Литвин Георгий Афанасьевич Выход из мёртвого пространства 6 страница

Как правило, наши истребители нападали на врага, не считаясь с его численностью, не боясь за собственную жизнь, часто — жертвуя ею. Но было ли это оправдано с военной, стратегической точки зрения? Не усугубляло ли это и так огромные наши потери?

Тактика немецких истребителей строилась по правилам охоты. Главная их цель: уничтожить противника, используя все правила маскировки. На более сильного противника они не нападали, тесно взаимодействовали при помощи радио с наземными войсками и особенно — зенитной артиллерией.

Срок подготовки советских летчиков до войны составлял три года, а в войну — восемь и даже шесть месяцев. Налетать курсанты этих ускоренных выпусков успевали максимум 50 часов. Для курсантов авиашкол люфтваффе даже в 1944 году обязательный налет составлял 150 часов.

Да, наши ребятишечки, которые и посадку производить толком не научились, прибывали на фронт, смело вступали в бой и сбивали прославленных немецких асов. Но посмотрите на эти цифры и задумайтесь.

" Средняя выживаемость" наших самолетов за весь период войны была такова: на истребитель приходилось шестьдесят четыре боевых вылета, на бомбардировщик — сорок восемь, а на Ил-2 — всего одиннадцать.

Многие из немецких асов, с которыми мне пришлось беседовать уже после войны в Германии, спрашивали: действительно ли в составе советских ВВС были летчики-камикадзе (смертники)? Разумеется, я отвечал, что нет.Но задуматься этот вопрос заставил о многом...

Не советовал бы я писать того, о чем сам поведал выше, современному молодому журналисту, например. Затюкали бы его: мол, очернительством занимаешься, над памятью павших глумишься и т. д. и т. п. Ярлыки навешивать — этому мы хорошо научились. Мне в этом отношении проще — сам фронтовик, имею награды, за чужую спину не прятался, когда в бой шел. Не собираюсь за нее прятаться и тогда, когда думать надо. А это занятие, как мы убедились, тоже требует мужества.

Победа в войне без массового и индивидуального героизма невозможна. И каждый героический поступок достоин преклонения и памяти народной. Но нельзя и спекулировать на этих высочайших понятиях. Когда-то говорили: война все спишет. Ничего не списала! Вот и сейчас мы не можем, не имеем права списать, спрятать за массовый героизм просчеты, ошибки, откровенные глупости и преступления! Совесть нам этого не позволит! Память перед павшими!

Кто-то может сказать: ты во время войны солдатом был, так сиди и пиши себе мемуары солдатские, про сапоги, махорку, как вшей давил, а в дела стратегии не суйся, без тебя разберутся! Согласен с тем, что и о сапогах, и о махорке, и о вшах даже, если они у кого были, писать надо. Это тоже быт войны, а без быта ее толком-то и не узнаешь. А вот насчет того, что в стратегию соваться нечего, не согласен. Имею право! И именно потому, что во время войны был солдатом. Жутко режет глаз (и сердце!), когда читаешь в воспоминаниях какого-либо военачальника примерно такое: " Погибло около тысячи солдат...", " Потеряли около десяти тысяч...". Как один из тех, кто мог легко оказаться в этих " около... тысяч", и имею я право судить о стратегии. Ошибаться в суждениях моих тоже могу — не спорю. Но это ужо другой разговор.

На этом пора уже заканчивать " главу в скобках". И так она очень уж затянулась.

Дал слово — держись! (продолжение)

Занятия наши подходили к концу. Именно так истолковали мы сообщение о том, что после учебы на краткосрочных курсах прибывает командир полка.

И вот полк построен для встречи командира. Поздоровались, подполковник Соколов медленно прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица. Затем обратился к нам:

— Высокое звание гвардейского полк завоевал в тяжелнейших боях ценой многих жизней. Мы всегда должны помни боевые подвиги однополчан, брать с них пример. Нам предстоят новые сражения, а побеждать могут только мужественные и умелые люди. Поэтому изучить свое новое оружие необходимо только на " отлично". В ближайшее время я постараюсь познакомиться с каждым из вас лично.

Странное дело: во внешности подполковника Соколова но было ничего особенного — роста невысокого, щупленький, да и речь его особых откровений не содержала, однако мнение о нем у всех сразу сложилось вполне определенное. Короче всех его выразил Александр Рогоза, балагур-одессит:

— Серьезный мужик!

