ЛЕКЦИЯ 19. Вальтер Скотт (окончание). 26 октября 1971

Я продолжаю о Вальтере Скотте. Теперь мы бу­дет говорить о нем более детально.

Каково первое впечатление от романов Вальтера Скотта? Я бы сказал так: впечатление такое, что это романы очень декоративные, изобилующие описаниями. Они этнографически декоративны. Шотландия. Шотландия во всех своих декора­тивных подробностях. Из Вальтера Скотта многие впервые узнали о шотландских клетчатых юбочках. О тех юбочках, которые носили не шотландки, а шотландцы. Все обычаи, свычаи шотландские — все это описано со вкусом, с охотой. Жилище. Как устроено жилище. Как устроены внутренние покои в этих старинных домах. Ну вспомните, например, спаль­ню красавицы Ровены. Вот этот помост, на котором стоит высокая кровать.

Описание пиров. Вальтер Скотт очень любил описывать пиршества прошедших веков. И как гости были рассажены, и что они ели, и как они пили. Костюмерия, декорации. Та­кая этнографическая, историческая живописность — вот что предъявляет Вальтер Скотт.

И мы знаем, что на современников все это производило огромное впечатление. Они упивались этими декоративными деталями романов Вальтера Скотта. Очень жадно их усваи­вали. Мы знаем, что повсюду в Европе двадцатых—тридца­тых годов устраивали маскарады в вальтер-скоттовских кос­тюмах. И в Берлине они устраивались. И у нас в России. В большом ходу были эти маскарады. В Зимнем дворце устраивались маскарады, на которые все являлись в костю­мах из Вальтера Скотта. В саксонских, шотландских, в кос­тюмах XIII, XVI веков и прочее.

Вальтеру Скотту присуща — поскольку он декоратор в своем роде — и известная оперность. По романам Вальте­ра Скотта сделаны известные оперные спектакли, которые в свое время шли с успехом. А некоторые и сейчас держатся на сцене.

Но эта декоративность, как таковая, это эстетство (у Вальтера Скотта какой-то эстетизм присутствует, недаром он был современником Китса) — они отнюдь не исчерпывают Вальтера Скотта. При более внимательном взгляде вы откро­ете в его романах ресурсы совсем иного характера.

Из того, что наш Пушкин говорил о Вальтере Скотте, вы­водится очень точная формула его манеры: Вальтер Скотт пи­сал историю запросто. Что это значит: запросто? Он писал ее с ее обыденной стороны. Декоративное, праздничное — это одна сторона. А другая сторона — совсем иная. И дело-то все в том, что у Вальтера Скотта к декоративному всегда даются реальные ключи. Декоративность сводится к чему-то просто­му. Не в том его сила, что он поставлял материал для балов и маскарадов. Я бы сказал, сила его в том, что все эти пестро разодетые персонажи в его романах вовсе не образуют маска­рада. Они живут настоящей жизнью. Что такое маскарад? Это когда люди являются в чужом платье, не правда ли? Вы ни­какой не рыцарь XV века, а вы приходите одетым под XV век. Это маскарад... Вы не мальтиец, а одеты под мальтийца. Вы петербургская барышня, а одеты под пертскую красавицу...

Но у Вальтера Скотта в его романах эти все разнообразно одетые персонажи — они-то в своем платье. Они в самом деле мальтийцы. И то, как они одеты, и тот декорум, кото­рым они окружены, — все имеет какой-то реальный жизнен­ный источник. В этом все дело.

