Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Повесть Андрея Платонова «Котлован».






Краткое содержание. В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». Вощев идет в другой город. На пустыре в теплой яме он устраивается на ночлег. В полночь его будит человек, косящий на пустыре траву. Косарь говорит, что скоро здесь начнется строительство, и отправляет Вощева в барак: «Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься».

Вощев просыпается вместе с артелью мастеровых, которые кормят его и объясняют, что сегодня начинается постройка единого здания, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата. Вощеву дают лопату, он сжимает её руками, точно желая добыть истину из земного праха. Инженер уже разметил котлован и говорит рабочим, что биржа должна прислать еще пятьдесят человек, а пока надо начинать работы ведущей бригадой. Вощев копает вместе со всеми, он «поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми».

Землекопы постепенно обживаются и привыкают работать. На котлован часто приезжает товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета, который следит за темпом работ. «Темп тих, — говорит он рабочим. — Зачем вы жалеете подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете». Вечерами Вощев лежит с открытыми глазами и тоскует о будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья. Наиболее сознательный рабочий Сафронов предлагает поставить в бараке радио, чтоб слушать о достижениях и директивах, инвалид, безногий Жачев, возражает: «Лучше девочку-сиротку привести за ручку, чем твое радио».

Землекоп Чиклин находит в заброшенном здании кафельного завода, где когда-то его поцеловала хозяйская дочь, умирающую женщину с маленькой дочкой. Чиклин целует женщину и узнает по остатку нежности в губах, что это та самая девушка, которая целовала его в юности. Перед смертью мать говорит девочке, чтобы она никому не признавалась, чья она дочь. Девочка спрашивает, отчего умирает её мать: оттого, что буржуйка, или от смерти? Чиклин забирает её с собой.

Товарищ Пашкин устанавливает в бараке радиорупор, из которого раздаются ежеминутные требования в виде лозунгов — о необходимости сбора крапивы, обрезания хвостов и грив у лошадей. Сафронов слушает и жалеет, что он не может говорить обратно в трубу, чтобы там узнали о его чувстве активности. Вощеву и Жачеву становится беспричинно стыдно от долгих речей по радио, и Жачев кричит: «Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!» Наслушавшись радио, Сафронов без сна смотрит на спящих людей и с горестью высказывается: «Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!»

Девочка, пришедшая с Чиклиным, спрашивает у него про черты меридианов на карте, и Чиклин отвечает, что это загородки от буржуев. Вечером землекопы не включают радио, а, наевшись, садятся смотреть на девочку и спрашивают её, кто она такая. Девочка помнит, что ей говорила мать, и рассказывает о том, что родителей не помнит и при буржуях она не хотела рождаться, а как стал Ленин — и она стала. Сафронов заключает: «И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!»

На собрании рабочие решают направить в деревню Сафронова и Козлова с целью организации колхозной жизни. В деревне их убивают — и на помощь деревенским активистам приходят другие землекопы во главе с Вощевым и Чиклиным. Пока на Организационном Дворе проходит собрание организованных членов и неорганизованных единоличников, Чиклин и Вощев сколачивают неподалеку плот. Активисты обозначают по списку людей: бедняков для колхоза, кулаков — для раскулачивания. Чтобы вернее выявить всех кулаков, Чиклин берет в помощь медведя, работающего в кузнице молотобойцем. Медведь хорошо помнит дома, где он раньше работал, — по этим домам и определяют кулаков, которых загоняют на плот и отправляют по речному течению в море. Оставшиеся на Оргдворе бедняки маршируют на месте под звуки радио, потом пляшут, приветствуя приход колхозной жизни. Утром народ идет к кузне, где слышна работа медведя-молотобойца. Члены колхоза сжигают весь уголь, чинят весь мертвый инвентарь и с тоской, что кончился труд, садятся у плетня и смотрят на деревню в недоумении о своей дальнейшей жизни. Рабочие ведут деревенских жителей в город. К вечеру путники приходят к котловану и видят, что он занесен снегом, а в бараке пусто и темно. Чиклин разжигает костер, чтобы согреть заболевшую девочку Настю. Мимо барака проходят люди, но никто не приходит проведать Настю, потому что каждый, нагнув голову, беспрерывно думает о сплошной коллективизации. К утру Настя умирает. Вощев, стоя над утихшим ребенком, думает о том, зачем ему теперь нужен смысл жизни, если нет этого маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением.

Жачев спрашивает у Вощева: «Зачем колхоз привел?» «Мужики в пролетариат хотят зачисляться», — отвечает Вощев. Чиклин берет лом и лопату и идет копать на дальний конец котлована. Оглянувшись, он видит, что весь колхоз не переставая роет землю. Все бедные и средние мужики работают с таким усердием, будто хотят спастись навеки в пропасти котлована. Лошади тоже не стоят: на них колхозники возят камень. Один Жачев не работает, скорбя по умершей Насте. «Я урод империализма, а коммунизм — это детское дело, за то я и Настю любил… Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью», — говорит Жачев и уползает на своей тележке в город, чтобы никогда не возвратиться на котлован.