Однажды, когда я проводил занятия с воздушными стрелками в тире, командир зашел к нам. В это время мы занимались прицеливанием по макетам вражеских истребителей. Командир наблюдал за действиями воздушных стрелков, задавал вопросы. Никаких оценок он не сделал, но чувствовалось, что остался доволен.

В тот же день он вызвал меня и сказал:

— Мне рассказали о вашем рапорте. Честный поступок. А пока что нужно так подготовить воздушных стрелков, чтобы они не подпускали " мессершмиттов" к нашим " илам". Основная фигура в экипаже, разумеется, летчик. Но когда начинается бой, стрелок становится щитом экипажа. Уверен, что все это вам известно из наставлений, но повторю еще раз: в групповом строю коллективный огонь воздушных стрелков является надежной обороной задней полусферы. Что же касается передней обороны, то огонь, открываемый летчиком из двух пушек и двух пулеметов, создает неприступный барьер для истребителей противника. Это — что касается учебных занятий. А вас... я беру в свой экипаж!

— Так я стал флагманским воздушным стрелком полка. И хотя официально в штатном расписании такой должности не существовало, уже то, что командир выделил меня, что скрывать, было приятно.

Ожидания наши не оправдались, и немедленной отправки на фронт не последовало. Продолжались занятия. А за это время Александр Дмитриевич Соколов внимательно приглядывался к нам. Был он очень требовательным и в то же время демократичным командиром. Иногда по вечерам заходил к нам в казарму, слушал игру на баяне воздушного стрелка Владимира Тарасова. Мог сам взять баян, сыграть что-нибудь. Но больше всего любили мы, когда командира удавалось " завести" на рассказ о боях в Испании. Это сейчас о войне в Испании и книжку можно почитать, и фильм посмотреть. А тогда все это было подернуто дымкой таинственности, недоговоренности.

Запомнился рассказ, как восторженно встречали жители Мадрида наши самолеты, которые вели воздушный бой прямо над городом. Тогда группа, где был и Соколов, разгромила армаду бомбардировщиков.

Рассказывал командир и о том, как в ноябре 1936 года над аэродромом пронесся трехмоторный " юнкерс". С него на парашюте был сброшен ящик. К нему не решались сперва подходить: а вдруг там бомба с часовым механизмом? Но примерно через час подошли, вскрыли.

Внутри, завязанные в простыню, лежали останки изрубленного человека, обрывки одежды, а сверху записка по-испански: " Этот подарок посылается командующему воздушными силами красных, чтобы знал, какая судьба ожидает его и всех большевиков". Погибшим был командир отряда республиканской авиации Хосе Галарс, он же Владимир Бочаров.

В воздушном бою Бочаров вступил в схватку с пятью немецкими истребителями и сбил одного. Потом стало известно, что самолет Бочарова был поврежден, пилот ранен, и он произвел вынужденную посадку на территории, занятой мятежниками...

За бои в Испании Александр Дмитриевич Соколов был награжден орденом Красного Знамени, а под Ростовом — орденом Ленина.

К сентябрю 1943 года учеба наша наконец закончилась. Получили мы новые, двухместные Ил-2. Заместитель командующего 4-й воздушной армией генерал Слюсарев вручил полку гвардейское Знамя. Пора на фронт...

А что там тогда происходило, как разворачивались события? В результате наших крупных стратегических успехов на Украине кубанский плацдарм, оборонявшийся 17-й армией гитлеровцев, оказался в глубоком тылу, за южным крылом наступающих советских войск. Гитлер был вынужден дать приказ об отводе армии, чтобы использовать ее для обороны Крыма. 16 сентября советские войска штурмом взяли Новороссийск, а к 9 октября весь Таманский полуостров был очищен от противника. Впереди — бои за Крым. В это время и перелетел наш 43-й гвардейский в полном составе на аэродром севернее станицы Славянской.

Кубань. Стреляю сквозь фюзеляж, но " мессера" сбиваю

Перед тем как взяться за новые страницы, мне хотелось бы сделать отступление. Перечитал я написанное, и одолели меня сомнения: а нужны ли кому мои мемуары? Столько лет прошло после войны, люди живут совсем другими заботами, а я им талдычу, как этот взлетел, как тот сел, кто кому в хвост зашел... Вот если, например, остановлю я парня на улице и начну ему втолковывать, как лучит всего от зенитного огня уходить, так он рукой около лба покрутит: " Ты, батя, чего — того? Ты расскажи лучше, где диски с хэви-мэтл достать! " И — до свидания.

Но читаю газеты, слушаю радио и представляю себе другой вариант: а если бы этот парень прошел Афганистан, был " афганцем", как сейчас говорят? Тогда, думаю, ним нашлось бы о чем поговорить, несмотря на разницу в возрасте. Ведь столько лет прошло после той войны, а другие-то продолжаются!

Потому говорить о войне — явлении, для человека противоестественном, — надо! Другое дело, что говорим-то мы часто неискренне, неточно, да и вообще не о том, потому и отскакивают наши слова от молодого человека, как мячик от стенки. В учебниках по русскому языку для младших классов есть такие упражнения: напечатаны предложения, в которые надо вставить пропущенные слова. Вот и " вспоминаем" мы, ветераны, по такому же принципу: " Наш героический — — — полк (вставить номер) громил врага у — — — — — (вставить название места)".

Предвижу ехидное замечание: а сам-то намного ли лучше пишешь? Стараюсь писать лучше. Понимаю, что далеко не всегда получается, но стараюсь. Трудно, ох как трудно выбираться из плена стереотипов. Хочется сказать: не судите слишком строго. Но скажу: судите. Но потом судите себя по такому же счету.

Вот вроде бы и все отступление. А понадобилось оно мне потому, что приступаю я сейчас к очень горьким, но и самым памятным для меня страницам. Кто из нас не бывал на кладбище, не приходил к дорогим могилам? Вспомните эту тишину, могильные плиты, полузасыпанные опавшими листьями. Я скорблю по тем, кто ушел из жизни совсем молодым, но и помню их именно такими: горячими, открытыми, отчаянными. Странное человеческое состояние, когда скорбь смешивается с юношескими воспоминаниями, ласково трогающими сердце. Именно такое состояние овладевает мной, когда я возвращаюсь мыслями к боям в суровом тогда небе Крыма.

Над нашим аэродромом лихо развернулся По-2 и пошел на посадку. Он подрулил прямо к командному пункту, и из кабины вышел генерал. Первым делом он сменил летный шлем на фуражку с широким козырьком и только тогда выслушал доклад командира полка. Потом спросил:

— Чем занимаются сейчас люди?

Командир ответил, что летный состав изучает район предстоящих боевых действий, а техники проверяют готовность машин и оружия. Генерал удовлетворенно кивнул, и они с командиром полка прошли на КП.

Конечно, генералы прибывали к нам нечасто, но переполоха их появление не вызывало по той простой причине, что вся работа нас, авиаторов, прочно связана с техникой. А человек при технике — это не просто солдат в строю. Ему всегда есть что делать, и он знает, что делать. И сколько ни подавай команду " Смирно! ", неисправный двигатель от этого не станет исправным, а самолет без летчика в воздух не поднимется. Потому и отношения между командирами и подчиненными в авиации, при соблюдении полной субординации, были более демократичными, чем в наземных войсках. По крайней мере, с моей точки зрения.

Пока командир дивизии генерал Гетьман находился на КП, собрали и построили поэскадрильно весь личный состав. Генерал произнес речь. Тогда так было принято — речи произносить по любому поводу. И воспринималось это как должное. Но даже в речи, произнесенной в те (так и хочется написать в " те еще") времена, Гетьман свел количество обязательных лозунгов и призывов до минимума. Быстро перешел к делу: сказал, что полк будет вводиться в дело поэскадрильно под прикрытием истребителей (теперь в дивизии свой истребительный полк, есть кому прикрывать), что сам он будет находиться на переднем крае с радиостанцией наведения и наблюдать за действиями каждой группы, что зениток у врага очень много и производить противозенитный маневр надо умело. Летчики начали задавать вопросы, генерал отвечал, и завязалась самая обычная беседа.

И вот — первый боевой вылет. В конце октября1943 года наш гвардейский полк начал боевые действия с аэродрома у хутора Ханькова. Первую шестерку штурмовиков повел старший лейтенант Тамерлан Каримович Ишмухамедов, летчик опытный. Я летел с ним воздушным стрелком.

Не могу не сказать — сразу же! — несколько слов об Ишмухамедове. Кстати, спроси тогда на аэродроме: " Где Ишмухамедов? ", многие могли и удивиться: мол, а кто такой? Вот Тамерлана знали все! Как можно было не знать Тамерлана?