Вот я вам приведу такой пример. Из Гете. Гете был ве­ликий почитатель Вальтера Скотта, постоянно читал его и очень много о нем говорил. Хотя прямого воздействия на творчество Гете Вальтер Скотт не имел. И вот у Гете есть такой разговор с Эккерманом (это в книге Эккермана «Раз­говоры с Гете», вы читайте эту книгу: она даст вам многое не только для знания, но для понимания литературы; я ду­маю, что это одна из самых лучших книг об искусстве и литературе, существующих на свете, — «Разговоры с Гете»). Так вот, Гете говорил с Эккерманом о «Пертской красавице». Есть такой роман у Вальтера Скотта. Гете и Эккерман об­суждают вот что: там изображен перчаточный мастер в Пер­те. В старину перчаточный мастер — это был очень большой человек. Перчаточное дело было очень важным делом. Ста­ринные портреты вы помните? Помните, какое значение име­ли перчатки, очень тщательно выписанные перчатки. На пер­чатки нанизывались драгоценности. Причем на мужские пер­чатки. Больше всего культивировались мужские перчатки, рыцарские, с раструбом. Вспомните эти старинные картины. Так вот, там описан перчаточный мастер, один из заметных людей в городе. И говорится о том, что у него было странное знакомство. Этот богатый горожанин водил знакомство с горцами. И вот интересно, Эккерман это подчеркивает, откуда эта связь перчаточного мастера с горцами? На чем она дер­жится? А горцы ему поставляют кожу. Так что, видите, ка­кие-то экзотические связи получают простое основание. Гор­цы для него — поставщики кожи. Вот вам пример такой трак­товки вещей запросто у Вальтера Скотта.

И вот что еще замечательно в его исторических романах. Там далеко не все занято одними только историческими со­бытиями. В его романы входят сгущения, узлы повседневной жизни. Войны, историческая борьба, коллизии — это узлы повседневности. Повседневность — она и дает эти узлы, ко­торые снова готовы распуститься в повседневности. Это бы­ло великим открытием Вальтера Скотта. И художественным открытием, и историческим. Он открыл первостепенное зна­чение «производства жизни» в истории народов, первосте­пенное значение простых и скромных вещей, первостепенное значение обычного. Чрезвычайное возникает из обычного и снова возвращается в обычное.

Вот почему от романов Вальтера Скотта, хотя в них часто описываются очень бурные события, — вот почему от них веет каким-то покоем. Потому что в них присутствует, при любых условиях, обыкновенная жизнь, которая на время по­ступилась своими правами и всегда готова эти права в пол­ном объеме себе вернуть.

Обратите внимание на то, как Вальтер Скотт выводит в своем романе людей исторических, как у него выводятся так называемые исторические личности. Он их, конечно, не забы­вает, и почти в каждом его романе присутствуют исторические лица. Вот в «Айвенго» изображаются и король Джон, Иоанн Безземельный, как у нас принято его называть, Джон Лекленд, и Ричард Львиное Сердце. Они здесь налицо. Но у него всегда даются исторические лица в окружении лиц вовсе не истори­ческих. Да, и Ричард Львиное Сердце на сцене, и Иоанн Без­земельный на сцене. А Седрик Сакс — это изобретение Валь­тера Скотта. А сам Айвенго — это не историческое лицо, это тоже создание Вальтера Скотта. И в конце концов истори­ческие лица тонут в среде неисторических. Причем Вальтер Скотт от вас нисколько не скрывает, что все это обыкновен­ные люди. Не взысканные историей, нет. Сравните, как делал, например, Шиллер. Вот в «Дон Карлосе» выводятся истори­ческие личности: король Филипп, королева Елизавета, сам Дон Карлос. Ну а маркиз Поза? Его сочинил Шиллер. В истории такого маркиза нет. Но Шиллер его так вам представил, как если бы он тоже был историческим лицом. Неосведомлен­ный читатель почти всегда убежден, что маркиз Поза — исто­рическое лицо. Такое же историческое, как герцог Альба, ко­торый тоже присутствует в этой драме Шиллера. А на деле ничего этого не было. Или возьмите «Валленштейна». Ну Валленштейн — лицо историческое. А Макс и Текла — ника­кой истории за ними нету. Макс, сын Пикколомини, и Текла, дочь Валленштейна, — они так преподносятся, как если бы они были не менее историчны, чем Валленштейн. А у Вальте­ра Скотта ничего этого нет. Герой вымышленный, из толпы, — так и дается. И никакой иллюзии, обмана историчностью это­го лица у Вальтера Скотта вы не найдете.

У Вальтера Скотта есть особенно своеобразный, очень им любимый прием ввода исторического лица в поле действия. Этому приему подражали почти все следовавшие за Вальте­ром Скоттом.

Лучший пример — это пример из романа «Квентин Дор­вард» (на мой взгляд, это вообще лучший из романов Валь­тера Скотта). Кто такой Квентин Дорвард? Это шотландец, который поехал во Францию, нанялся на службу к француз­скому королю Людовику XI — знаменитому королю Людо­вику XI, который, как вы знаете, сыграл огромную роль в истории Франции.