Чиклин выкапывает для Насти глубокую могилу, чтобы ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли.

Тема произведения — строительство социализма в городе и деревне. Строительство социализма в городе заключается в возведении нового здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата». Строительство социализма в деревне состоит в создании колхоза (имени Генеральной линии) и уничтожении кулаков. Реализацией этого единого проекта и заняты герои повести. Тридцатилетнего рабочего Вощева, продолжающего платоновскую вереницу искателей смысла жизни, увольняют с завода «вследствие роста... задумчивости среди общего темпа труда», и он попадает в бригаду землекопов, готовящих котлован. Во время работы масштабы котлована все увеличиваются и достигают неправдоподобно грандиозных размеров. Соответственно все более масштабным становится и проект строительства «общего дома». Двоих рабочих направляют в деревню, чтобы помочь беднякам провести коллективизацию. Они погибают от рук неизвестных «кулаков». Товарищи погибших доводят до конца дело коллективизации и расправы над кулаками.

Название романа «Котлован» приобретает обобщенный символический смысл. Котлован — общее дело, коллективизация усилий и надежд, коллективизация жизни и веры. Здесь каждый отрешается от личного во имя общего — котлована. В названии повести «играют» буквальные и переносные смыслы: «перелопачивание» жизни, «поднимаемая целина» земли, строительство храма. Но вектор деятельности направлен не вверх, а вниз, вглубь, к «дну» жизни. Постепенно «котел коллективизма» начинает напоминать братскую могилу, в которой хоронят надежду на светлое будущее. Финал повести — похороны девочки Насти, которая жила в бараке вместе с землекопами и стала их общей дочерью. Одна из стенок котлована становится для Насти могилой.

Платонов сделал героями своей повести наиболее совестливых, работящих, искренних тружеников. Они жаждут счастья и готовы яростно трудиться ради него. Счастье для них заключено не в удовлетворении своих личных потребностей (как у их руководителя Пашкина, живущего уже в сытости и довольстве), а в достижении высшей ступени жизни для всех. Они уже не верят, что их века хватит на то, чтобы увидеть желанный результат. Но залогом высшей справедливости для них становится осмысленность, нужность их существования. Человек не погибает в заброшенности и сиротстве, но вкладывает всю свою энергию в общее дело, воплощает свою надежду в нем. Смыслом их труда становится будущее приемыша Насти. Тем трагичнее и сумрачнее финал повести. Ее смысловой итог — размышления Вощева над тельцем только что умершей Насти — будущего счастливого человека: «Он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении. Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?»
Сокровенное ядро художественного мира Платонова — его язык. На первый взгляд, он поражает своей странной неправильностью, логическими сбоями, синтаксическими нарушениями, лексической неупорядоченностью. Вот на выбор несколько предложений: «О берег Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища начали обнажаться навстречу воде»; «Дети были... толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного питания»; «Постепенно вставал перед Двановым его детский день — не в глубине заросших лет, а в глубине притихшего, трудного, себя самого мучающего тела». А вот несколько словосочетаний: «вещь дружбы», «свобода умереть», «с робостью уважения», «товарищеское солнце».

Можно ли пересказать «своими словами» какое-либо высказывание Платонова? Вы быстро убедитесь, что это невозможно, как невозможно создать пародию на стиль этого писателя. Присмотримся к лицам, портретам «Котлована». Их очень немного, и они воистину странны. Вот лица девушек-пионерок: «на лице каждой пионерки остались трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения». Вот портрет инженера Прушевского: «Среди пустыря стоял инженер — не старый, но седой от счета природы человек (...). Вощев видел, что щеки у инженера были розовые, но не от упитанности, а от излишнего сердцебиения, и Вощеву понравилось, что у этого человека волнуется и бьется сердце». Наконец, описание внешности мужика, забежавшего к землекопам: «Один глаз он закрыл, а другим глядел на всех, ожидая худого, но не собираясь жаловаться; глаз его был хуторского, желтого цвета, оценивающий всю видимость со скорбью экономии». Представьте себя иллюстратором: как же создать портрет, в котором главное — не глаза и волосы, но «скудость красоты выражения» или «скорбь экономии»? Лицо, наиболее конкретное и неповторимое в человеке, оказывается у Платонова интересным не само по себе, но лишь как ретранслятор чувства или мысли, как зеркало внутренней сути жизни. Платонов использует портреты не как внешние формы, но как сущности, как понятия.