Разные, очень разные люди они были с Вадимом Фадеевым. А все-таки чем-то напоминали друг друга. Два качества, общих для них, были, можно сказать, на поверхности: смелость и любовь к шутке, чувство юмора. Хотя шутили они очень по-разному. Фадеев шутку обожал легкую, искрометную, рождалась она почти всегда экспромтом. Для Тимерлана шутка была чуть ли не священнодействием. Например, он обожал с совершенно непроницаемым лицом, неимоверно педалируя татарский акцент, демонстрировать, как читает лекцию какой-нибудь " литературовед в штатским":

— Совсем-совсем недавно, всего сто лет назад, от руки фашистских наймитов пал замечательный стахановец Александр Семенович Пушкин...

Задача перед нашей группой была такая: нанести бомбовый удар по артиллерийским позициям противника на Керченском полуострове, откуда немцы вели огоньпо косе Чушка. Когда мы прошли над аэродромом, где базировались наши истребители, в воздух поднялись четыре ЛаГГ-3 и пристроились к нам.

Впереди — Керченский пролив, за ним — гора Митридат. Над Керчью идет воздушный бой. Ввязываться в него нам ни к чему, поэтому берем немного севернее и, маневрируя, снижаемся, уходим от разрывов вражеских снарядов то вправо, то влево. Странное ощущение: мне кажется, что зенитки бьют именно по нашему самолету, а на другие машины и внимания не обращают.

Гораздо позже я, смущаясь, рассказал об этом своем ощущении товарищам, ожидая, что вызову взрыв смеха. Ничего подобного! Никто даже не удивился. Лишь кто-то из летчиков пожал плечами: " Подумаешь, открыл Америку! Каждому под огнем кажется, что стреляют по нему одному. Никуда от этого не денешься, привыкать надо! "

От разрывов зенитных снарядов мы тогда ушли. Летчики пустили эрэсы, а затем дружно спикировали и сбросили бомбы на артиллерийские позиции, не прекращая стрелять из пушек и пулеметов. Когда выходили из пике, дал несколько очередей по фашистам и я. Очередей не прицельных, прицелиться просто не успел, но не выстрелить по фашистам в первом вылете я просто не мог.

Один знакомый журналист рассказывал мне, что, встречаясь с ветеранами войны, он обязательно в конце беседы каждому задавал вопрос: " Скажите, а вы убивали на войне? И если да, что при этом испытывали? " Большинство ветеранов, говорил журналист, уходило от ответа, переводило разговор на другое.

Уйти от разговора с журналистом можно, конечно. Но ведь вопрос-то все равно остается. И ответ на него, по-моему, предельно прост: если солдат воюет, то его цель — убить противника.

Да, убить. Безо всякой мушкетерской галантности: " Извольте, сударь, стать в позицию..." Да, выстрелить в спину, а иногда и ударить ножом. Проткнуть штыком. Убить, уничтожить! И убить как можно больше, самому оставаясь живым.

Трудно, мучительно трудно писать такие слова. Но это — слова правды, не более того. И поэтому говорю, не опуская глаза долу: да, я стрелял и убивал фашистов. И не одного, не двух, а гораздо больше. Убивал и не испытывал при этом никаких мук совести. Потому что знал: чем больше я убью фашистов, тем больше вероятность, что мой отец, мои близкие и друзья, я сам останемся живы. Это необычайно жестокий, но вполне реальный закон войны.

Возможно, кто-то, читая эти воспоминания, представит меня человеком грубым, прямолинейным, лишенным душевной тонкости. Такому читателю я откровенно скажу: а кого вы пытаетесь обмануть, обманывая самого себя? Ведь опубликованы цифры погибших и с немецкой стороны. Большую часть из этих миллионов убили наши солдаты. Из пушек, пулеметов, винтовок. Вы считаете, что я должен был отправляться в полет с плакатом " Давайте мириться! ", а пулемет мне был дан для отпугивания ворон? Не надо лицемерить! У меня дети, внуки, я не хочу, чтобы они воевали. Поэтому откровенен. Я убивал. Не хочу, чтобы эта доля выпала моим близким. Но и не хочу, чтобы они стали мишенью. Неужели и это — такая откровенность, которая может кого-то шокировать?

