу доктору, каковой тотчас объявил, что она в тягости. «Не может быть! — воскликнул отец. — Моей дочери, сударь, лишь девять лет». Вообразите, как озадачен был лекарь. Но что делать? «Как бы то ни было, — подытожил он, — в том, что она ждет ребенка, сомнений нет», — и, обследовав ее затем, нашел, что все так и есть. Негодницу допросили и выведали, с кем ей пришлось связаться; а того молодца суд приговорил к смерти за совращение девицы в столь нежном возрасте и причиненный ей урон. Мне не слишком приятно приводить подобный пример и помещать в этой книге, тем более что речь зашла о лице безвестном и низкого происхождения, хотя я решился изводить бумагу только ради великих, знаменитых и благородных особ.

История, только что приведенная мною, несколько отвратила меня от избранного пути, но она из числа редких, что может меня несколько извинить, ибо в сем случае все вышло наружу; а мне доподлинно известно, что немало высокорожденных наших дам, не достигнув десяти, одиннадцати или двенадцати лет, преблагополучно вынесли первые соития с мужчинами либо в привольном блуде, либо в законном браке — о чем я уже не раз упоминал, — и притом не только не померли, но даже не лишались чувств, разве что от избытка наслаждения.

По сему поводу мне вспоминаются жалобы одного любвеобильного и бравого дворянина (ныне его уже нет в живых), посетовавшего однажды на чрезмерность естества женщин и девиц, с какими ему приходилось иметь дело. Он утверждал, что в конечном счете был принужден выискивать себе пару помоложе, из тех, что едва вышли из колыбели, чтобы не чувствовать себя на утлом суденышке в бушующем открытом море, а спокойно и в полное удовольствие плыть по узкому проливу. Если бы таковые слова он обратил не ко мне, а к известной мне великосветской особе, она бы ответила ему так же, как одному придворному дамскому угоднику, опечаленному тем же самым. А сказала она вот что: «Не знаю, кто должен более негодовать, вы, мужчины, на наши глубины и широты, или мы, женщины, на ваши тощие малости, пригодные для ювелирного точения, а не для вспахивания доброй борозды; ибо тут мы одинаково достойны сострадания: если бы ваши снаряды подходили бы нашим калибрам, для взаимных попреков не было бы места».

В ее словах все истинно, а мне вспоминается величавая дама, разглядывавшая большую бронзовую статую Геркулеса, венчающую фонтан в Фонтенбло, и заметившая кавалеру, под руку с которым прогуливалась, что хотя греческий герой весьма мощен и на диво хорошо изображен, притом в добром соответствии всех членов, но посередке у него что-то донельзя тощее и несообразное с величиной этакого колосса. С чем собеседник ее охотно согласился, но добавил, что, надобно думать, и дамы тех времен не обладали столь пространными обиталищами наслаждения, как теперь.

А одна весьма высокопоставленная особа, прознав, что некто дал ее имя большой и толстой кулеврине, вопросила, с чего бы это, и получила в ответ: «Потому, сударыня, что она длиннее прочих и крупнее всех калибром».

При всем том желанные особы находят немало средств от сего изъяна, всякий день изыскивая способ сделать врата более тесными, узкими и неудобопроходимыми; хотя есть немало и тех, кто пренебрегает всеми ухищрениями: ведь проторенная широкая дорога пролегает и от долгого хождения, и от езды по ней, но также и от частых родов, а каждый младенец все более расширяет себе путь. Однако я чуть-чуть заплутал и сбился с собственной тропки, но беды в том не вижу и тотчас на нее возвращаюсь.