Сходным образом создаются в его повести интерьер и пейзаж. Платонов почти не использует тщательно выписанные детали. Пространство жизни составляют в повести просто дом или дощатый сарай, просто котлован или кафельный завод, просто город или деревня. Характерный пример: «В начале осени Вощев почувствовал долготу времени и сидел в жилище, окруженный темнотой усталых вечеров». Когда и где? — в начале осени, в жилище. Большей конкретности, как правило, у Платонова не найти.

Итак, пейзажи, интерьеры и портреты в повести Платонова чаще всего зрительно невозможно представить. Их нельзя увидеть, а можно лишь помыслить. Одно из важнейших качеств стиля Платонова — отсутствие привычного зрительного ряда. Вместо ожидаемых внешних деталей предлагается, как правило, понятийный ряд (волнение, скорбь, немощь, осень, поле, техническое благоустройство и т.п.). Как это соотносится с проблематикой его прозы? Платонову важна не внешняя характерность, выразительность явления, а его внутренний смысл, не открытость лица, но сокровенность души. В сознании писателя преобладает общий план жизни, он не может оставить его ради крупного плана той или иной подробности. Внутреннее зрение художника направлено на взаимность явлений жизни, он жертвует конкретностью частности во имя объемного целого. Отсюда ощущение некоей призрачности, бестелесности персонажей, пейзажей, интерьера. Конкретные предметы как бы «развоплощаютсяполучая признаки абстрактных понятий.

Сюжетное движение повести совершается в «Котловане» не за счет причинно-следственных связей между эпизодами, а благодаря беспрерывному развертыванию мысли, внутренним смысловым перекличкам событий и явлений. Проследим, например, как возникает в повести «деревенская тема». Внешне случайно, пока вне связи с мотивом коллективизации, возникает мотив уничтожения «врагов социализма»: прибежавший в артель землекопов мужик с «желтыми глазами» живет в бараке, выполняя хозяйственную работу. Во время разговора Сафронова и Жачева инвалид «хотел сказать Сафронову ответ, но предпочел притянуть к себе за штанину ближнего хуторского мужика и дать ему развитой рукой два удара в бок, как наличному виноватому буржую». Перед землекопами две задачи — вырыть котлован и уничтожить врагов рабочего класса. О второй части плана строительства социализма они узнают по радио. Вскоре с просьбой к землекопам является житель близлежащей деревни. В овраге, который становится частью котлована, мужиками были спрятаны гробы, заготовленные ими впрок «по самообложению». «У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь цельное хозяйство!» — сообщает землекопам пришелец. Его просьба воспринимается совершенно спокойно, как само собой разумеющееся; правда, выходит небольшой спор: два гроба уже использованы землекопом Чиклиным. Один — в качестве постели для Насти, другой — как «красный уголок» для ее игрушек. Мужик же настаивает на возврате двух «маломерных гробов», заготовленных по росту для деревенских ребятишек.

Эпическое спокойствие, с каким передан в повести этот разговор, — вопиющее противоречие с существом происходящего. Описывая нормальное поведение людей, спокойно и естественно совершающих противоестественные поступки, Платонов создает атмосферу сна, наваждения. Нарушение причинно-следственных связей между событиями «деревенской темы» служит выявлению чудовищной нелогичности коллективизации. В разговоре с Чиклиным Настя узнает, что приходившие за гробами мужики — вовсе не буржуи. «А зачем им тогда гробы? Умирать должны одни буржуи, а бедные нет!» — с неумолимой логикой ребенка спрашивает Настя. «Землекопы промолчали, еще не осознавая данных, чтобы говорить».
Предельную алогичность, даже своеобразную сюрреалистичность придает сценам коллективизации участие в них медведя. Люди и животные в сценах коллективизации в равной мере «свободны» и «сознательны»: лошади, как и пионерки, ходят строем, демонстрируя, что они «с точностью убедились в колхозном строе жизни»; медведь-молотобоец столь же самозабвенно работает на кузне, как землекопы в котловане, проникнувшись пролетарским «классовым чутьем». Это усиливает смысловую неоднозначность повести. С одной стороны, подчеркивается идея кровной связи человека с природой, единство всего живого на земле, взаимообратимость человеческого и природного начал. «У него душа — лошадь. Пускай он теперь порожняком поживет, а его ветер продует», — говорит Чиклин об оставшемся без лошади и чувствующем себя «внутри пустым» мужике.

