Глава дгвятнадиатая. Простодушный, прекрасная сент-ив и их родственники оказываются в сборе

Великодушная и достойная уважения изменница находилась в обществе

своего брата, аббата де Сент-Ив, м-ль де Керкабон и приора храма Горной

богоматери.

Все были в одинаковой мере удивлены, но чувства и положение у всех были

разные. Аббат де Сент-Ив оплакивал свою вину у ног сестры, сразу его

простившей. Приор и его добрая сестра плакали тоже, но от радости. Негодяй

судья и его несносный сын не нарушали своим присутствием этой трогательной

сцены: они поспешили уехать, едва разнесся слух об освобождении их врага,

и укрыли в провинциальной глуши и свою глупость, и свои страхи.

Всех четырех обуревало множество самых разнообразных тревог, пока они

дожидались возвращения молодого человека и его друга, которого он должен

был освободить. Аббат де Сент-Ив не смел взглянуть сестре в глаза. Добрая

м-ль де Керкабон приговаривала:

- Итак, я снова увижусь с моим дорогим племгпником.

- Да, вы с ним увидитесь, - подтвердила прелестная Сент-Ив, - но это

уже не тот человек. Осанка, тон, сбраз мыслей, ум - все стало у него

другим. Насколько прежде он был несведущ и простоват, настолько теперь

достоин уважения. Он станет гордостью и утешением вашей семьи, а вот мне

не суждено осчастливить свою семью!

- Вы тоже не та, что прежде, - сказал приор - Скажите, почему вы так

переменились?

Во время этого разговора появился Простодушный об руку с янсенистом.

Разыгралась новая, еще более трогательная сцена. Началась она с нежных

объятий дядюшки, тетушки и племянника. Аббат де Сент-Ив чуть не пал на

колени перед Простодушным, который уже не был простодушным. Любовники

переговаривались взглядами, выражавшими все переполнявшие их чувства. На

лице одного сияли удовлетворение и благодарность, в нежных, несколько

растерянных очах другой читалось смущение. Всех удивляло, что к ее великой

радости примешивается скорбь.

Старик Гордон мгновенно стал дорог всей семье. Он терпел страдания

вместе с юным узником, и это наделило его великими правами. Свободой он

был обязан обоим влюбленным - как же мог он не примириться с любовью?

Янсенист отказался от суровости былых своих воззрений и, подобно гурону,

стал настоящим человеком. В ожидании ужина каждый поведал о своих

злоключениях. Аббаты и тетушка слушали, как дети, которым рассказывают

сказку о привидениях, и как люди, глубоко взволнованные повестью о столь

тяжких бедствьях.

- Увы! - сказал Гордон. - Пятьсот, а то и более добродетельных людей

томятся сейчас в таких же оковах, какие удалось разбить мадемуазель де

Сент-Ив, но их страдания никому не ведомы. Истязать несчастных - на это

всегда хватает рук, а мало кто протягивает руку помощи.

Это столь справедливое заключение вызвало у старика новый прилив

умиления и благодарности. Торжество прекрасной Сент-Ив было полное: все

восторгались величием и твердостью ее души. К восторгу примешивалось и то

почтение, которое невольно вызывает человек, имеющий, по общему мнению,

вес при дворе. Однако время от времени аббат де Сент-Ив приговаривал:

- Как это удалось моей сестре сразу же приобрести такой вес?

Они решили пораньше сесть за ужин. Но вот появляется версальская

приятельница, ничего не знающая о том, что произошло за этот день; она

подкатывает в карете, запряженной шестеркой лошадей: кому принадлежит этот

выезд, понятно без объяснений. Она входит с внушительным видом придворной

дамы, приветствует собравшихся легким кивком головы и отводит в сторону

прекрасную Сент-Из.

- Что же вы мешкаете? Едем со мной; вот забытые вами алмазы.

Она произнесла эти слова недостаточно тихо, и Простодушный их услышал;

он увидел алмазы: брат прекрасной Сент-Ив был ошеломлен, а дядюшка и

тетушка, в простоте душевной, только удивлялись невиданному великолепию

серег. Молодого человека, которого воспитал год напряженных раздумий, это

происшествие невольно повергло в недоумение, и на минуту он, видимо,

встревожился. Его возлюбленная это заметила, ее пленительное лицо

смертельно побледнело, она задрожала и едва устояла на ногах.

- Ах, сударыня - сказала она злополучно свое приятельнице. - Вы

погубили меня! Вы меня убиваете!