Наш первый боевой вылет оказался на редкость удачным: на аэродром вернулись все. На некоторых машинах оказались пробоины, но техники вместе с ремонтниками их быстро залатали. Впечатлений было много, много говорили, рассказывали, даже делились опытом, которым, как нам казалось, мы обзавелись во время этого вылета.

Ночь на 1 ноября 1943 года выдалась холодной, штормовой. И именно в эту ночь десант 318-й Новороссийской дивизии и два батальона морской пехоты погрузились на суда, чтобы высадиться у рыбачьего поселка Эльтиген, южнее Керчи. Для многих это название — Эльтиген — звучало странно и непривычно, но прошли десятилетия, и не думаю, что тот, кто был там во время войны, забудет этот маленький поселок, это слово, хотя исчезло оно и из справочников, и из энциклопедий. Невелик был поселок, незаметен...

В ту ночь шли к нему больше ста судов, форсировавших Керченский пролив в самой широкой его части — шестнадцать километров, как-никак.

Артиллерию буксировали на плотах, но внезапный шторм заставил рубить тросы и жертвовать пушками. Сорванные с якорей вражеские мины каждую минуту грозили нашим судам гибелью. Трудно высадиться десанту под огнем противника, в сто раз труднее в такой шторм. Многие мотоботы и катера выбрасывало на берег, другие теряли управление и тонули. Много было погибших, часть десанта вернулась на базу. 2500 десантников все же оказались на крымской земле, но командование к утру так и не имело точных сведений об их положении.

О том, что утром и днем 1 ноября фашисты пытаются сбросить наш десант в море, сообщили летчики. Им же было приказано оказать десанту помощь, нашему полку — в том числе. На Эльтиген шестерку Ил-2 повел Тамерлан Ишмухамедов.

Перелетели Керченский пролив. Облачность низкая, штормит. Сразу же открываем огонь по атакующей пехоте противника. Видно, как от Керчи к вражеским частям движутся подкрепления. Тамерлан ведет группу к колонне танков, командует:

— Бомбы сбрасывать на танки, потом штурмовать пехоту!

После бомбометания вижу три горящих танка. Теперь опять снижаемся — расстреливаем пехоту. Еще заход! Тамерлан ведет самолет так низко, что я хорошо вижу морских пехотинцев, которые, на бегу срывая бушлаты, идут в атаку. После третьего захода Тамерлан командует: " Хватит! Сбор над проливом! " Точно, самое время нам " поднимать паруса". С запада идут немецкие истребители, за ними — бомбардировщики, а с Кубани летят наши. Над Эльтигеном кружатся самолеты, как стаи ворон.

Вот и Таманский полуостров, можно перевести дыхание. Садимся на свой аэродром. Техники первым делом вытаскивают из кабины раненого стрелка Александра Калтыгина, на руках уносят в санчасть. Вечером мы все там. Полковой врач считает, что ногу Калтыгину необходимо ампутировать. Калтыгин умоляет этого не делать. Командир полка, бывший здесь же, помолчав минуту, отдал приказ: отправить Калтыгина в армейский госпиталь в Краснодар. Через четыре месяца вернется Калтыгин к нам, вернется с плохо сгибающейся ногой, но убедивший врачей в госпитале: воздушным стрелком он летать сможет, вон даже летчики без обеих ступней летают...

Пока эльтигенский десант оттягивал на себя основные силы, успел высадиться и закрепиться второй, который начал успешно продвигаться в направлении Керчи. Наша 4-я воздушная армия поддерживала войска на обоих плацдармах.

День второго ноября был уже на исходе, но на старте стояла шестерка наших " илов" в боевой готовности. Быть еще одному вылету сегодня или не быть — кто знает. Но по себе сужу, хоть и не летал и тот день, что у каждого в душе теплилась надежда: " А может, все на сегодня? Хотя бы на сегодня? " Но тут с КП выбежал начальник оперативного отдела капитан Персианов с громким криком: " Взлет! Эльтиген! " Надежда погасла. Самолеты начали взлет.

Последним должен был взлетать младший лейтенант Мансур Зиянбаев, парень скромный, молодой, всего-то 23-го года рождения. Это был его второй боевой вылет. Стрелком к нему из госпиталя пришел сержант, пехотинец, не помню его фамилию. Так этот сержант вдруг буквально кулем вываливается из самолета, начинает кататься по земле, вопит:

— Не полечу!

Истерика, самая настоящая истерика! Зиянбаев, и так растерянный, сидит в кабине, побледнел только.