Немало девиц упускает прелести юного и нежного возраста и достигает в непорочности скорбных и суровых лет либо по изначальной холодности своего естества, ибо бывает и такое, либо от строгого надзора родни, столь необходимого иным ветреницам, согласно испанскому изречению: «Vinas е ninas son muy malas a guardar», что значит: «Поспевший виноград и спелую девицу трудно сохранить» — по крайней мере так, чтобы кто-нибудь из проходящих мимо или же поселившихся поблизости не попытался их отведать; особенно когда у них, словно у цыпленка, появляется первый пушок; а то еще из-за такой стойкости души и тела, какую ни аквилон, ни жгучий северный ветер не способны растревожить. Встречаются такие глупые, простые, грубые и ничего не смыслящие натуры, что даже не могут без зубовного скрежета слышать само слово «любовь», как та женщина, о которой мне ведомо, что она была столь сурова и крепка в реформатской вере, что, если кто при ней произносил, говоря о ком-нибудь, «распутница», она тотчас лишалась чувств; между прочим, когда о ней при мне поведали некоему сеньору в присутствии его жены, тот воскликнул: «Нельзя, чтобы сия особа являлась к нам в дом: если она только от слова теряет сознание, то здесь, увидев распутницу вживе, лишится не только чувств, но и самой жизни!»

Среди юных созданий встречаются те, кто, лишь стоит им познать первые волнения сердца, быстро приручаются и начинают клевать с руки. А другие столь набожны и совестливы, так опасаются нарушить заповеди Господа нашего, что медлят принять на себя заветы любви. Но при всем том я предовольно повидал на своем веку истовых христианок и богомолок, пожирающих глазами иконы и изображения святых, днюющих и ночующих в церквах, но под сенью лицемерной набожности таящих собственные страстишки в надежде, что лживая личина помешает свету распознать их суть и все будут считать их благонравными и чистыми, почти что сравнявшимися в добродетели со святой Екатериной Сиенской; нередко им удавалось обмануть и двор, и весь свет, как той великой принцессе, почитай королеве, ныне покойной, каковая, лишь только вздумывалось ей заговорить с мужчиной о своем любовном недуге (а он нередко поражал ее), всегда начинала с того, как надобно любить Всевышнего, а уж потом без околичностей переходила к страстям земным и к тому, что ей надобно от собеседника, побуждая его немедленно приступить к большим делам или хотя бы к их сокровенной сути. Вот как наши богобоязненные девы и жены, а вернее, ханжи водят нас за нос, если в простодушии своем мы не познали всех хитростей бренного мира.

Рассказывали мне одну историю — не знаю, правдивую ли — о том, как в некоем городе во время торжественного великопостного шествия одна из жительниц — не упомнил, высокого или низкого звания — шла босиком с непокрытой головой, уничижая себя за десятерых, так ее разобрало покаяние. А по окончании процессии она отправилась отобедать с возлюбленным; на столе был окорок молодого козленка и ветчина: дух от них разнесся по всей улице, так что кое-кто поднялся проведать нарушителей поста и застал их при этаком роскошестве. Ее схватили и приговорили провести по городу с окороком на вертеле через плечо и с ветчиной на шее. Разве такое наказание не достойно этакого греха?

Кроме упомянутых, встречаются дамы высокомерные, чванливые, презирающие все на этом и том свете — по крайней мере, на словах — и осаживающие мужчин, склонных к страстным излияниям; с ними нужно терпение и стойкость: со временем вы одолеете их и преблагополучно подложите под себя, при всем их великолепном презрении: ибо кто забирается слишком высоко, неминуемо вынужден спуститься пониже. Среди подобных тщеславниц знавал я и тех, кто после высокомерных слов и небрежения к любящим их снисходили сами до взаимности и даже до брака подчас с людьми более низкими по происхождению, нежели они, и ни в чем не достигшими их блеска. Вот так играет с ними Амур и мстит им за несговорчивость, задирая их чаще, нежели прочих, ибо победа здесь доставляет более славы, поскольку одержана над доблестным противником.