Ее восклицание пронзило сердце Простодушного, но теперь он научился

владеть собой и промолчал из опасения взволновать возлюбленную в

присутствии ее брата, однако побледнел, как и она.

Сент-Ив, потеряв голову при виде того, как изменился в лице ее

избранник, выводит женщину из комнаты в тесные сени и швыряет на пол

алмазы.

- Не они соблазнили меня, вы это отлично знаете!

Тот, кто подарил их, никогда больше меня не увидит.

Подруга подобрала серьги, а Сент-Ив продолжала:

- Пусть он возьмет их себе или подарит вам. Уходите и не заставляйте

меня больше стыдиться самой себя.

Посланница наконец ушла, так и не поняв тех терзаний совести,

свидетельницей которых была.

Прекрасная Сент-Ив, измученная горем, ослабевшая и задыхающаяся,

принуждена была лечь в постель; не желая тревожить родных, она умолчала о

телесных страданиях и, сославшись на усталость, попросила позволения

немного отдохнуть, успокоив сперва всех утешительными и ласковыми словами

и несколько раз взглянув на возлюбленного таким взором, что вся его душа

воспламенилась.

Ужин, не оживленный присутствием прекрасной Сент-Ив, начался печально,

но это была та плодотворная печаль, которая порождает полезную и

содержательную беседу, столь отличную от суетного веселья, за которым

обычно так гонятся люди и которое сводится обычно лишь к докучному шуму.

Гордон вкратце рассказал о янсенизме и молинизме, а также о гонениях,

которым одна сторона подвергала другую, и об упорстве, проявленном обеими.

Простодушный осудил и ту и другую и высказал сожаление по поводу того, что

люди, не довольствуясь распрями, которые возникают между ними из-за

существенных благ, навлекают на себя беды из-за несуществующих призраков и

невнятных бредней. Гордон рассказывал, Простодушный критиковал, остальные

слушали с волнением, и разум их озарялся новым светом. Толковали о

длительности наших невзгод и быстротечности жизни, о том, что в каждом

ремесле есть свои пороки и свои опасности, что нет человека, будь то

вельможа или нищий, который не служил бы укором людской природе.

Сколько на свете людей, которые за какие-то гроши становятся

гонителями, истязателями, палачами себе подобных! С каким нечеловеческим

равнодушием сановный человек подписывает приказ, разрушающий счастье целой

семьи, и с какой еще более варварской радостью выполняют этот приказ

наемники!

- В юности, - сказал Гордон, - я встречался с родственником маршала де

Марильяка, скрывавшимся под вымышленным именем в Париже из-за

преследований, которым он подвергался у себя в провинции в связи с делом

этого прославленного и несчастного вельможи.

Родственнику маршала, о котором я говорю, было семьдесят два года. В

таких же примерно годах была и неразлучная с ним жена. Их сын,

отличавшийся распутством, в четырнадцатилетнем возрасте бежал из

родительского дома; став солдатом, а потом дезертиром, он прошел все

ступени разврата и нищеты. Наконец, приняв новую фамилию по названию

родового поместья, он поступил в гвардейскую часть к кардиналу де Ришелье

(ибо у этого священнослужителя, как потом у Мазарини, была своя гвардия) и

стал в этом сборище сателлитов ефрейтором. Ему было поручено арестовать

старика и его супругу, и он поспешил исполнить поручение со всей

жестокостью человека, жаждущего угодить хозяину. Конвоируя их, негодяй

слышал, как они сетовали на неисчислимые бедствия, испытанные ими с

колыбели.

Распутство сына и его побег были для отца и матери Одним из величайших

несчастий их жизни. Он узнал родителей и тем не менее отвел их в тюрьму,

заявив, что главным своим долгом почитает службу его преосвященстзу. Его

преосвященство щедро наградил проходимца за усердие.

Я был свидетелем того, как некий шпион отца де Ла Шез предал родного

брата в надежде получить выгодную духовную должность, которая, однако, так

ему и не досталась; этот человек умер, но не ст угрызений совести, а от

досады на обманувшего его иезуита.

Обязанности духовника, долгое время исполняемые мною, близко

познакомили меня с жизнью многих семги; я не видел ни одной, которая не

утопала бы в горестях, тогда как вне дома, прикрывшись личиной веселья,

все они, казалось, купались в довольстве. И я не преминул обнаружить, что

почти все большие несчастья оказываются следствием нашего необузданного

корыстолюбия.

- А вот я полагаю, - сказал Простодушный, - что честный, благородный и

чувствительный человек может прожить счастливо, и твердо рассчитываю,

соединившись с прекрасной и великодушной Сент-Ив, вкушать ничем не

омраченное блаженство, ибо льщу себя надеждой, - добавил он, обращаясь с

дружелюбной улыбкой к ее брату, - что не получу от вас отказа, как в

прошлом году, и что сам на этот раз буду вести себя болсе пристойно.

Аббат рассыпался в извинениях и стал всячески заверять Простодушного в

своей безграничней преданности ему.

Дядюшка Керкабсн сказал, что в его жизни не было дня счастливее, чем

этот. Добрая тетушка, восторыясь и плача от радости, воскликнула:

- Я же говорила, что не быть вам иподьяконом!

Но это таинство еще лучше, чем то; бог не дал мне познать его, но я

заменю вам мать.

Тут все наперебой принялись хвалить нежную Сент-Ив.

У ее нареченного сердце было так переполнено тем, что она сделала для

него, он так ее любил, что происшествие с алмазами его не смутило. Но

отчетливо услышанные им слова: " Вы меня убиваете! " - продолжали пугать

Простодушного и отравляли ему радость, в то время как от похвал,

расточаемых прекрасной Сент-Ив, его любовь все возрастала. Напоследок

перестали толковать только о ней и повели речь о заслуженном обоими

любовниками счастье; сговаривались, как бы поселиться всем вместе в

Париже; строили предположения о грядущем богатстве и славе; предавались

тем надеждам, которые так легко зарождаются при малейшем проблеске удачи.

Но Простодушный, повинуясь какому-то тайному чувству, гнал от себя эти

мечты. Он перечитывал обязательства, данные Сен-Пуанжем, и указы за

подписью Лувуа, слушал описания этих людей, основанные на истине или,

напротив, на заблуждении; каждый из присутствующих рассуждал о министрах и

министерствах с той застольной свободой, которая во Франции почитается

самой драгоценной из всех свобод.

- Будь я французским королем, - сказал Простодушный, - я избрал бы

военным министром человека знатнейшего рода, ибо у него в подчинении

дворяне; я потребовал бы, чтобы он был офицером, который, начав с младшего

чина, дослужился, по крайней мере, до генерал-лейтенанта армии, достойного

производства в маршалы: ибо разве можно, не служа, узнать как следует все

тонкости службы? И разве не стали бы офицеры во сто крат охотнее выполнять

приказы военного человека, который, как и они, сотни раз выказывал

мужество, нежели приказы человека кабинетного, который, как бы он ни был

умен, может руководить военными действиями только наугад? Я был бы не

прочь, чторы во сто крат охотнее выполнять приказы военного чиняло иной

раз затруднения королевскому казначею.

Мне было бы приятно, чтобы работа у него спорилась и чтобы он отличался

той остроумной веселостью, которая присуща лишь даровитым деятелям: она по

душе народу, и благодаря ей любое бремя перестает быть тягостным.

Простодушному потому хотелось, чтобы у министра был такой нрав, что он

не раз замечал: хорошее расположение духа несовместимо с жестокостью.

Возможно, монсеньер де Лувуа остался бы недоволен подобными пожеланиями

Простодушного, поскольку его достоинства были совсем иного рода.

Меж тем, пока они сидели за столом, болезнь несчастной девушки приняла

зловещий характер; начался сильный жар, открылась пагубная горячка;

прекрасная Сент-Ив страдала, но не жаловалась, стараясь не отравлять общую

радость.

Брат, зная, что она не спит, подошел к ее изголовью: ее состояние

поразило его. Сбежались все, вслед за братом пришел возлюбленный. Он был

более всех встревожен и опечален; но ко всем дарам, которыми наделила его

природа, теперь присоединилась еще и сдержанность; тонкое понимание

благопристойности заняло в его душе важнейшее место.

Тотчас же вызвали жившего по соседству врача, из той породы медиков,

что на скорую руку осматривают больных, путают недавно виденный недуг с

тем, который видят сейчас, упрямо следуют рутине в той науке, которая

остается опасно шаткой, даже когда ею занимаются люди, обладающие здравым,

зрелым и осмотрительным разумом. Этот врач, поспешив прописать больной

модное в то время лекарство, лишь ухудшил ее состояние. Мода повсюду, даже

во врачевании! В Париже это просто повальное помешательство.

И все же усугубил болезнь Сент-Ив не столько врач, сколько гнет

горестных раздумий. Душа убивала тело.

Мысли, обуревавшие ее, вливали в вены страдалицы отраву более

губительную, чем яд самой лютой горячки.