Хорошо, что рядом оказался командир полка. Перед носом сержанта он потряс кулаком: " Вон отсюда! ", а увидев меня, только и крикнул: " Парашют! " Ничего ему добавлять не потребовалось, и так ясно. Схватил я парашют, бегом к самолету Зиянбаева.

— Все в порядке, Мансур! Пошли на взлет! — как можно спокойнее постарался сказать я. Но насколько убедительно удалось мне продемонстрировать это спокойствие — не знаю.

Самолет взлетел, и мы начали догонять группу. Догнали только над аэродромом, где базировались истребители, и Мансур занял место замыкающего.

У Эльтигена — взрывы снарядов, бомб. В воздухе — истребители, идет воздушный бой. Мы с ходу сбрасываем бомбы, снижаемся и, стреляя из пушек и пулеметов, проходим вдоль плацдарма. Устремляются на нас было " мессершмитты", но истребители прикрытия на месте, и мы благополучно выходим из боя.

Если бы благополучно... Самолет Зиянбаева, как это часто бывает в группе с замыкающим, отстал. Теперь мы для немцев — подарок, жди атаки.

Но и ждать не пришлось. Вот уже атакуют два " мессершмитта". Открываю огонь; но это их не останавливает. К тому же в наш самолет попала очередь из крупнокалиберного пулемета, особенного вреда не причинила, но переговорное устройство отказало. Летчик не слышит, что я сообщаю об атаках истребителей и, соответственно, не может правильно маневрировать. Да и прикрывает нас лишь один ЛаГГ-3, хотя и делает это мастерски, надо отдать ему должное.

Немцы свое преимущество чувствовали прекрасно и, видимо, решили с нами разделаться. Они парой пошли в атаку, а Зиянбаев почему-то стал уходить по прямой на максимальной скорости. Как раз именно это " мессам" и требовалось!

Теперь, как говорится, терять нечего! Беру на прицел ведущего и, когда тот приближается к нам метров на двести, жму на гашетку. Хоть шансов и мало было, но, видимо, попал, потому что " мессер" тут же взмыл вверх, а " лагг", идущий мне на помощь, лихо и точно сбил его. Красивая работа!

Но слишком я увлекся первым " мессером". Увлекся и упустил его ведомого. У того оказалось достаточно времени, чтобы подобраться к нам снизу и оказаться в " мертвом пространстве".

Что значит, " мертвое пространство"? А это значит то, хуже чего для " илов" не бывает. У " ила" была броневая защита, о чем я уже писал. Значит, чтобы поразить его, немцам нужно было подобраться как можно ближе. Да еще так, чтобы обезопасить себя от наших пулеметов. А в безопасности они были именно в " мертвом пространстве", то есть там, куда я не мог " дотянуться" из пулемета, потому что турельная установка, где он был установлен, ограничивала угол стрельбы. Будь у нас в исправности переговорное устройство, я бы мог, передавая сообщения летчику, обеспечить нужный угол обстрела, тогда бы тот делал нужные мне эволюции самолета. А так... А так, видимо, все! Если " мессер" в " мертвом пространстве", мы беззащитны! Ну что же, богу молиться?

Опасность чем страшна? Неожиданностью! Но в то же время на что человека подвигает? Тоже на неожиданное решение! Вот и решился я на немыслимое: стрелять в фашиста вслепую, да еще как — через фюзеляж, простреливая собственный самолет, понимаете ли!

Читал я о чем-то подобном в газете, но, честно сказать, не очень верил в это. Да и знал ведь, что при такой стрельбе перебить тяги рулей — проще простого, и тогда самолету все равно хана. Но раздумывать времени не было. Прошил я очередью фюзеляж собственного самолета!

Зиянбаев, конечно, решил, что это " мессер" нас прострелил, и моментально скользнул влево. Вот в это-то время и напоролся " мессер" на мою совершенно слепую очередь. Очередь была длиннющая — от отчаянья, пулемет захлебнулся, отказал. А немец? А немец... Перевернувшись на спину, он устремился к земле. Готов!

Возле нас появился ЛаГГ-3, но дело было уже сделано. Вот, кажется, и все.

Что я перечувствовал в те секунды? Многое, наверное. Но главным было, прошу мне поверить, чувство удовлетворения. Удовлетворения тем, что я сумел не растеряться в критической ситуации. Да, не страх, не радость, а именно удовлетворение. Такое чувство бывает, когда какую-то работу, какое-то дело сделаешь не просто хорошо, а с блеском, с шиком. Наверное, это свойственно многим, и не имеет значения, какой работой человек занимается: военной ли, гражданской ли.

Но удовлетворение удовлетворением, а что все-таки с тягами рулей, не повредил ли я их? Ведь при пилотировании они могут легко оборваться, и самолет свалится на землю. Полез смотреть тросы, к счастью, они оказались в порядке, и я вернулся в кабину. Но беспокойство меня не оставляло: почему-то " лагг" следовал за нами буквально по пятам, и летчик подавал мне рукой какие-то знаки. Что-то я не так сделал?..

Сели благополучно, Зиянбаев зарулил на стоянку, я обратил внимание на то, что " лагг", нас сопровождавший, успел приземлиться раньше нас и почему-то на нашем аэродроме. Вылезли мы с Мансуром из машины, посмотрели на развороченный фюзеляж, потом друг на друга, вздохнули: " Что, пойдем докладывать? " — и побрели на КП.

У входа стояли командир полка и... Владимир Истрашкин. Так вот кто прикрывал нас! И как он только узнал меня в самолете? Но субординация есть субординация — и прежде всего докладываем (не слишком внятно, правда) о " мертвом пространстве", сбитом " мессершмитте", поврежденной машине... Но оценка командира была однозначной:

— Молодец! — Он хлопнул меня по плечу. — А машину исправим, не волнуйся!

Вот тут и Истрашкин подал голос:

— А я смотрю: вроде бы в воздухе знакомая личность!

— Вы знакомы? — повернулся к нему командир.

— Еще с Дальнего Востока. Это наш бывший оружейник. Лихо срубил " месса"!

Вот тут-то и обнялись мы наконец с Истрашкиным. Подошли еще ребята, начались взаимные расспросы. Но уже поступали сумерки, и Истрашкину нужно было возвращаться на свой аэродром.

Из нашей шестерки " илов" домой вернулись только три, остальные были повреждены, сели на других аэродромах. В руку был ранен воздушный стрелок Николай Храмов.

А стрелка, закатившего истерику перед вылетом, под трибунал не отдали, командир полка рассудил по-иному.

До того как попасть в авиацию, воздушный стрелок воевал пехотинцем, был тяжело ранен, какой с него спрос? Откуда пришел, пусть туда и возвращается. Отправили его в пехоту.

Предчувствую, что любой, читающий эти строки, здесь споткнется, возьмет его недоумение: а не превысил ли командир полка свою власть, ведь солдат проявил откровенную трусость, а как в таких случаях поступать — все четко определено и записано. Армия же, да еще война! Какой же это пример для подчиненных?

Все правильно: да, струсил солдат, да, командир превысил власть, и не пример это для подчиненных. Но был командир прав. Прав той правотой, объяснить которую мне сейчас очень трудно. Снова Симонова процитировать: " С наше покочуйте, с наше поночуйте, с наше повоюйте хоть бы год"? Да вроде бы бестактно как-то! Так своим каким-то высшим знанием можно все объяснить. Только разве это объяснение?

Война — явление ненормальное. И сотни, тысячи мужиков, собранных вместе для того, чтобы убивать, — разве это нормально?

И, конечно, особенно когда ситуация складывается экстремальная, в действие могут вступать законы, которые не предусмотришь никакими уставами и положениями. Для того чтобы почувствовать, что ситуация именно такова и решение должно быть нестандартным, командир должен обладать особым талантом и интуицией.

Вот если бы сбили, предположим, наш самолет в этом вылете, погибли бы мы с Зиянбаевым, вряд ли бы командир поступил так мягко по отношению к струсившему стрелку. Тогда на стрелке этом была бы наша кровь, а такое прощать нельзя. Это уже высший закон. А так... Да, раздавил страх человека, подмял его, лишил способности действовать самостоятельно. Но не убил же! Может воевать солдат, лишь выполняя команды командиров? Может! Пусть и воюет в пехоте: когда скажут — ляжет, когда скажут — встанет, скажут " Стреляй! " — будет стрелять. Может, еще и домой вернется? Зачем же его под расстрел?

Теперь же, забегая вперед, расскажу еще об одном случае. Тоже о трусости и тоже о решении командира, которое для мягкости назову " нестандартным".