Так вот, этот шотландец, очутившись неподалеку от города Тура, имеет такую встречу, как будто бы встречу невзначай, ровно ни к чему не ведущую. Он встречает, как ему кажется, ка­кого-то парижского буржуа... ну какого-то суконщика, что ли. Довольно-таки неказисто одет... плохо побрит. В такой шляпе, которую буржуа носили тогда. И вот дальше Квентин Дорвард попадает на королевский прием, к самому королю Франции Людовику XI. И здесь в короле он узнает вот этого куманька — этого буржуа, который ему раньше попался навстречу.

Видите, историческое лицо сначала появляется у Вальте­ра Скотта как обыкновенный человек, зауряд-человек. Ни к истории, ни к государству, ни к высокой политике никакого отношения не имеющий. Вот его манера выводить истори­ческие лица. Я бы сказал так: историческое лицо дается в качестве анонима. Но когда вы в этом романе познакомитесь поближе с Людовиком XI, узнаете его подробней, то вы на­чинаете понимать, что настоящий Людовик XI и был вот этот парижский купец в потертом платье, которого повстречал вначале Квентин Дорвард. А тот Людовик XI, который сидит на троне, во всем своем блеске, со всей своей офици­альной атрибутикой, — это вовсе не есть истинный Людо­вик XI. Истина имени лежит в анониме. Почему так? Видите ли, Вальтер Скотт очень правильно и очень остро трактует Людовика XI, показывает, что такое был Людовик XI. Поче­му его заинтересовал Людовик XI? Помните, в прошлый раз я говорил, что одна из тем, волновавших Вальтера Скотта, — это созидание современных национальных государств. Валь­тер Скотт очень понимал, что это одна из важнейших пред­посылок современности — эти большие национальные госу­дарства. И мы знаем, что XV—XVI века в Европе — это всю­ду попытки — то удачные, то неудачные — национальной концентрации. Людовик XI создал французское националь­ное государство. Он покончил с феодальной разорванностью, выдержал борьбу с последним лидером феодальной, сепара­тистской Франции — герцогом Бургундским, Карлом (эта борьба как раз и составляет содержание романа «Квентин Дорвард»). И после победы над Карлом Бургундским, собст­венно говоря, уже ничто не мешало Людовику XI воцарить­ся над единой Францией, стать во главе централизованного национального государства. Этот процесс очень похож на то, что и у нас происходило: московская централизация. Борьба всех этих наших Иванов, начиная с Ивана Калиты. И Людо­вик XI очень похож на Ивана Калиту. И по роли, и по стилю похож даже. Калита. Вы помните, почему его прозвали Ка­лита? Калита — кошелек, кошель. Князь с кошельком. Иван Калита скупал земли, где можно было. Когда нельзя было — земли захватывались войной, оружием. А когда можно бы­ло — покупались. И Людовик XI был тоже Калитою. Это французский Калита. С герцогом Бургундским ему при­шлось вести жестокую войну. Насмерть пришлось воевать. С Бургундским герцогом ничего нельзя было поделать. Но там, где это было доступно, он предпочитал коммерческие средства. Прикупал земли к французской короне. По стилю, по методам этот король, объединитель Франции, был купец. Он был коммерсант. Коронованный коммерсант. Вот видите, почему тот облик, в котором его впервые узнал, увидел Квен­тин Дорвард, и был настоящим, истинным обликом короля: он же его и увидел в качестве такого купца. Парижского негоцианта. Да, это и был Людовик XI, как таковой. Вот этот анонимный образ и был его подлинным образом. Мало того, Вальтер Скотт дает вам понять, что только потому Людо­вик XI и добился успеха, что он действовал коммерчески, действовал расчетом, действовал очень точным соображе­нием шансов, интересов. А герцог Бургундский изображает­ся совсем в другом стиле. У герцога Бургундского никакого расчета в голове никогда не было. Его увлекали всякого рода декоративные фантазии, великогерцогские. И он хотел быть рыцарем из сказки. Он действовал феодально-рыцарски­ми приемами. А потому и оказался бит, потому его Людо­вик XI в конце концов и подчинил себе. Потихоньку, ползком, расчетом, по-купечески Людовик XI всего добился. А этот великолепный Карл Бургундский, такой живописный, такой яркоцветный, — он все потерял. Значит, как раз в прозаич­ности Людовика XI и заключалась его сила. И эту прозаич­ность Людовика XI — ее-то как раз и передает Вальтер Скотт. Теперь вам ясно, что значит изображать историю за­просто? Вот это и есть трактовка истории запросто: то, как Вальтеру Скотту удается король Людовик XI.