С другой стороны, такое необычное решение неожиданно «заземляет», материализует, делает чувственно ощутимым и наглядным абстрактные понятия «классовая борьба», «классовое чутье», «обобществление». Так, например, реализуется стертая метафора «классовое чутье», когда медведь-молотобоец «вдруг зарычал около прочной, чистой избы и не хотел идти дальше»; «уже через три двора медведь зарычал снова, обозначая присутствие здесь своего классового врага». Под стать животным действуют люди: Чиклин механические убивает случайно оказавшегося под рукой мужика; Вощев «делает удар в лицо» «подкулачнику», после которого тот не отзывается; отправляют на плоту в море всех крестьян, не пожелавших войти в колхоз; мужики не делают различий между убийством активистов, скота, вырубкой деревьев и уничтожением собственной плоти. Коллективизация предстает в повести Платонова как коллективное убийство и самоубийство. Таков гротескный смысловой итог «деревенской темы».
Убийство становится возможным, потому что человек в повести обезличен и превращен в понятие. Крестьяне у Платонова лишены имен, это «буржуй», «полубуржуй», «кулак», «подкулачник», «вредитель», «активист», «мобилизованный кадр», «подручный авангарда», «председатель сельсовета, середняцкий старичок», «ведущие бедняки» и т.п. В заведенной активистом «боковой графе» списка уничтоженных кулаков вместо людей записываются «признаки существования» и «имущественное настроение».

Авторская мысль об одичалости и оскудении людей проявляется в повести в повышенной натуралистичности описаний — грубых, подчеркнуто материализованных. Наконец, насыщается материальной конкретностью и окончательно реализуется самая глобальная метафора повести — в финале землекопы «докапываются до истины»: Чикин хоронит веру и надежду землекопов — девочку Настю, а присоединившиеся к рабочим мужики (оставшиеся в живых после коллективизации) спасаются в глубине котлована: «Все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». В этой жажде «спасения навеки» вновь объединяются в финале люди и животные: лошади возят бутовый камень, медведь таскает этот камень в передних лапах. «Спастись навеки» означает только одно — умереть. Котлован «общепролетарского дома» оказывается пропастью, братской могилой.

В прозе Платонова нет заметной границы между словами автора и словами персонажей: авторская речь столь же «косноязычна» и «корява». Не отделяя себя от героев, автор как бы вместе с ними учится говорить, мучительно подыскивает слова. Язык Платонова был сформирован стихией послереволюционных лет. В письме к жене, написанном в 1922 г., Платонов рассказывает о редакторе губернской газеты, придумавшем себе псевдоним Сталеметный и писавшем такие призывы: «Красные бойцы, вечные славные трупы с Пер-Лашез ожидают смертельной мести общему врагу за свою гибель». В 1920-е годы языковая норма стремительно менялась: расширился лексический состав языка, в общий котел новой речи попадали слова разных стилевых пластов; бытовая лексика соседствовала с тяжеловесной архаикой, жаргон — с еще «не переваренными» сознанием человека из народа абстрактными понятиями.
Такова языковая закваска платоновского стиля. Надо сказать, что сколько-нибудь общепринятого, устоявшегося мнения о главных законах языка Платонова нет. Возникает оригинальный словесный кентавр — сочетание абстрактного и конкретного. «Текущее время тихо шло в полночном мраке колхоза; ничто не нарушало обобществленного имущества и тишины коллективного сознания». По другой версии, Платонов сознательно подчинил себя «языку утопии», языку эпохи. Он перенял обессмысленный и рассчитанный на простое запоминание (а не понимание) язык идеологических штампов, догм и клише, чтобы взорвать его изнутри, доведя до абсурда. Тем самым Платонов сознательно нарушал нормы русского языка, чтобы предотвратить его превращение в оболванивающий язык утопии.

Все элементы художественного мира Платонова подчинены главному — бесконечному поиску, бесконечному уточнению смысла происходящего. Масштабы видения мира — пространственные, временные, понятийные — это масштабы универсального целого, а не частей. Локальная неупорядоченность действий, событий, сочетаний слов преодолевается высшей упорядоченностью авторского взгляда на мир. Или, по словам одного из исследователей, «непопадание в слово» оказывается снайперски точным попаданием в смысл происходящего — эпохи, истории, жизни вообще.

Вот почему в своих взглядах на человека писатель постоянно эволюционирует от героизации творцов и изобретателей к осознанию трагизма положения человека в мире. Гуманистическая суть платоновского творчества — в наглядном, пронзительно чувственном доказательстве того, что пламенная любовь к «дальнему» человеку несостоятельна, если она не имеет своим фундаментом скромную жалость «к родным лохмотьям», повседневное сострадание «ближнему» человеку. Пророческая, прогностическая сила таланта Платонова — в утверждении гибельности глобализма, в предупреждении об опасности для человечества «железных сценариев» истории. Наконец, художественная убедительность мира Платонова — в полной адекватности его языка предмету изображения; в органическом взаимодействии материально-достоверного и утопически фантастического. Говоря проще, язык Платонова передает фантастичность советской исторической реальности 1920-х — 1930-х гг. и реальность, казалось бы, самых «далековатых» фантазий. Он убеждает в осуществимости утопий и передает последствия осуществившейся утопии.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.007 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал