Глава 15. Улыбка сошла с лица Елены Александровны, едва последняя выехала за ворота лаврентьевской усадьбы

Улыбка сошла с лица Елены Александровны, едва последняя выехала за ворота лаврентьевской усадьбы. Первые версты она пустила лошадь галопом, думая найти успокоение, если не какое-либо решение в быстроте почти бешеного движения. Она сама не знала, какие чувства владели ею и которое преобладало. Всего явственнее чувствовалась только досада на какую-то неудачу, вроде досады охотника, не попавшего в редкую дичь, но, может быть, дело было и серьезнее, и, обозревая мысленно все возможные перспективы будущего своего житья, Елена Александровна не могла ни которой из них одобрить, так что это было не только неудача на охоте, но и некоторый конкретный крах и, как таковой, не могло не возбудить сомнения в собственных силах. И по мере того, как размышления ее принимали более спокойный и вместе с тем более безнадежный характер, она все более и более сдерживала лошадь, которая пошла, наконец, шагом.

Было еще рано, и Елена Александровна, подумав, что ее отсутствие еще не скоро будет замечено дома, соскочила с лошади и, привязав ее к тонкому клену, сама вышла на луговину, густо поросшую донником. Сев на пенек и смотря на желто-белые цветы, приторно пахнущие булкой, вымоченной в молоке, Елена Александровна не только не знала определенно, что делать, но даже не соображала точно, куда направить мысли. Она не знала, сколько бы времени она так просидела, если бы ее не вывел из задумчивости сухой треск ломаемых вдали веток. Она стала прислушиваться, не двигаясь… Треск, все приближавшийся, наконец прекратился, и на ту же поляну вышел с книгой в руке Лаврик. Лелечка его тотчас признала, и он, казалось, ее заметил сейчас же, потому что тотчас же пошел прямо по направлению к ней. Елене Александровне была такая лень двигать хотя бы одним мускулом, что она даже не улыбнулась на приветствие Лаврика.

— Вот вы где, Елена Александровна! вы делаетесь очень утренней, никак не ожидал вас здесь встретить; мы сегодня завтракали раньше, чем всегда, и думали, что вы еще спите. Ираида Львовна даже с уверенностью утверждала это, и Полина Аркадьевна не протестовала, хотя бы, казалось, ей нужно было бы знать, дома вы или нет.

Лаврик начал бойко и беззаботно, но так как Елена Александровна все молчала, то и его тон все понижался и замедлялся и наконец совсем как-то застрял… Помолчав некоторое время, он спросил жалобно:

— Вы чем-то расстроены, Елена Александровна?

— Я! Нет… я просто устала.

— Да… это довольно далеко от дому… это место.

— Это-то что!.. Но я далеко ездила. Я ведь верхом… Я была у Дмитрия Алексеевича.

— У Лаврентьева?! — воскликнул Лаврик.

— Ну да. У кого же еще?

— Зачем же вы туда ездили? впрочем, я не имею права задавать вам такие вопросы.

— Я хотела узнать фамилию того офицера, который к ним приехал.

— Ну, и что же? вы ее узнали?

— А разве вас это тоже интересует? — и потом, вдруг переменив тон, Лелечка продолжала: — нет, я ее не узнала, потому что ни у какого Лаврентьева я не была, конечно. Я просто это сказала, чтобы посмотреть, какое это произведет на вас впечатление, и вижу, что вы меня ревнуете… Хотя, кажется, теперь вы не имеете на то никакого ни права, ни основания.

— Конечно, я не имею никакого права.

— А между тем могли бы иметь…

— Не надо этого говорить, Елена Александровна! — почему-то очень громко сказал Лаврик.

— Вот уж кричать на меня вы не имеете и не будете иметь никогда никакого права.

— Я и не кричу, простите. Помолчав, Лелечка начала задумчиво:

— Да, это совсем вам не к лицу… Ведь что, собственно, и послужило к тому, чтоб наш роман, наша сказка так печально кончились… Вы захотели быть мужчиной… захотели быть прямым, грубым и непонятливым и не догадались, что это совсем не ваша роль и что не это меня в вас пленяло. Вы захотели быть Лаврентьевым, тогда как вы хороши только как Лаврик Пекарский, и вы не могли допустить, что у души, у сердца есть разные потребности, отнюдь не исключающие одна другую, что мне мог быть нужен Лаврентьев, из чего совершенно не значит, что вас я не люблю…

— Но ведь вы же сами, Елена Александровна, хотели, чтобы я переменился?

— Нет, я этого не хотела… Я, может быть, это говорила, но не хотела. Не всегда слова значут то, что они обозначают. Нужно знать, догадываться, что думает, что чувствует человек, а не ограничиваться тем, что слушаешь его слова и, может быть, их исполняешь.

— Я не знаю… я, наверное, слишком прост. По-моему, вы меня путаете что-то. Может, вы и теперь думаете и желаете совсем не то, что говорите, — где же мне знать?

— Кто любит, тот всегда знает.

— Ах, Елена Александровна! Я ль не любил вас, а оказывается, не знал, чего вы хотите.

— Может быть, тогда и я не знала, чего хотела.

— А теперь знаете?

— Теперь я стала умнее.

Лаврик, наклонившись, вдруг поцеловал руку Елене Александровне и ласково прошептал:

— Только не путайте и не обманывайте меня! Я ведь всему поверю!..

Лелечка вдруг закричала на всю поляну:

— Да, конечно, я вас путаю, я обманываю, я вру! Я — лживое создание, как все женщины! я вами играла… Я вам советую, Лаврик, съездить в «Озера»; там, может быть, вам укажут простой и настоящий путь жизни. Или даже дома беседуйте чаще с Орестом Германовичем и Ираидой Львовной, но не смейте говорить о любви! не смейте говорить и думать обо мне тоже! и посмотрим, какая выйдет у вас простая и честная жизнь без любви и кому она будет нужна!..

Она быстро встала и пошла к своей лошади. Лаврик следовал за ней, повторяя: «Елена Александровна! Елена Александровна!» Но та шла, не оборачиваясь, без его помощи вскочила в седло и исчезла таким же галопом, каким она выехала из ворот Лаврентьевской усадьбы.

Лаврик машинально посмотрел на часы, хотя этот жест нисколько не привел ему на память, что он уговорился с Полиной Аркадьевной встретиться на этом месте.

С быстро удалявшимся топотом Лелечкиного коня смешался звук других копыт, приближавшихся с другой стороны. Лаврик все стоял у того же пенька, где только что сидела Царевская, и думал, как он будет жить без любви. Вместе с тем ему казались непонятными и весьма ненадежными в своей неопределенности как слова, так тем более чувства и желания Елены Александровны.

Неужели несовместима простая, светлая и радостная жизнь с тем, что все и он, Лаврик, называли любовью? Неужели привлекательность не более как игра, сложности происходят от обмана и недостатка искренности и весь ансамбль является соединением легкого волнения в крови, какой-то любовной чесотки, неопределенного беспокойства, повышенного самолюбия и огромной, пустой скуки? Топот лошадей все приближался, и на дорогу выехали два всадника, из которых в одном Лаврик без труда узнал Стока; другой был тем офицером, очевидно, который тогда здесь же проезжал с англичанином в бричке. По-видимому, поляна, на которой находился Лаврик, была конечною целью всадников, потому что, выехав на нее, они спешились и, привязав лошадей у въезда, медленно пошли к месту, где, спрятанный теперь в кустах, находился Пекарский. А может быть, это была просто остановка во время прогулки, потому что ничего особенного луговина, поросшая донником, из себя не представляла. Лаврик лениво соображал это, боясь главным образом, как бы они не помешали его свиданию с Полиной Аркадьевной, о которой он вдруг вспомнил, совсем было позабыв на некоторое время. Казалось, приезжие не обращали большого внимания на окрестность, ведя все время оживленный разговор вполголоса. Слов их Лаврик не слышал, да, по правде сказать, и не слушал, весь занятый собственным беспокойством. К тому же его поразили лица приезжих; не столько лица, сколько их выражения; они были до крайности спокойны и вместе с тем являли какую-то напряженность, почти восторженную. Трудно было себе вообразить, чтобы в данную минуту этих людей могло коснуться не только такое докучное и ленивое беспокойство, которое владело Лавриком, но и подлинная, но опять-таки какая-то тяжелая, сама себя выдумывающая и в сущности пустая ажитация, образчиком которой могла служить только что бывшая здесь Лелечка; а о вздорном трепыхании Полины смешно было бы и вспоминать. И между тем это не были лица людей, отрешенных от всех волнений и человеческих чувств… Наоборот, казалось, что они выражали предел стремления и желания, но очень просветленного и чем-то преображенного. На их скрытого зрителя нашел как бы столбняк, и неизвестно, сколько бы времени он продолжался, если бы внезапный поворот, внешний, но не менее изумительный, не спутал еще более его мыслей. И как это ни странно, это внешнее движение как бы вернуло Лаврику слух. Действительно, в ту же минуту, как он увидел, что младший, став на колени, поцеловал руку другому, он услышал явственно его слова:

— Боже мой, Боже мой! неужели это будет завтра?! На что старший ответил:

— Да, так мне писали из Праги.

Тогда первый, подняв в каком-то радостном исступлении руки к небу, громко сказал:

— Как могут жить люди, не знавшие таких минут?! — Затем они поцеловались и молча направились к своим лошадям. Особенную странность этой сцене придавало то, что мистер Сток был в верховом костюме, а его спутник в обычной офицерской форме.

Вероятно, прошло минут десять, как они уехали, а Лаврик все еще сидел неподвижно, не зная, спит ли он, или бодрствует. Наконец вышел из-за куста и, подойдя к тому месту, где только что Фортов стоял на коленях, увидел слегка помятые стебли цветов.

— Что это: сон, сказка? — произнес Лаврик вслух, и в ответ на его слова послышалось:

— Да, это сон… это сказка! — и тонкие руки обняли его шею сзади.

Лаврик почти не узнал Полины Аркадьевны, так ее появление было кстати и некстати. Она была босой, в белом балахончике, туго подпоясанном распущенным голубым платком, на стриженой кудрявой голове красовался венок из васильков. Очевидно, молчание своего кавалера она приписала его волнению и решила объяснение начать монологом. Опустив Лаврика на траву, она прилегла к нему на плечо и начала без дальних разговоров:

— Вы же видите, Лаврик, что нельзя жить без любви, как нельзя жить без красоты! Я знаю, вы очень страдали, но разве это может очерствить такое молодое сердце? И потом, страдания от любви, разве это не прекрасно? Может быть, мы никогда так сильно не чувствуем, не переживаем, как во время страдания!

— Ах, я не знаю. Пускай бы какие угодно страдания, только бы не быть самому себе таким жалким, ненужным, как я!

Полина Аркадьевна быстро заговорила:

— Зачем такие слова, зачем такие мысли? Кто это жалкий и ненужный? Вы-то? Вы молоды, вы красивы, вы талантливы и вас любят… Лаврик, Лаврик! мы с вами устроим такую сказку счастья, какой еще никогда не бывало… Не плачьте. Зачем плакать? Или, впрочем, нет, плачьте, и это прекрасно! Посмотрите, какое синее небо, какой восторг! и скажите, что вы меня любите!

У Полины Аркадьевны у самой текли слезы, оставляя кривые полоски на румянах, она трясла за рукав Лаврика, а тот, лежа ничком, ревел в траву.

— Встаньте, встаньте!.. мой чистый, мой прелестный мальчик, и не стыдитесь сказать то, что я, конечно, и без слов знаю.

Она отодрала его голову от земли и стала целовать мокрое лицо, шепча: «Милый, милый, солнце, радость!» пока наконец Лаврик, едва ли сознавая, кто с ним находится, сам не стал отвечать на поцелуи. Тогда Полина, не вставая с колен, в каком-то исступлении высоко подняв обе руки к небу, громко воскликнула:

— О, как могут жить люди, не знавшие таких минут?!

— Уйдите! — закричал не своим голосом Лаврик.

— Что? — спросила Полина.

— Уйдите сейчас же! вы не смеете говорить этих слов!

— Лаврик, вы с ума сошли? отчего не смею? вот новости!

— Оттого что не смеете! — закричал еще непонятнее Лаврик и бросился бежать.

Полина Аркадьевна окрикнула Лаврика раз и два, потом отыскала оставленные за кустом зонтик и ботинки и направилась домой, не без удовольствия думая, что если Лаврик и не окончательно сошел с ума, то все-таки жизнь и в деревне бывает иногда не лишенной интереса.