Ну а вот вам совсем другой пример. Роман «Роб Рой». Это роман, где изображен XVIII век. Восставшие шотланд­цы, шотландцы, в последний раз борющиеся за свою неза­висимость против англичан. Эти дикие горцы, они восста­ли против цивилизованной Англии, против буржуазной уже Англии. Против деловой Англии. И в этом романе перед ва­ми все время такой контраст: деловые англичане, солидные, в своем мире высокопоставленные купцы, дельцы, — и шот­ландцы, со всей их горной, горской романтикой, во главе с Роб Роем. Роб Рой — это глава восставших шотландцев. Очень картинная и увлекательная личность. Очень эффект­ная личность. И Вальтер Скотт его таким и изображает, со всеми эффектами, ему сопутствующими.

Но там есть такая сцена: первое знакомство с Роб Роем у вас происходит на пароме. И вот на пароме представлен Роб Рой в качестве скотопромышленника (Роб Рой и был, между прочим, скотопромышленником). Потом вы, как и в «Квентине Дорварде», узнаете, что этот негоциант на паро­ме — знаменитый мятежник, глава мятежа, вождь шотланд­цев. Но видите, разница здесь очень велика: между тем, как дан Людовик XI и Роб Рой. В короле Людовике это первое знакомство, этот первообраз и оказывается самым истинным. А вот с Роб Роем так не выходит. Вы дальше с ним знако­митесь и видите, что настоящий Роб Рой к тому негоцианту, торговцу скотом, которого вы видите на пароме, — что к нему Роб Рой никакого внутреннего отношения не имеет.

А почему Роб Рой потерпел поражение? Мятеж был очень красивый. Было много красивых, героических эпизодов. И Роб Рой со своими мятежниками был разбит наголову. Потому ни­чего не получилось, что Роб Рой прозаических корней не имел. У Людовика XI все вышло, потому что у него были корни в прозе. А у этого никаких корней в прозе не было. Поэтому он и погиб. Вот две вариации на ту же тему, с разным исходом.

Ну, я думаю, что вы все сообразили, где у нас этот метод Вальтера Скотта — давать исторические лица впервые ано­нимно — получил широкое распространение. У Пушкина. Пер­вая встреча Гринева и Пугачева. Яицкий казак, который вы­водит Гринева на дорогу. А спустя некоторое время оказы­вается, что этот яицкий казак и есть знаменитый мятежник, взволновавший весь край. И когда он, развалившись в сво­ем кресле в качестве императора Петра III, всех допускает к своей ручке, — это и видно. Это совершенно вальтер-скоттов-ские черты. Это все Вальтер Скотт. Но разница есть, и очень интересная разница. Как видите, первый облик историческо­го героя у Вальтера Скотта буржуазен. Это его укрепляет в жизни. И то, что буржуазного облика Роб Рой не имеет, — это нам объясняет, почему он успеха в жизни не имеет. А у Пушкина Емельян? Первый его облик — народный, казачий. И вот эта суть, суть знаменитого мятежника, — она казачья, народная. Пушкин на деле показывает практику рисовки ис­тории запросто. У Пушкина есть замечательная статья с раз­бором исторического романа Альфреда де Виньи «Сен-Мар». Это исторический роман. Де Виньи — французский роман­тик. Там изображен заговор аристократа Сен-Мара времен кардинала Ришелье. Роман этот совсем не в вальтер-скоттов-ской манере. В те времена все исторические романы писа­лись по Вальтеру Скотту, а де Виньи написал по-своему. Историю запросто Виньи не признавал. И Пушкин разгро­мил его роман. Это очень интересный разбор, который пока­зывает, чего сам Пушкин требовал от романа исторического. Теперь я хочу сказать еще об одной важной особенности Вальтера Скотта. У Вальтера Скотта все в конце концов ве­дет к сегодняшнему дню. Пусть это будет XII век, XV век — что угодно. В конце концов, это все прологи сегодняшнего дня. И вот что интересно. Вальтер Скотт очень точно, доку­ментально изображает ту или иную историческую эпоху в романах своих. Он был вообще превосходный историк. Такая вот археологическая точность, по фактам точность, по истории нравов точность изображения эпохи. Вальтер Скотт, од­нако же, никогда в ней не замыкается. Вот «Айвенго», XII век, Англия после того, как ее завоева­ли норманны. Очень точно она описана: ее состояние, настро­ения, которые тогда существовали в английском народе, быт, нравы. Но Вальтер Скотт никогда из изображенной эпохи не делает острова. Изображаемая жизнь не замкнута в самой се­бе. Это делали многие авторы. Особенно островным образом любили изображать ту или иную эпоху писатели эстетского направления, для которых история существовала только как предмет любования. А для того, чтобы получилось любование, это был действительно хороший способ: замыкать эпоху, что­бы в нее ничто не проникало из того, что предшествовало ей и было после нее. И особенный нажим такие писатели, эстети­чески трактующие историю, делали именно на подробностях, характерных для эпохи. Ну вот вам пример. У нас был такой писатель, которого сейчас мало кто знает и помнит, Очень та­лантливый поэт, Михаил Кузмин, который писал на истори­ческие темы, и очень эстетски писал. У него есть стихотворе­ние, посвященное Манон Леско. И он там рассказывает, как она была похоронена. И на что он особенно нажимает, Куз­мин? А вот он рассказывает, что кавалер шпагою вырыл ей мо­гилу. Шпагой, а не лопатой. Все это подробно описано. Это для чего делается? Чтобы Манон и историю ее смерти изоли­ровать от всяких восприятий другого времени. Чтоб все это жило именно в той обстановке, а не в другой. В обстановке XVIII века. Вы можете помнить, что он рыл ей могилу шпа­гой. А можете забыть — и помнить только то, что он любил ее и был готов пойти за ней на край света. Так вот, замыкание на местные подробности — оно всегда есть предмет для эстетиза­ции, любования вещами, вне их широкой связи с жизнью.

У Вальтера Скотта этого нет. Вальтер Скотт, будучи очень подробным во всем, что относится к истории, к строю жизни, в то же время в эпохе не замыкается. У него всегда есть в романе какие-то линии, чуть заметные, которые ведут дальше и даже иногда намного дальше.

Вот в «Айвенго» складывается норманнское государство в Англии. Еще феодализма даже нет. Он будет. Но по роману уже носится Ричард Львиное Сердце. Очень феодальная фигура. В романе изображен еврей Исаак, денежный человек. Человек, занимающийся денежными операциями. И уже мерещится что-то такое, что будет после феодализма. Эпоха господства денег, денежные отношения. Значит, в романе, где еще и феодализм не наступил, даются такие легкие предчувствия будущих столетий. Или возьмите его маленький, но прекрасный роман «Ле­генда о Монтрозе». Это один из его шотландских романов. Там изображаются шотландцы со всей их национальной яростью, отстаивающие себя. И появляется там некий капи­тан Дальгетти, наемник. Очень любопытная фигура. Оказы­вается, где он только не служил и кому только не служил: и в Тридцатилетней войне участвовал, и немцам служил, и гол­ландцам служил. Притом он рассказывает, — не без остроумия рассказывает, — кому лучше служить. Самая невыгодная служба у голландцев. Почему? Голландцы очень точно пла­тят. Наняли тебя на тридцать гульденов, ну ты и получишь тридцать гульденов. В других армиях плохо платят, задержи­вают плату. У голландцев нет. Зато в других армиях солдаты сами могут себе помочь. То есть просто занимаются грабе­жом. А у голландцев попробуй пограбить.

И вот на фоне шотландцев, которые готовы жизнь отдать, кровь пролить за свое шотландское дело, — этот наемник, чело­век, которому все равно, кому служить. Интересует его только плата. Это опять-таки выход Вальтера Скотта за орбиту, за пре­делы какой-то определенной среды, определенных условий. Просвет в будущие времена, когда все будет покупаться. При Вальтере Скотте все уже покупается, все делается за заработ­ную плату. И этот капитан — предвестник людей заработной платы. Царства, которое еще не наступило.