Помню я при нашем дворе одну даму из самых высокомерных и чванливых, на все притязания галантных кавалеров, на любые их ухищрения отвечавшую весьма резко, обрывая ухажера язвительным словом (а язычок у нее был преострый) и презрительным жестом, да притом состроив такую гадливую мину, что на душе становилось солоно. Наконец любовь подстерегла ее и примерно наказала, отдав в руки того, от кого она понесла за три недели до собственной свадьбы, причем счастливчик ни статью, ни прочим не мог сравниться со множеством ее прежних поклонников. Но здесь придется вместе с Горацием признать: «Sic placet Veneri» (Так угодно Венере). Подобные чудеса — ее рук дело.

Однажды, когда я был при дворе, угораздило меня без памяти влюбиться в прекрасную и добронравную девицу из хорошего дома, но тщеславную и неприступную. Я решился ухаживать за ней и досаждать ей столь же непреклонно, сколь резко она мне отвечала: ибо, как говорится, нашла коса на камень. Она, однако, не была задета моей напористостью; ведь, обращаясь к ней, я находил все способы воздать ей хвалу, зная, что ничто так не размягчает окаменевшее женское сердце, как славословие в честь красот и совершенств любимого предмета и его превосходства над прочими; я уверял ее, что надменность очень ей к лицу, поскольку она выделяется из ряда обыкновенных созданий, и что девице или зрелой даме, позволяющей себе слишком много вольности и не хранящей высокомерного достоинства, не дождаться почтительного услужения, и клялся, что именно за это ценю ее выше прочих, именуя про себя не иначе как «моя высокомерная владычица». Сие понравилось ей настолько, что она также пожелала называть меня «мой спесивец».

И так я услужал ей, и этак — и могу похвастаться: я добился-таки большего ее расположения, нежели тот высокопоставленный придворный, любимец короля, что отбил ее у меня и, с позволения монарха, женился на ней. При всем том, пока она была жива, сердечная связь меж нами не прерывалась и я продолжал глубоко чтить ее. Быть может, сей рассказ навлечет на меня упреки, ибо всем известно: все, что говоришь о себе, заведомо худо; возможно, я и впрямь слишком увлекся; впрочем, хотя в иных местах этой книги много сказано обо мне самом, но имени моего не упомянуто.

А еще встречаются девицы столь бойкого нрава и настолько ветреные, неистовые, легкодумные, не имеющие иных помыслов, кроме веселья и пустых забав, что не могут отвлечься на иные предметы и отдаются лишь мелким своим страстишкам. Я знавал многих, для кого послушать скрипача, потанцевать, попрыгать, побегать — гораздо приятнее, нежели выслушивать признания в любви; и они отгоняют докучливых ухажеров от себя; так что их с большим основанием можно причислить к сонму сестер-прислужниц Дианы, нежели Венеры. Известен мне знатный и отважный сеньор, к несчастью уже покойный, который так страдал от любви к такой девице — а потом и великосветской даме, — что от этого сошел в могилу. «Вот ведь, — жаловался он, — я предлагаю ей мою страсть, а она говорит мне о своих собаках да об охоте, так что мне бы уже хотелось как-нибудь превратиться в одну из ее гончих или борзых либо, как советует Пифагор, переселиться душою в песье тело, чтобы она обратила внимание на мой сердечный недуг, а я бы излечился от любовной раны». Однако он вынужден был после отступиться от нее, ибо оказался плохим егерем и охотником и не мог следовать за нею повсюду, куда ее влекли переменчивые прихоти и беззаботный нрав, жажда простых удовольствий и незначительных услад.

Но вот что примечательно: когда подобные девицы войдут в зрелость и «отмытятся» (как говорят о лошадях-трехлетках, на коих они тогда похожи), а затем от малых забав, пусть и с опозданием, но все же перейдут к сильным усладам, применяя к ним свой норов, они напоминают тогда молодых волчат, прелестных на вид, резвых и шаловливых, покрытых нежной шерсткой; однако повзрослев, они быстро научаются недоброму и всегда готовы к разным каверзам. Те же самые прелестные создания, что предавались мимолетным фантазиям, проводя время на балах, танцах, охотах и головокружительных скачках, уверяю, рано или поздно прощаются с детскими причудами и пускаются в большое кружение, причащаясь к сладостным плавным пляскам богини любви. Наконец, чтобы поставить на этом точку, скажу, что не встречал ни одной девицы, дамы в летах или вдовы, которая рано или поздно не воспламенялась бы любовным томлением — будь то в пору цветения или же при увядании, — подобно всякому дереву, горящему в огне, кроме одной лиственницы, на каковую они не похожи и, уповаю, никогда походить не будут.

Дерево это, именуемое у нас «ларикс», не горит и не дает ни пламени, ни угля, в чем убедился еще Юлий Цезарь. Возвращаясь из Галлии, он повелел жителям Пьемонта доставить ему продовольствие и подготовить места для походных лагерей на пути его армии. Все повиновались, кроме обитателей крепости Ларигн, где укрылось разное отребье и злонамеренные люди, непокорные Риму, так что пришлось Цезарю сворачивать с дороги и осаждать замок. Когда он приблизился к укреплениям, то убедился, что они всего-навсего из дерева, и решил, что совладать с ними — дело нехитрое. А засим приказал натаскать вязанок хворосту и снопов соломы, чтобы поджечь их; и впрямь, поднялось жаркое и высокое пламя; глядя на него, никто не сомневался, что оно все пожрет; однако, когда огонь унялся, все с удивлением убедились, что крепость устояла и была невредима, так что Цезарю пришлось прибегнуть к иному средству: к подкопу, чем он вынудил защитников вступить в переговоры и сдаться; именно от них он узнал о свойствах того самого дерева, пошедшего на укрепление замка, который потому и назывался Ларигн, что значит «выстроенный из ларикса».

Немало отцов, матерей, родственников и мужей хотели бы, чтобы их дочери и жены походили на такое дерево и опалявший их пламень не оставлял бы никаких следов и никоим образом не затрагивал естества; тогда они жили бы спокойнее, а у опекающих не мозжило бы в голове от лишних забот; меж тем как в свете поуменьшилось бы число разоблаченных распутниц и опозоренных рогоносцев. Однако же в сем случае мир обезлюдеет и все закаменеют без каких-либо удовольствий и развлечений, а значит, обнаружится, как я понимаю, несовершенство самой Природы, меж тем как сейчас она пребывает без изъянов и, подобно знающему дело пастырю, следит, чтобы мы не сбились с верного пути.

Но довольно о девицах, теперь, милостивые сударыни вдовушки, пора уделить внимание и вам.

Вдовья страсть добра, легка и приносит много пользы, если учесть, что они пользуются полной свободой и вышли из-под жестокой опеки отцов, матерей, братьев, тетушек и мужей, да и суда над ними нет; заниматься любовью с овдовевшей прелестницей и делить с нею ложе — блаженство дозволенное, за него не воспоследует никаких наказаний, как в случаях с женами и девицами; даже римляне, даровавшие нам большинство законов, коим мы ныне следуем, никогда не карали за подобные деяния ни телесно, ни путем наложения пени, о чем мне говорил один из самых знающих наших правоведов, в свою очередь ссылаясь на Папиниана, тоже великого знатока права, каковой, трактуя об адюльтере, говорит, что никоим образом нельзя считать таковым позорный проступок девицы или овдовевшей женщины, называть это, даже по ошибке, адюльтером — значит возводить напраслину; и в другом пассаже Папиниан напоминает: наследник не может ни в чем упрекать или требовать от правосудия наказать за дурное поведение женщину, потерявшую супруга, кроме тех случаев, когда сам покойный еще при жизни привлекал ее за подобное к суду. И действительно, во всем римском праве не найти никакого наказания, применимого ко вдове, кроме как за повторное замужество, прежде чем истечет предписанный годичный траур, или если она выйдет замуж ранее одиннадцатого месяца после рождения ребенка от предыдущего брака; здесь предполагается, что первый год вдовства должен быть посвящен почитанию умершего и заботам о его потомстве. А закон о том, чтобы вдова не вступала в брак ранее нежели через год после того, как овдовеет, введен Гелиогабалом, чтобы дать ей полную возможность целый год оплакивать покойного и хорошенько собраться с мыслями, прежде чем избрать нового суженого. Какая мысль! Вот достойный повод для подражания. Что же до полагающегося ей мужниного наследства, то у нее невозможно его отнять, в какие бы безумства она ни пускалась; и приводится прекрасное оправдание этому: если у второго наследника нет иных мыслей, кроме как отнять у вдовы ее добро, для него иначе будут открыты все пути, чтобы лишить ее наследства или по крайней мере оклеветать; а нет такой, пусть самой порядочной, вдовы, которая была бы вовсе защищена от наветов и козней подобных наследников.

Из слов законоведа выходит, что римские дамы имели повод и возможность хорошенько повеселиться; и нечего удивляться, читая про одну из них, жившую во времена Марка Аврелия, каковая, идучи за похоронной колесницей своего супруга и испуская рыдания, вопли, вздохи и стенания, так крепко пожимала руку того, кто поддерживал ее на этом пути, что явно показывала ему свою готовность любить его и быть ему женой — правда, не ранее чем через год, ибо для уменьшения этого срока требовалось особое позволение, подобное тому, коего добился Помпей, когда взял в жены дочь Цезаря; однако такой милости могли удостоиться лишь великие мужи и дамы Рима. Помпей все же добился разрешения на брак и не раскаивался в том, ибо ему досталась добрая и истовая мастерица, знающая толк в любовной потехе. Эта дама ничего не желала терять и умела позаботиться обо всем: и о благе телесном, и о наследстве.

Вот как счастливы были римские вдовы; не менее благой удел достался и французским, каковые ничего не теряют из своих прав, отдаваясь и сердцем, и прелестным телом радости; хотя в парламентах наших подобные дела множество раз обсуждались; так, мне известен богатый и знатный французский сеньор, долго пытавшийся отсудить наследство, причитавшееся его невестке, обвиняя ее в чрезмерном любострастен и кое-каких иных преступлениях куда посерьезнее; и все же она выиграла процесс, а ему пришлось-таки выделить ей ее законную долю, хотя ее и лишили права надзирать за имением ее сына, тем более что она вторично вышла замуж; об этом последнем наши судьи и парламентские сенаторы весьма заботятся, не оставляя вдовам на попечение их дочерей, однако мне ведомы вельможные дамы, и при втором замужестве сохранившие при себе малолетних дочерей, не допуская над ними опеки деверей и прочей мужниной родни; но им в том весьма помог их царственный покро-витель. Ведь нет такого закона, который бы не смог опрокинуть добрый передок. Впрочем, отныне и впредь зарекусь рассуждать о подобных материях, тем более что не мое это дело; и здесь весьма возможно, уповая на то, что скажешь что-либо путное, понести околесицу. Потому-то в остальном я целиком полагаюсь на таланты наших правителей и законодателей.

Итак, говоря о вдовах, нельзя обойти тех, кому угодно снова связать себя брачными узами и перемерить исхоженный брод, подобно морякам, спасшимся от двух или трех кораблекрушений, но вновь отправляющимся в плавание, или матерям, клянущимся в родовых схватках, что никогда и близко не подпустят к себе мужчину, а едва лишь боль утихнет и здоровье вернется, принимающимся за старое. Так же было и с той испанской сеньорой, каковая, будучи в тягости, освятила свечку в соборе Монсерратской Богоматери, помогающей при разрешении от родовых мук. Это не помешало ей испытать тяжкие страдания и клясться и божиться, что никогда более она не подвергнет себя подобной напасти. Однако, когда дитя появилось на свет, она приказала женщине, державшей подле нее зажженную свечу: «Serra esto cabillo de candela para otra vez» (Сохраните огарок до следующего раза).

Другие дамы не желают вновь отягчать себя узами брака, среди них встречаются и овдовевшие в самом цветущем возрасте, но довольствующиеся первым опытом. Так, мы помним, что наша королева-мать лишилась супруга между тридцатью семью и тридцатью восьмью годами и осталась во вдовстве, хотя сохранила и красоту и любезную привлекательность и ни разу не поддалась соблазну вторичного замужества. Впрочем, нельзя сказать, чтобы у нее был большой выбор достойных ее сана женихов, к тому ж могущих сравниться с великим королем Генрихом, ее покойным повелителем: ведь она потеряла стоившего доброй сотни мужей царственного супруга, чье обхождение не оставляло желать лучшего и притом было как нельзя более любезным! При всем том нет ничего, что любовь не заставит позабыть. Тем похвальнее выбор королевы-матери, он заслуживает быть навечно занесенным на скрижали храма бессмертия, ибо ей удалось победить себя и сохранить над собой власть, не уподобясь белой королеве, что, не сдержав своих страстей, вышла замуж за собственного мажордома, господина де Рабоданжа, каковой выбор ее царственный сын поначалу нашел странным и неприятным; но, поскольку она все-таки приходилась ему матерью, он простил упомянутому Рабоданжу его выходку — тем более что при свете дня тот продолжал услужать его матушке как мажордом, — дабы не нанести урона ее величию и не оскорбить ее титула; а по ночам она была вольна поступать, как ей было угодно, не делая различий меж слугой и повелителем и лишь отдаваясь на волю их скромности; однако можно себе представить, как торжествовал ее избранник. Ибо сколь ни была она величава, но и природный закон, и людской обычай отдавали ее во власть мужчины. Сию историю я некогда узнал от последнего из покойных кардиналов Лотарингских; при мне он рассказал ее королю Франциску II, когда тот был в Пуасси и посвятил там в рыцари ордена Святого Михаила восемнадцать человек — такого числа посвященных единым махом еще не видывали никогда; а меж них обретался и весьма постаревший сеньор де Рабоданж, уже давно не бывавший при дворе, разве что мимоездом, участвуя в каком-нибудь из частых тогда военных походов; удалиться от света, как то нередко случается, его побудили разочарование и тоска после потери доброго покровителя господина де Лот-река, при коем он служил капитаном гвардии, погибшего в неаполитанском походе; а в добавление к своей повести господин кардинал предположил, что тогдашний де Рабоданж — как раз дитя того тайного брака. Но то ли еще бывает! Не так давно одна из причастных к трону особ взяла в мужья собственного пажа и, включив его в круг властительных персон, сама как бы сошла с круга, распорядившись подобным образом собственным вдовством. Но оставим в стороне столь недостойные вдовьи повадки и перейдем к примерам более благоразумным и возвышенным.

Была у нас королевой донна Елизавета Австрийская, супруга покойного короля Карла IX, о которой открыто можно сказать, что это одна из самых лучших, любезных, благоразумных и высоконравственных монархинь из всех, кто когда бы то ни было царствовал у нас и в иных странах; вместе со мной подобное скажет всякий, кто видел ее либо слышал о ней, не думая повредить прочим и пойти против истины. Она была необыкновенно хороша собою, цветом лица и нежностью тонкой кожи не уступала самым привлекательным придворным дамам, а в обхождении просто обворожительна; притом, не отличаясь высоким ростом, она имела прекрасную фигуру. А в благоразумной своей доброте и добродетельности она умудрилась никого не обидеть, не огорчить — ни действием, ни суровым словом и вообще отличалась сдержанностью, немногословием, предпочитая говорить по-испански. Искренняя набожность ее нимало не походила на ханжество; она не выпячивала ее и не делала ничего напоказ, избегая и здесь всего чрезвычайного — не то что многие известные мне истовые богомолки, — однако не упускала положенных для молитвы часов и употребляла их, видимо, с толком; так что ей не было необходимости отнимать время у светских занятий. Истинная правда (мне о том поведали некоторые ее бывшие фрейлины), что, будучи в постели вдали от людских глаз и хорошенько задвинув полог, она в одной рубахе простаивала на коленях добрых полтора часа, обращая помыслы свои к Богу, бия себя в грудь и печалуясь о своих прегрешениях. Но о сем узнали не скоро — только после того, как умер ее супруг король Карл; а произошло это потому, что однажды, когда она легла и все прислуживающие ей удалились, одна из них, спавшая в ее комнате, привлеченная звуком ее стенаний, решилась чуть-чуть отодвинуть занавеси полога — и увидела ее в том состоянии, что я уже описал: молящейся и уничижающей себя перед ликом Господним; подобное продолжалось каждый вечер; и однажды эта фрейлина, успевшая войти в доверие к королеве, обмолвилась, что подобное обыкновение вредит ее здоровью. Та очень рассердилась, сообразив, что ее тайна раскрыта, и, почти отрицая все, приказала ей никому не говорить ни слова и даже на один вечер прервала свои молитвы в постели. И все же ночью она встала и восполнила недоданное Богу, уповая, что прислужницы уже спят и ничего не заметят. Но они все примечали по тени ее на занавесях от наполненной воском светильни, которую она держала всю ночь зажженной изнутри полога, чтобы читать или молиться, когда сон к ней не шел, в то время как прочие принцессы держат ночник подале на комоде. В такого рода молитвах нет ни капли лицемерия, к какому прибегают иные жеманницы, молясь прилюдно и громко бормоча, чтобы все сочли их святыми женщинами и истовыми христианками.

Так наша королева молилась о душе своего супруга, смерть которого ее крайне опечалила; но свои сожаления и страдания выражала, не уподобляясь обычаю дам громко вопиять о своих горестях, царапая лицо ногтями и якобы в отчаянии рвя на себе волосы и не подражая тем женщинам-плакальщицам, которых нарочно нанимают для этого, но плача беззвучно, так нежно роняя свои драгоценные слезы и тихо вздыхая, чтобы никто не догадался о глубине ее горя; отнюдь не думая делать хорошую мину при дурной игре, как многие, и все же внушив немалому числу людей искреннее сострадание к своей потере и силе перенесенных душевных мук. Так поток, удерживаемый плотиной, таит в себе более мощи, нежели тот, что течет свободно. По сему поводу мне вспоминается, что во время болезни ее супруга и повелителя, когда он уже не мог вставать с постели, она приходила к его ложу; но садилась не у изголовья, а чуть поодаль — и долго так сидела, не перекидываясь с ним ни единым словом, но пристально глядя на него; можно было поручиться, что она пытается охранить его в сердце своем и защитить своей любовью; а меж тем на глаза у нее тихонько и неприметно наворачивались слезы нежности; причем она тайком утирала их, пытаясь не привлечь ничьего внимания и делая вид, что сморкается; и всякий, видевший ее тогда, преисполнялся жалостью (я тоже, ибо был там и все это наблюдал) от зрелища потаенного горя любви и трогательных стараний, чтобы сам король ничего не приметил. Вот как она поступала в скорбные для ее супруга часы, а затем шла к себе и молила Господа о его здоровье, ибо до крайности любила его и почитала, хотя и знала, что непостоянный нрав часто толкал его к амурным приключениям; не сокрылось от нее и множество его любовниц, сердца которых он завоевывал из тщеславия или ради наслаждений, что сулило обладание ими; но все это не меняло ее к нему расположения, не исторгало из ее уст горьких слов. Она терпеливо и незаметно пронесла в своей душе ревнивые чувства и обиды от его малых и больших измен. На его вкус, она всегда оставалась слишком чиста и добропорядочна, ибо в сравнении они походили на огонь и воду, которым трудно ужиться вместе; тем более что король все делал быстро, имел натуру кипучую и переменчивую, а она оставалась холодна и в проявлении своих чувств хранила сугубую умеренность.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.01 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал