Прорыв в мировой истории: «бремя белого человека» по-американски

Прохладным хмурым утром шестнадцатого декабря 1907 года у побережья Вирджинии выстроился мощнейший флот, каких еще не собиралось под одним флагом. Тысячи людей радостно приветствовали его с берега и небольших лодок. Лишь горстка знала, зачем флот появился на самом деле.

Оркестр заиграл «Девушка, что ждет меня». Шестнадцать линкоров медленно проплыли мимо президентской яхты «Мэйфлауер» на расстоянии четыреста ярдов друг от друга. В общей сложности на линкорах находилось четырнадцать тысяч солдат. Количество вооружения на борту составляло четверть миллиона тонн. Корабли были выкрашены в белый цвет, носы украшал позолоченный орнамент. Президент Теодор Рузвельт, рьяный сторонник морской мощи, каких не бывало в Белом доме, едва мог сдержать радость.

«Вы когда-нибудь видели такой флот? – интересовался он у гостей на борту „Мэйфлауэр“, сверкая знаменитой улыбкой. – А такое празднество? Мы все должны гордиться!»

Большую часть президентства Рузвельт стремился строить корабли. Он хотел похвастаться ими перед всем миром, однако в тот момент не было войн, где их можно применить. И Рузвельт принял как всегда эффектное решение: собрать зрелищный флот и отправить его в долгое плавание. Великий белый флот, как он стал известен, должен был отплыть на юг от Вирджинии, зайти во все карибские порты, продолжить путь вдоль обоих побережий Южной Америки и, наконец, встать на якорь в Калифорнии.

Флот представлял собой грозную военную мощь, но он был не только средством ведения войны. Он символизировал самоуверенность и ощущение безграничных возможностей, которые охватили воображение американцев в начале двадцатого столетия. Рузвельт считал, что стоит продемонстрировать свою военно-морскую силу Тринидаду, Бразилии, Чили, Перу и Мексике. Однако даже этот маршрут не удовлетворил его амбиции. Рузвельт стал первым президентом, чье представление об американской власти было поистине мирового масштаба, и Великий белый флот помог об этом заявить.

Спустя несколько часов после того, как флот покинул Хэмптон-Роудс, его командир, адмирал Робли Эванс, собрал офицеров и сделал поразившее всех объявление: маршрут флота будет отличаться от общеизвестного. Рузвельт раскрыл Эвансу настоящий план, который оставался в тайне до самого отплытия. Флот в самом деле обогнет Южную Америку и доберется до Калифорнии, но на этом не остановится. Он должен пересечь Тихий океан, Индийский, затем пройти Суэцкий канал, проплыть по Средиземному морю, выйти обратно через Гибралтарский пролив и, наконец, вернуться в Вирджинию через Атлантический океан. То есть совершить путешествие не вокруг континента, но вокруг света.

Когда общественность узнала об этом, противники Рузвельта громко возмутились. Они обвиняли его в том, что отправлять настолько огромный военный флот в подобное плавание – откровенный вызов, не говоря уже об опасности и дороговизне предприятия. Сенатор от штата Мэн Юджин Хэйл, председатель бюджетной комиссии военно-морского флота, пригрозил прекратить финансирование. Рузвельт коротко сообщил, что не нуждается в дополнительных деньгах.

«Что ж, попытайтесь их забрать!» – поддел он Хэйла.

В течение следующих четырнадцати месяцев американцы, затаив дыхание, следили за продвижением Великого белого флота. После того как несколько моряков ввязались в драку в баре Рио-де-Жанейро, журналисты принялись сообщать, что флот постоянно находится в опасности. На самом деле ситуация была обратной. Моряков тепло приветствовали во всех городах, где они останавливались.

В Южной Америке их чествовали на банкетах, парадах, грандиозных балах и спортивных мероприятиях, а перуанский композитор даже написал в их честь марш «Белая эскадра». В Перл-Харборе они шесть дней наслаждались гавайскими празднествами, парусными гонками и прочими тропическими развлечениями. В Окленде, крупнейшем городе Новой Зеландии, для американских моряков выступили маори с традиционным танцем. Четверть миллиона людей приветствовали их в Сиднее. Из Австралии военные моряки направились к Маниле, столице находящихся под властью США Филиппин, однако были вынуждены оставаться на борту из-за эпидемии холеры. Флот посетил Японию, которую американские стратеги уже обозначили как будущего соперника в Тихом океане, Китай, вновь Филиппины, затем отправился на запад к Цейлону (нынешней Шри-Ланке) и, наконец, через Суэцкий канал и Атлантический океан вернулся домой.

Флот прибыл на свою базу в Вирджинии в день рождения Джорджа Вашингтона, двадцать второго января 1909 года. Несмотря на ливень, его встретила огромная толпа. Пока корабли занимали места у причала, оркестр играл «Дом, милый дом». Президент Рузвельт, которому оставалось лишь две недели на посту, конечно же, был тут как тут. Позже он писал, что его поддержка этого необычайного плавания стала самым важным поступком, совершенным на благо мира и порядка.

Слова Рузвельта неоднозначны, однако кругосветное путешествие Великого белого флота имело огромное влияние. Это был бесценный опыт в сфере логистики и перебросок на дальние расстояния. Кораблестроители извлекли массу важнейших уроков, которые привели к разработке нового поколения военных кораблей. В каждой стране, где останавливался флот, государственные деятели и простой народ заново оказывались под впечатлением от американской мощи. Что самое главное, это была крайне изобретательная форма угрозы применения военной силы: знак, что США теперь держат судьбу мира в своих руках. Ни у кого из видевших Великий белый флот не оставалось сомнений во власти и амбициях этой страны.

Важнейшие изменения в мировой политике зачастую происходят медленно, и результат становится заметен спустя годы. Становление США как мировой державы произошло совершенно иначе: совсем внезапно, весной – летом 1898-го.

Ранее большинство американцев казались вполне довольными своей страной и ее размерами. Государственные деятели упустили несколько возможностей заполучить Гавайи. Они могли бы захватить Кубу, когда там разразилась первая революция в 1868-м, но даже не задумались на этот счет. Точно так же они не пытались присоединить Доминиканскую Республику в 1870-х.

В 1878 году США решительно взялись за то, что сенатор Генри Кэбот Лодж называл «большой политикой». Историки дают ей разные названия: экспансионизм, империализм, неоколониализм. И означает она желание американцев расширить свою сферу влияния на весь мир.

«Какой колоссальный сдвиг произошел в мире за эти полгода, – изумлялся осенью 1898-го британский дипломат и историк Джеймс Брайс. – Еще шесть месяцев назад Филиппинские острова и Пуэрто-Рико вам так были нужны, как сегодня далекий Западный Шпицберген».

Впрочем, многие американцы разделяли амбиции, что простирались и настолько далеко. Генри Кэбот Лодж входил в число нескольких членов конгресса, которые настаивали на аннексии Канады. Рузвельт размышлял о нападении на Испанию и выбрал возможными целями Кадис и Барселону. Правящая верхушка Португалии опасалась, что американские войска захватят Азорские острова. Еще до 1898 года было несколько случаев, когда США использовали военную силу, чтобы вынудить другие страны принять американские товары. Коммодор Мэттью Перри направил на Японию канонерки в 1854 году и, под их прикрытием, вынудил японцев подписать договор, согласно которому американские торговые судна получали доступ в их порты. В 1882-м президент Честер Алан Артур с той же целью отправил корабли в Корею. Впрочем, к концу столетия американская экономика достигла такого уровня производительности, что подобные навязывания стали основной чертой внешней политики США.

«Вот она, новая прагматичная политика, – объявил широко известный историк Чарльз Бирд. – Возможность с легкостью захватывать зарубежные рынки совершенно необходима для процветания американских предприятий. Перед современной дипломатией стоят коммерческие задачи. И основная – продвижение экономических интересов за рубежом».

Посторонние наблюдатели следили за возникновением новой Америки со смесью страха и благоговения. Среди самых изумленных были европейские журналисты, находившиеся в командировках в США в 1898 году. Один написал в лондонской газете «The Times», что стал свидетелем события, которое следует назвать «переломным моментом в истории». Другой, представитель «Manchester Guardian», сообщал, что почти каждый американец проникся идеей экспансионизма, а горстку оппонентов подвергают насмешкам.

Некоторых журналистов увиденное взволновало. «Любовь к невозможному, маниакальная страсть к тому, на что еще никто не осмеливался. Уже спустя час они проникают в самое нутро. Глаза загораются, руки начинают дрожать», – писал нью-йоркский корреспондент «La Stampa». В «Le Temps» говорили, что США, в прошлом «настолько демократичные, насколько это вообще возможно», теперь стали «государством, похожим на страны старого мира, Штаты вооружаются подобно им и точно так же себя возвеличивают». В «Frankfurter Zeitung» американцев предупреждали о «катастрофических последствиях их радостного энтузиазма», но сознавали, что те не станут слушать.

Американцев никогда особо не волновали дипломатические вопросы. Дикие, как и их земля, они всегда имели и имеют свое мнение, политику и дипломатический кодекс. Экономически и психологически они обладают для этого всеми средствами. Американцы идут вперед по дороге, в которую верят, и плевать они хотят на мнение Европы.

По крайней мере, целое столетие многие жители США считали, что их стране предначертано захватить Северную Америку. Большинство возликовало, когда в 1898 году им сообщили, что теперь их судьба касается всего мира и таким образом они вправе властвовать и над другими континентами. Группа прямолинейных идеалистов, однако, называла смену курса страны подлым предательством американской традиции. Среди возмущенных были главы университетов, писатели, несколько титанов индустрии, включая Эндрю Карнеги, священники, профсоюзные лидеры и политики со стороны обеих партий, включая бывшего президента Гровера Кливленда. Они осуждали вмешательство Америки в дела иных государств, особенно войну против филиппинских повстанцев, и призывали американцев позволить остальным народам самим решить свою судьбу – право, которым сами американцы так глубоко дорожили. Один из критиков, Эдвин Лоуренс Годкин, воинствующий редактор «The Nation», сокрушался, что по новым стандартам «настоящим американцем» не сможет считаться тот, кто питает «сомнения в способности США крушить другие страны; тот, кто не признает право США по собственному желанию оккупировать чужие территории, каналы, перешейки или полуострова; тот, кто неуважительно отзывается о доктрине Монро или кто сомневается в необходимости иметь столь многочисленный флот; тот, кто восхищается европейским обществом или любит путешествовать по Европе; тот, кто не в состоянии, если ему все же необходимо туда отправиться, делать сравнения не в пользу Европы».

Подобные разговоры приводили экспансионистов в бешенство. Теодор Рузвельт заклеймил Годкина «зловредным и бессовестным лжецом». Антиимпериалисты, делился он в письме своему другу Лоджу, были «бесполезными сентименталистами из среды наблюдателей», которые демонстрируют «недопустимое слабоволие, что в итоге подтачивает лучших бойцов нашей страны». Однажды он охарактеризовал их как «просто неперевешанных предателей».

В конце концов антиимпериалисты потерпели поражение не потому, что были чересчур радикальными, а потому, что им не хватало радикальности. Штаты изменялись на глазах. Железные дороги и телеграфные линии сплачивали американцев сильнее, чем когда-либо. Выросли огромные фабрики, которые волна за волной поглощали европейских иммигрантов. Скорость жизни ощутимо возросла, особенно в крупных городах, что принялись диктовать стране свои условия. Все это приводило многих антиимпериалистов в ужас. Пожилые сторонники традиций желали, чтобы США оставались страной, сосредоточенной на внутренних делах, как и было всегда. Их призывы к сдержанности и сетования на пороки современности не нашли отклика в стране, переполненной амбициями, энергией и ощущением безграничных возможностей.

Первая волна операций по «смене режима» под руководством Америки продолжалась с 1893 по 1911 год. Причинами ее служил в основном поиск ресурсов, рынков и коммерческих возможностей. Однако не все первопроходцы американского империализма действовали в интересах крупного предпринимательства. Рузвельт, Лодж и Альфред Тайер Мэхэн действовали из принципов того, что считали трансцендентальными императивами истории. Расширение страны, как они полагали, делает народы великими. В их умах продвижение торговли и национальная безопасность сливались в то, что один историк назвал «агрессивным национальным эгоизмом и романтической привязанностью к власти». А они считали себя не чем иным, как инструментами судьбы и Божьего промысла.

В американском менталитете давно и прочно укоренился миссионерский инстинкт – с тех пор, как Джон Уинтроп заявил, что мечтает построить «город на холме», к которому будет обращаться весь мир. Американцы всегда считали себя особенными. В конце девятнадцатого века большинство из них решило, что их долг привести дикарей к цивилизации и спасти угнетенные народы от тирании.

Редьярд Киплинг подогрел миссионерский дух известным стихотворением, опубликованным в журнале «McClure's», когда начались дебаты по поводу аннексии Филиппин.

Твой жребий – Бремя Белых!

Как в изгнанье, пошли

Своих сыновей на службу

Темным сынам земли;

На каторжную работу –

Нету ее лютей, –

Править тупой толпою

То дьяволов, то детей[2].

Американцы отнюдь не лишены сострадания и участия. Многие не только признательны за свободу и процветание, посланные свыше, но яро желают поделиться благами и с другими. Раз за разом они с легкостью поддерживали интервенции в зарубежные страны, когда их представляли как операции по спасению менее удачливых людей.

Когда президент Маккинли сообщил, что вступит в кубинский конфликт, чтобы остановить «тиранию у самого порога нашей страны», американцы возликовали. Как и десять лет спустя, когда администрация Тафта объявила, что свергает правительство Никарагуа, дабы ввести «республиканские учреждения» и поддержать «истинный патриотизм». С тех пор каждый раз, когда Штаты намеревались устроить переворот, государственные деятели настаивали, что они действуют не ради укрепления американской власти, но в интересах страдающих народов.

Этот патернализм зачастую путают с расизмом. Многие американцы считали латиноамериканцев и жителей тихоокеанских островов «цветными», которые нуждаются в наставничестве со стороны белых. В странах, где черное население систематически угнетали и где были широко распространены расистские предубеждения, это мнение помогло многим поверить в необходимость вмешательства во внутреннюю политику со стороны США.

Речи, оправдывающие американский экспансионизм на основе предполагаемого превосходства белой расы, стали основными темами политических дискуссий в 1890-х годах. Сенатор от Индианы Альберт Беверидж описывал экспансию как часть естественного хода жизни: «исчезновение низших цивилизаций и загнивающих рас в пользу более цивилизованных, благородных и зрелых людей». Член палаты представителей, Чарльз Кокрейн из штата Миссисипи, говорил о «продвижении вперед неукротимой расы, которая основала эту республику», и предсказывал, что «мир захватят арийские расы». Когда он закончил речь, палата представителей разразилась аплодисментами.

Вполне логично, что полемика на тему империализма щедро окрашена расизмом. Интересно то, что антиимпериалисты также использовали расистские доводы. Многие из них полагали, что США не должны захватывать зарубежные территории, ведь таким образом в их границах увеличится количество цветных людей. В конечном итоге, опасались антиимпериалисты, этим территориям, возможно, разрешат отправлять представителей в конгресс.

Один из антиимпериалистов, член палаты представителей из Миссури, Шамп Кларк, красочно расписал ужасы, которые непременно принесет такая политика:

«Как мы сможем пережить позор, когда сенатор-китаец из Гавайев, с болтающимся за спиной хвостом и языческим амулетом в руке, поднимется и на ломаном английском будет препираться с Джорджем Фрисби Хором или Генри Кэботом Лоджем? О времена, о нравы!.. Господин спикер, представьте, что будете главой палаты через двадцать лет. Возможно, здесь смешаются все языки, и именно на ваши плечи ляжет тяжкий труд понимать так называемого джентльмена из Патагонии, джентльмена из Кубы, джентльмена из Санто-Доминго, джентльмена из Кореи, джентльмена из Гонконга, джентльмена из Фиджи, джентльмена из Гренландии или – с дрожью и страхом – джентльмена с Каннибальских островов, который будет глядеть на вас, капая слюной и сверкая клыками».

В считаные дни после свержения гавайской монархии, семнадцатого января 1893-го, многие американские газеты хором осудили произошедшее. «New York Evening Post» назвал переворот революцией, основанной на сугубо денежных вопросах. В «New York Times» посчитали переворот исключительно предпринимательской операцией. Другие газеты пестрили такими заголовками, как «Посланник Стивенс помог свернуть Лилиуокалани» и «Военный корабль „Бостон“ сыграл огромную роль в Гавайской революции».

Подобные статьи появлялись на страницах прессы, а новые правители Гавайев укрепляли свою власть. Президент Сэнфорд Доул и его «совет» объявили военное положение, отменили право «хабеас корпус», то есть акт, который предписывает доставить арестованного в суд и сообщить о времени и причинах ареста, и распорядились создать Национальную гвардию. Затем, очевидно опасаясь, что подобных мер недостаточно для сохранности их новорожденного режима, они договорились, чтобы Джон Л. Стивенс, который помог устроить революцию, поднял над Домом правительства в Гонолулу американский флаг и от имени США заявил о «защите Гавайских островов».

«В правительственном здании расположилась рота морской пехоты США, а отряд моряков занял земли Ч. Р. Бишопа, – позже писал Доул. – С такой протекцией мы справились с ситуацией».

Через несколько дней Лоррин Тёрстон, главный зачинщик революции, приехал в Вашингтон в сопровождении еще четверых членов «Клуба захвата». Они привезли черновой договор о «полном, всеобъемлющем и бессрочном политическом союзе между Соединенными Штатами Америки и Гавайскими островами». Однако, прежде чем сенат успел проголосовать, в город прибыл самый нежеланный гавайский гость: свергнутая королева. В письменном заявлении на имя Госсекретаря Джона Уотсона Фостера, который пришел на смену занемогшему Джеймсу Блейну, она утверждала, что восстание в ее стране не продержалось бы и часа без поддержки со стороны американской армии и что гавайский народ в большинстве своем ни морально, ни физически не поддерживает новое правительство.

Эти обвинения заставили многих американцев еще сильнее усомниться в правильности присоединения Гавайев. Близился конец сессии, поэтому сенат принял решение не голосовать по поводу договора об аннексии. Тёрстон и его раздосадованные товарищи покинули Вашингтон с пустыми руками. Четвертого марта 1893 года Гровер Кливленд, после перерыва, был вновь избран президентом. Демократ и абсолютный антиимпериалист, спустя пять дней он отменил договор. Четвертого июля 1894-го новые правители архипелага ответили на его резкий отказ: объявили о создании Республики Гавайи, президентом которой стал Сэнфорд Доул. Согласно ее конституции, большинство законодателей должны быть назначены, а не выбраны путем голосования, и только люди, обладающие сбережениями и частной собственностью, могут получить государственную должность. Таким образом, коренное население островов потеряло возможность управлять своей страной, и несколько месяцев спустя группа гавайцев подняла неудачное восстание. Среди арестованных была и бывшая королева. На шестой день заключения ее посетила делегация чиновников, которая вынудила королеву подписать документ об отречении от престола. Позже Лилиуокалани говорила, что согласилась лишь из желания спасти остальных защитников от казни, но военный трибунал все равно приговорил к смерти пятерых. Однако приговоры не были исполнены, и через пару лет все заговорщики оказались на свободе. Лилиуокалани, приговоренную к пяти годам тюрьмы, выпустили через два.

В 1897-м Кливленда сменил Уильям Маккинли, ориентированный на предпринимательские интересы республиканец, который разделял идеи империалистов. Вскоре после инаугурации к нему прибыли представители гавайского правительства. Один из них, Уильям Смит, позже писал, что услышать речи Маккинли после многих лет разглагольствований Кливленда было словно увидеть солнце после долгой ночи.

Маккинли объявил, что поддерживает аннексию Гавайев, и лоббисты вновь принялись за дело. Сам президент Доул прибыл в Вашингтон, чтобы помочь вести кампанию. На него практически не обращали внимания, однако, когда он уже начал терять надежду, настроения в Вашингтоне резко изменились. Весной 1898-го пронеслась череда событий: у Гаваны был потоплен «Мэн», США ввязались в войну с Испанией, а коммодор Дьюи уничтожил испанский флот у Филиппин. Сторонники аннексии получили новый и крайне убедительный аргумент в свою пользу: Гавайи станут базой, необходимой Америке для кампании по переброске войск в Азию.

«Присоединение Гавайских островов впервые в нашей истории преподносят нам как военную нужду, – мрачно объявил член палаты представителей А. С. Александр. – На сегодняшний день мы нуждаемся в Гавайях куда больше, чем они когда-либо нуждались в нас».

Многие его коллеги быстро согласились. В короткие сроки, охваченные той лихорадкой, что изменила Штаты летом 1898-го, обе палаты конгресса одобрили договор об аннексии. Маккинли подписал его седьмого июля и, таким образом, присоединил Гавайи к Штатам.

«Практически несомненно, аннексия Гавайев произошла из-за Испанской войны, – писал Уильям Адам Расс в конце своего двухтомника по истории того периода. – Цепочка событий выстроилась так: США сражались с Испанией за права кубинцев; считалось, что для победы им необходимо захватить Филиппины; для этого требовалась угольная станция на полпути к островам. Другими словами, Гавайи присоединили, как раз когда США понадобились острова для зарождающейся империи».

Два поколения спустя, после мировой войны, в которую США вступили после атаки на Перл-Харбор, многие члены конгресса не желали давать Гавайям статус штата. Частично из-за расового состава населения, частично из-за удаленности от континента. После голосования за признание Аляски в 1958-м эти аргументы звучали все слабее. Одиннадцатого марта 1959 года сенат, а на следующий день и палата представителей проголосовали в пользу признания Гавайев пятидесятым штатом. Через два месяца, по результатам референдума, гавайцы также проголосовали за статус штата с преимуществом семнадцати к одному. Из двухсот сорока избирательных участков только на островке Ниихау, где практически все обитатели были коренными гавайцами, проголосовали против.

Коренные гавайцы, наверное, уже никогда не будут представлять даже существенное меньшинство на земле своих предков. Согласно переписи населения 2000 года, в категорию «коренные гавайцы и жители других островов Тихого океана» попало менее десяти процентов опрошенных. Несмотря на это, в последние десятилетия двадцатого века многие гавайцы стали обращаться к своим корням. Возникло движение за гавайский суверенитет, которое нашло широкую поддержку – отчасти потому, что никто не уточнял, что именно они подразумевают под словом «суверенитет». Некоторые гавайцы даже выступали за отделение от США, однако удивительное количество жителей, включая ведущих политиков, пришли к мнению, что Гавайи должны получить некую автономию, которая подчеркнет уникальность истории островов и то, как они присоединились к Штатам.

В 1993 году, спустя столетие после революции под американским руководством, это движение добилось значительного успеха. Его лидеры убедили сенат и палату представителей США вынести резолюцию о том, что конгресс «приносит извинения коренным гавайцам от имени всего народа Соединенных Штатов за свержение гавайской монархии семнадцатого января 1893 года» и за последующее «лишение их права на самоопределение».

Все гавайские представители собрались в Овальном кабинете, чтобы увидеть, как президент Билл Клинтон подписывает резолюцию двадцать второго ноября 1993-го. «Сто лет назад сильная страна помогла свергнуть законное правительство, – заявил сенатор Дэниел Акака. – Мы наконец пришли к тому, что Соединенные Штаты официально это признали».

Не только сторонники резолюции считали ее важнейшим событием. В ходе дебатов противники предупреждали, что принятие подобного документа грозит серьезными последствиями. По словам одного из оппозиционеров, сенатора от штата Вашингтон Слейта Гортона, логическим шагом после этой резолюции должна быть независимость. Некоторые гавайцы осмеливались надеяться, что однажды так и произойдет.

Однако многие жители островов довольны тем, как сложилась история их родины. Они наслаждаются благополучием и свободой, которые приходят вместе с американским гражданством, и уж тем более со статусом штата. Этот опыт доказывает, что если США берут на себя ответственность за захваченные территории, то они могут привести страны к стабильности и процветанию. В случае с Гавайями Штаты делали это медленно и зачастую неохотно. Революция 1893 года и последовавшая за ней аннексия подорвали культуру и уничтожили целую нацию. Впрочем, по сравнению с последствиями последовавших кампаний в других странах для Гавайев все закончилось хорошо.

Несмотря на ожесточенные споры по поводу аннексии Гавайев в США, в конечном счете она произошла – благодаря росчерку ручки. Никто на Гавайях даже не надеялся этому воспрепятствовать. На Кубе дела обстояли совершенно иначе.

Республика Куба появилась на свет двадцатого мая 1902 года. В первые годы ее существования постоянно вспыхивали восстания, люди нападали на американскую собственность. После митинга против фальсификации на выборах в 1906-м американские войска взяли Кубу под свой контроль. Когда через три года солдаты покинули страну, президент Уильям Говард Тафт предупредил кубинцев, что США не желают аннексировать их земли, однако «о независимости не может быть и речи», если жители острова не бросят свои «повстанческие замашки».

Оппозиционные движения созрели при Херардо Мачадо, в 1920-х и 1930-х. Всю Латинскую Америку охватила волна стремления к национальной независимости и антиамериканских настроений. Особенно сильны они были на Кубе с ее крепкими профсоюзами, радикальными писателями и мыслителями, а также многолетним опытом борьбы с иностранной властью. Больше всех удача сопутствовала коммунистической партии. После основания в 1925 году она быстро оказалась под запретом Мачадо и воспользовалась своим положением в качестве объявленного вне закона врага диктатора. К 1930-му партия стала основной силой в рабочем движении Кубы. Во время этого периода коммунисты умудрились убедить кубинцев, что именно они – истинные патриоты родины.

Став в 1933 году президентом США, Франклин Рузвельт счел диктатуру Мачадо позором и решил, что она подталкивает кубинских повстанцев к мятежу. Так и произошло, а из последовавших беспорядков на первый план вдруг вышел сержант по имени Фульхенсио Батиста. К середине тридцатых годов он стал господином Кубы и обозначил дальнейшую судьбу страны на следующую четверть века.

Батиста разорвал дипломатические отношения с Советским Союзом, принял крутые меры против коммунистической партии и пригласил американских военных инструкторов, которые обучали его армию. Позже он способствовал тому, что американские инвесторы, включая известных мафиози, наладили в стране туризм, основанный на проституции и игорном бизнесе. Однако его самым огромным влиянием на будущее Кубы, возможно, стала отмена выборов в сенат, которые должны были пройти в 1952 году. Среди кандидатов числился Фидель Кастро, харизматичный молодой юрист и бывший лидер студенческого движения. Он мог бы продолжить карьеру в политике, однако из-за переворота Батисты это стало невозможно, и Кастро поднял восстание.

Руководство США поразительно долгое время тешило себя мыслями, что на Кубе все спокойно. В 1957 году Совет национальной безопасности доложил, что в кубинско-американских отношениях «нет существенных проблем или сложностей». Через год Аллен Даллес, глава Центрального разведывательного управления, сообщил на съезде конгресса, что в Латинской Америке не обнаружено следов советского влияния.

Судя по подобным беспечным заявлениям, для многих американцев, особенно в Вашингтоне, побег Батисты из страны первого января 1959-го стал потрясением. Он лишь на несколько шагов опередил повстанцев.

На следующий день Кастро спустился из опорного пункта в горах в город Сантьяго, куда американцы не впустили генерала Каликсто Гарсию в конце Испано-американской войны. На площади имени Карлоса Мануэля де Сеспедеса, предводителя мятежников девятнадцатого века, Кастро произнес свою первую речь в качестве лидера победоносной революции. О политике он не говорил, зато принес торжественную клятву. Американцы нашли бы ее странной, однако кубинцы возликовали.

«На этот раз ничто не омрачит нашу революцию! На этот раз, к счастью для Кубы, мы добьемся своей истинной цели. А не как в 1898-м, когда пришли американцы и объявили себя хозяевами страны».

Кубинская революция, и особенно резкий и категорический поворот Кастро «против янки», привели в замешательство большинство американцев. Мало кто из них сознавал, как Штаты поступили с Кубой в прошлом, поэтому они, естественно, не могли понять, отчего кубинцы так рьяно желают вырваться из орбиты США. Многие были поражены, как и их предки в 1898-м, когда узнали, что «освобожденные» кубинцы отнюдь не благодарны Америке. Президент Дуайт Эйзенхауэр оказался в рядах изумленных:

«Перед нами страна, которая, если судить из истории, должна быть поистине дружественной. Трудно понять, почему кубинцы и кубинское правительство так расстроены, ведь их главный, самый прибыльный рынок находится здесь. Вроде бы они должны желать благоприятных отношений. Не представляю, в чем сложность».

Правительство под руководством Кастро конфисковало имущество зарубежных компаний, запретило капиталистические предприятия и взяло курс на сближение с Советским Союзом. В 1961 году изгнанники, нанятые ЦРУ, наводнили Кубу, однако их попытка свергнуть Кастро с треском провалилась. Полтора года спустя СССР разместил на Кубе ракеты, и в самый разгар «холодной войны» советские и американские власти привели страны на грань боев с применением ядерного оружия. Последовавшие президенты США клялись разделаться с Кастро, а ЦРУ даже пыталось его убить. Кастро не только выжил – большую часть жизни он посвятил активным действиям против американских интересов в странах от Никарагуа до Анголы. Таким образом, он стал иконой антиамериканизма и героем миллионов по всему миру.

Кастро был чистым результатом американской политики в отношении Кубы. Если бы США не задушили стремление Кубы к независимости в начале двадцатого века, если бы они не поддерживали диктаторов и не промолчали, когда Батиста отменил выборы 1952 года, такой человек, как Кастро, не появился бы. Его режим по своей сути – результат плохо сработанной кампании по «смене власти».

На Пуэрто-Рико, в четырехстах пятидесяти милях восточнее Кубы, американские оккупационные войска объявили вторую годовщину переворота национальным праздником. В тот день, двадцать пятого июля 1900-го, планировались банкеты, речи, оркестровые концерты и военный парад. Американцы, по-прежнему охваченные волной радости от внезапного взлета к мировой власти, нашли отличный повод для праздника. В конце концов, они практически бесплатно приобрели прекрасный островок, идеальный для охраны важнейших карибских торговых путей.

Пуэрториканцы были настроены куда мрачнее. Накануне празднества Луис Муньос Ривера, самый выдающийся политик острова, раздосадованно сел за обзор ситуации, которая сложилась после вторжения американцев.

«Североамериканское правительство обнаружило у Пуэрто-Рико большую степень автономии, чем у Канады. Следовало уважать эту позицию и укреплять, однако ее желали лишь сломить, что и последовало… Поэтому, а также учитывая многие причины, о которых мы умолчим, мы не станем праздновать двадцать пятое июля. Так как мы считали, что перед нами рассвет эры свободы, а стали свидетелями ужасного поглощения страны… потому что ни одно обещание не было выполнено и потому что теперь мы превратились в рабов, прикрепленных к захваченной территории».

Первые десятилетия колониального господства Америки над Пуэрто-Рико были несчастным временем. Началось все с так называемого «Акта Форэйкера», согласно которому определялись условия управления островом. Абсолютная власть сосредотачивалась в руках губернатора. Его назначал президент США. Также существовала палата депутатов; тридцать пять членов избирали голосованием, однако губернатор или конгресс могли наложить вето на ее решения. Единственным пуэрториканцем, кто выступал на слушании данного акта, был Хулио Хенна, опытный борец за права граждан. «Никакой свободы, защиты, прав, – кратко изложил он положения документа. – Мы – господа Никто из Ниоткуда».

В течение первых лет двадцатого века четыре американские корпорации захватили большую часть лучших земель Пуэрто-Рико. Там они в крупных масштабах выращивали сахар. В огромных убытках оказались кофейные плантаторы, ведь кофе считался «посевом для бедняков», потому что его можно выращивать лишь мелкими участками. К 1930 году сахар составлял шестьдесят процентов экспорта страны, а кофе – когда-то основной продукт острова – упал до одного процента.

Простые пуэрториканцы практически не имели доступа к землям и постепенно нищали. Исследование показало, что во время американского вторжения безработное население составляло семнадцать процентов. К концу первой четверти века их количество увеличилось до тридцати. Одна треть населения была неграмотна. Малярия, кишечные болезни и недоедание стали частью каждодневной жизни, и большинство людей не имели доступа даже к самой элементарной медицинской помощи. Средняя продолжительности жизни сократилась до сорока шести лет. Водопровод и электричество были роскошью. Ежегодный доход на душу населения составлял двести тридцать долларов. Политика, по словам одного ученого, сосредоточилась в руках коалиции «жадных до наживы зарубежных корпораций, колониального государства, погрязшего в патернализме и не верящего в способности подчиненных, а также местной самодовольной политической верхушки, которая хочет лишь защитить привилегии своего класса».

К бедствующему положению Пуэрто-Рико частично привела вечная неуверенность в собственном политическом статусе. Эта страна не стремилась стать штатом, как Гавайи, или обрести независимость, которую в конечном итоге даровали Филиппинам. Конгресс дал пуэрториканцам американское гражданство в 1917 году, а в 1948-м – право выбирать собственного губернатора. Четыре года спустя жители страны проголосовали на референдуме за уникальный статус «свободно присоединившегося государства» – то есть остров становился частью США, однако штатом не являлся. На торжественной церемонии двадцать пятого июля 1952-го, ровно через пятьдесят четыре года после высадки морской пехоты около Гуаники, пуэрто-риканский флаг затрепетал на ветру рядом с американским над зданием конгресса в Сан-Хуане.

Церемонию проводил губернатор Луис Муньос Марин, сын Луиса Муньоса Риверы, чью мечту о самоуправлении страны США разрушили еще на заре столетия. Редко случается, что сын великолепного политика становится равен отцу по духу и в проницательности. Марин начал свою долгую карьеру защитником независимости Пуэрто-Рико, однако после Второй мировой войны он пришел к выводу, что вечные дебаты о статусе острова поглощают так много энергии и чувств, что на решение поистине тяжелых проблем страны не остается сил. Марин также верил, что в новом, сложном мире «холодной войны» для крошечного островка имело смысл стать частью большей страны. В своих выступлениях и письменных работах Марин побуждал пуэрториканцев принять диктат США и пытаться наладить жизнь в его рамках.

В конце 1940-х политическая верхушка Штатов начала понимать, что обедневшая колония в Карибском море портит престиж их страны. Это мнение лишь укрепилось, когда после 1959 года Куба стала коммунистической, а Карибские острова оказались втянуты в «холодную войну». Американцы постепенно позволили пуэрториканцам взять власть в свои руки. Остров начал оживать и расцветать не только в плане экономики, но и в плане интеллекта населения. Пуэрто-Рико стал центром демократической мысли.

Несмотря на более столетия явных и тайных попыток превратиться в «настоящих американцев», жители Пуэрто-Рико яростно защищают свое культурное наследие. Они по-прежнему предпочитают испанский язык. Они отправляют свою сборную на Олимпийские игры и категорически отказываются сливать ее с американской. Неважно, на острове, в Нью-Йорке или других городах США, где проживает около двух миллионов пуэрториканцев, они горячо любят свою национальную кухню, музыку и традиции. Оказавшись в самом сердце плавильного котла Штатов, они умудрились сохранить себя. Когда они говорят «моя страна», большинство имеют в виду Пуэрто-Рико, а не США.

Результаты выборов и опросы общественного мнения показывают, что многих пуэрториканцев, вероятно даже большинство, устраивает подвешенное с политической точки зрения положение, в котором они живут. Их многие недовольства легко понять, равно как и нежелание нырять в неизвестность, которую принесет статус штата или независимость. Они заняли свое место на карте мира – может, незаметное, однако не лишенное преимуществ. У Пуэрто-Рико никогда не будет таких проблем, как у его соседей по островам – Гаити, Доминиканской Республики, Кубы и Ямайки. Вдобавок пуэрториканцы получили свободный доступ на континент, постоянный поток субсидий из Вашингтона и право сохранять огромную часть национального самосознания.

Большинство пуэрториканцев понимают, что США, невзирая на злодеяния, совершенные во время столетия властвования над колонией, не желают их подавить. Практически все хотят сохранять дружеские связи с континентом, однако разгораются жаркие споры: должна ли страна поддерживать свой «свободный» статус, присоединиться к США в качестве пятьдесят первого штата или обрести независимость.

По сравнению с продолжившимися колониальными экспериментами американское господство над Пуэрто-Рико можно считать относительно щадящим. Оно не вызвало жестокий отпор со стороны населения, как было на Кубе, Филиппинах и Никарагуа. В основном в связи с тем, что США взяли на себя прямую политическую ответственность, а не управляли посредством доверенных лиц из числа местных.

Можно рассуждать, была бы жизнь на Пуэрто-Рико лучше, если бы США не захватили остров в 1989-м. Учитывая произошедшее, однако, Пуэрто-Рико находится в более выигрышном положении, чем большинство стран, чьи правительства свергла Америка. У этой долгой истории вполне может быть счастливый конец – в виде разрешения вопроса о политическом статусе острова. Это смоет с американцев клеймо народа, управляющего другими народами. Также у них появится возможность поверить, что кампании по переворотам в других государствах не всегда заканчиваются трагически.

Из всех земель, в чью судьбу вмешались Штаты в начале двадцатого века, Филиппины были самыми крупными, далекими и сложными. Когда острова перешли под власть Америки, их население составляло более семи миллионов – больше, чем на Гавайях, Кубе, Пуэрто-Рико, в Никарагуа и Гондурасе, вместе взятых. Американцы знали о семи тысячах Филиппинских островов еще меньше, чем о Луне.

«И пары месяцев не прошло, как вы поняли, что они вообще-то острова, а не консервные банки», – написал сатирик Финли Питер Данн, когда Америка захватила Филиппины.

От имени Штатов островами правили губернатор и законодательное собрание, нижняя палата которого избиралась. На первых выборах в 1907 году проголосовали три процента взрослого населения. С огромным разрывом победила народная партия, что призывала к «полной и немедленной независимости».

Американцы игнорировали это требование на протяжении десятилетий. Затем мир стал меняться, и многие пришли к мысли, что подарить Филиппинам независимость – неплохая идея. Это снимет со Штатов осуждения со стороны противников колонизации и в то же время – учитывая тесную связь между странами – позволит по-прежнему сохранять власть над архипелагом. В 1934 году конгресс одобрил предложение предоставить независимость в течение десяти лет. Однако из-за разразившейся Второй мировой произошло это лишь спустя год после войны.

Четвертого июля 1946-го США официально передали власть над островами в руки филиппинцев. Вскоре генерал Эйзенхауэр посоветовал Штатам отозвать и военные базы, крупнейшими из которых были военно-морская станция «Субик-Бей» и авиабаза «Кларк». Генерал понимал их стратегическую ценность, однако пришел к выводу, что гораздо важнее избежать волны антиамериканизма, которая, вполне вероятно, поднимется из-за их присутствия. К сожалению, его начальство оказалось не столь дальновидным, и рекомендациям не последовали. Через несколько месяцев после торжественной церемонии, где объявили о независимости, новое филиппинское правительство подписало соглашение и сдало базы Штатам в аренду на девяносто девять лет.

«Субик-Бей» и «Кларк» разрослись и стали целыми городами. В каждом размещались тысячи американских солдат, а десятки тысяч филиппинцев работали на пищеблоках, складах и в ремонтных мастерских. Вокруг раскинулась процветающая сеть баров, борделей и массажных кабинетов. Как и предсказывал Эйзенхауэр, военные базы стали ярким символом американской власти. Именно на них устремился гнев местных жителей. Впрочем, филиппинские лидеры стремились угодить американским покровителям и не желали терять двести миллионов долларов, что ежегодно приносили базы островам.

В 1965 году президент Линдон Джонсон начал масштабную переброску войск во Вьетнам, и «Субик-Бей» и «Кларк» получили, как никогда, важное стратегическое назначение. В том же году президентом Филиппин избрали амбициозного политика по имени Фердинанд Маркос. Эти два фактора – возросшая значимость военных баз и появление Маркоса – определили судьбу Филиппинских островов на дальнейшую четверть века.

Во время двух четырехлетних сроков Маркоса на посту президента из-за его жестокого безразличия к несправедливому обращению с филиппинцами вспыхнула серия вооруженных восстаний. В 1971-м Маркос объявил о введении военного положения, так как, по его мнению, лишь сильное правительство способно сдержать разгорающийся мятеж. Он разогнал конгресс, отменил конституцию и предстоящие президентские выборы, а также приказал арестовать тридцать тысяч представителей оппозиции. Маркос установил один из самых продажных режимов в Азии и управлял страной еще четырнадцать лет. По лабиринту картелей и монополий под защитой государства Маркос и его товарищи крали миллиарды долларов. Страна, которая медленно шагала к процветанию и свободе, вновь скользнула в бездну бедности и репрессий.

Американские президенты, имевшие дело с Маркосом, его не уважали. Поведение Маркоса, как на политическом поприще, так и вне, вызывало у Ричарда Никсона неприязнь. Джимми Картер не мог мириться с пытками, изнасилованиями и убийствами, при помощи которых Маркос поддерживал свой режим. Рональд Рейган, любивший антикоммунистических диктаторов, выслушивал жалобы американских предпринимателей, которые больше не могли зарабатывать на островах деньги, – правящая верхушка прибрала все к рукам. Однако, несмотря на сомнения, США до самого конца поддерживали с Маркосом дружеские отношения. Таким образом, Маркос получал миллиарды долларов в качестве военной помощи и тратил большинство на жестокие кампании как против повстанцев, так и против мирных оппозиционных движений. Причина была ясна. Авиабаза «Кларк» и военно-морская станция «Субик-Бей» стали основой американской военной мощи в Азии, и США были готовы пойти на что угодно ради их сохранности.

США ухитрились выбить из Маркоса несколько уступок, и одной было освобождение Бенигно Акино, главы оппозиционного движения. Акино прибыл в США на лечение и вскоре вновь принялся следить за ситуацией на родине. Двадцатого августа 1983 года, невзирая на советы товарищей, он вернулся в Манилу. Когда самолет пошел на посадку, Акино отправился в уборную и надел бронежилет. Это его не спасло. Стоило ему войти в здание аэропорта, дорогу преградили военные. Один выстрелил Акино в затылок.

«Мой обличительный перст направлен прямиком на США, – объявил Рауль Манглапус, умеренный антикоммунист и ведущий политик страны. – Их поддержка привела к убийству и репрессиям».

Расправа над Акино стала последней каплей в чаше терпения филиппинцев. Под знаменем «Народной силы» они выступили против Маркоса в одной из самых удивительных и мирных революций в истории Азии. Надеясь ослабить повстанцев, диктатор назначил на седьмое февраля 1986-го президентские выборы. Его соперницей выступила вдова Акино, Корасон. По официальному подсчету голосов победил Маркос, однако никто в это не поверил. Протесты вспыхивали все яростнее, к ним даже присоединились влиятельные военные офицеры. Лишь США продолжили поддерживать Маркоса.

«Нет ничего важнее этих баз», – объяснил президент Рейган на пресс-конференции.

Впрочем, через несколько дней даже американские чиновники оказались вынуждены признать, что их давний союзник проиграл. Вскоре он и сам это понял. Двадцать пятого февраля американский вертолет перенес Маркоса с женой сперва на базу «Кларк», а затем на Гуам. Оттуда они отправились на Гавайи, где свергнутый тиран умер три года спустя.

После побега Маркоса пост президента заняла Корасон Акино. Она наконец вернула своему народу гражданские права и свободы. Новое правительство так и не смогло решить катастрофические проблемы страны в социальной и экономической сферах, однако добилось не только восстановления демократии. Оно провело успешные переговоры с США и заключило эпохальный договор, который привел к закрытию военных баз на Филиппинах. Последние американские солдаты покинули «Кларк» и «Субик-Бей» в конце 1992 года.

История вашингтонского господства над Филиппинскими островами, сперва прямого, затем через посредников, прежде всего связана с упущенными возможностями. В начале двадцатого века американцы устроили страшную войну и подчинили острова, но потом жестокость подошла к концу. Они не ставили во главе государства кровавых тиранов, как это было в большинстве стран Центральной Америки и на Карибских островах. Выборы в парламент, организованные в 1907-м, сложно назвать демократическими, однако они прошли в Азии впервые. И американцы обращались со своими азиатскими подданными не хуже британцев. Возможно, даже лучше, чем голландцы поступали с жителями захваченных во время Второй мировой войны стран. Когда Франция яростно стремилась удержать Индокитай в 1950-х, США уже предоставили Филиппинам независимость.

Однако во время своего господства американцы не пытались добиться изменений в социальном плане и привести Филиппины к стабильности. Как и в других частях мира, страх Вашингтона перед радикальными движениями привел США к поддержке олигархии, которая заинтересована в наживе и хищении денег, а не в развитии государства. Да, после США на островах осталась некая форма демократии, но когда архипелаг наконец-то пошел своим путем в 1990-х, он погряз в бедности и проблемах.

Что бы произошло, если бы США не захватили Филиппины в начале двадцатого века? Это сделал бы иной колонизатор и попал бы в ловушку, как голландцы в Индонезии или французы в Индокитае. Филиппинцы могли бы сохранить независимость и прожили двадцатое столетие куда лучше. В любом случае во всех бедах архипелага сегодня Филиппины обвиняли бы не США.

Между захватом Филиппин и следующей кампанией по «смене режима» прошло почти десять лет. В то время Штаты корректировали способы осуществления подобных операций. Президент Тафт принял политический курс под названием «дипломатия доллара», благодаря которому США привлекали к себе другие страны коммерческими путями, а не военной силой. Тафт заверял зарубежных лидеров, что им нечего бояться до тех пор, пока они дают американским предприятиям неограниченную свободу действий и берут займы лишь из американских банков. Первым против этих условий пошел президент Никарагуа, Хосе Сантос Селайя.

Никарагуанцы помнят Селайю мудрым человеком, что осмелился представить свою крошечную страну великой. Его грехи – нетерпеливость, самомнение, аристократические замашки и склонность смешивать государственные деньги со своими – были и есть общими чертами глав государств Центральной Америки и за ее пределами. Однако лишь немногие могут похвастаться такой же страстью к реформам или искренней заботой об угнетенных.

После свержения Селайя безрадостно скитался по миру, пока наконец не оказался в Нью-Йорке, где в 1918 году умер в своей квартире в доме № 3905 на Бродвее. Пусть Селайя больше не возвращался на родину, память о нем и, что еще важнее, память о том, как США его свергли, пылала огнем в сердцах никарагуанцев. Поэтому его преемник, генерал Эстрада, так и не смог укрепить свою власть. Эстраду вынудили подать в отставку, и пост занял трусливый вице-президент Адольфо Диас, бывший главный бухгалтер горнодобывающей компании «La Luz».

Появление столь слабого и податливого человека во главе государства означало окончательную победу президента Тафта и Госсекретаря Нокса. Последний быстро договорился с нью-йоркскими банками, «Brown Brothers» и «J. and W. Seligman», чтобы те предоставили Никарагуа кредит в пятнадцать миллионов долларов и получили контроль над таможенным управлением страны в качестве гарантии возврата. К 1912 году американцы также завладели национальным банком, пароходством и железной дорогой.

Никарагуанцы всегда отрицали, что их страна находится под протекторатом Штатов. В конце 1912 года Бенхамин Селедон, страстный поклонник Селайи, поднял тщетное, но героическое восстание. Селедон погиб, сражаясь с морской пехотой США. Среди тех, кто видел, как его тело волокли на кладбище возле Масаи, был подросток по имени Сесар Сандино. Момент оказался решающим.

«Смерть Селедона, – позже писал Сандино, – открыла мне глаза на положение нашей страны перед лицом незаконного захвата со стороны янки».

Четырнадцать лет спустя, когда морская пехота США по-прежнему занимала страну, Сандино поднял новое восстание. Сперва Госдеп не хотел обращать внимание на повстанцев, считая их «относительно небольшой группой преступников и самых обыкновенных бандитов». Поддерживать это мнение становилось все сложнее. Наконец, в 1933 году президент Герберт Гувер решил, что США пролили достаточно крови в Никарагуа, и приказал морпехам вернуться на родину.

После ухода американских солдат Сандино пошел на мирные переговоры. Прибыв в Манагуа, он удивительно быстро согласился прекратить мятеж и влиться в нормальную политическую жизнь страны. Довольны были все, кроме молодого и амбициозного командира созданной американцами Национальной гвардии генерала Анастасио Сомосы Гарсии. Он безошибочно увидел в Сандино грозу своим намерениям и договорился об убийстве Сандино. Вскоре генерал Сомоса захватил президентский пост.

Незадолго до убийства Сандино Сомоса предсказал, что «проживет не дольше», но это не страшно, ведь «есть молодые люди, которые продолжат борьбу». Он оказался прав. В 1956 году президента Сомосу застрелил идейно настроенный поэт. Вскоре группа под названием «Сандинистский фронт национального освобождения» подняла восстание против династической диктатуры Сомосы. Фронт захватил власть в 1979 году, вступил в союз с Кубой под управлением Фиделя Кастро и объявил о народном политическом курсе, что напрямую бросило вызов американскому могуществу.

Президент Рональд Рейган ответил очередным витком войны в никарагуанских горах и джунглях. Таким образом Никарагуа превратилась в кровавое поле боя «холодной войны». Тысячи никарагуанцев погибли в конфликте, который частично был вызван столкновением интересов США и Кубы. Мятежники при поддержке Штатов не достигли главной цели – свержения Сандинистского режима, однако в 1990 году, спустя два года после окончания войны, никарагуанцы сами проголосовали не в пользу партии сандинистов. Впрочем, страна по-прежнему оставалась одним из беднейших государств Западного полушария, и ее политический курс не изменился.

Редко где можно отследить развитие антиамериканских настроений столь явно, как в Никарагуа. Столетняя вражда между двумя странами привела к тысячам смертей и ужасным страданиям целых поколений никарагуанцев. Началась она, когда США свергли президента Селайю в 1909 году. Бенхамин Селедон взялся за оружие, чтобы за него отомстить. Гибель Селедона вдохновила юного Сандино, который, в свою очередь, вдохновил современный Сандинистский фронт.

Несмотря на все свои недостатки, Селайя был величайшим политиком в истории Никарагуа. Если бы США нашли с ним общий язык, катастрофических последствий удалось бы избежать. Однако Штаты предпочли сломить лидера, который в то время, как никто другой в Центральной Америке, поддерживал принципы капитализма.

Этот ужасный просчет вынудил Штаты целое столетие отправлять войска в Никарагуа. Они собрали свою дань кровью и богатствами, однако серьезно испортили образ Америки в глазах всего мира и заставили страдать поколения местных жителей. Никарагуа до сих пор соревнуется с Гаити за первенство в Западном полушарии по всем нежелательным критериям: степени бедности, безработицы, детской смертности и смерти от излечимых заболеваний.

Развивайся Никарагуа самостоятельно, это государство могло бы стать процветающим и демократическим, а также способным регулировать обстановку в Центральной Америке. Теперь же ситуация полностью иная.

Сэм Земюррей любил говорить о Гондурасе, который располагается вдоль северной границы Никарагуа, как о государстве, где «мул стоит дороже, чем член конгресса». Земюррей покупал множество как одних, так и других, и цепочку сговорчивых президентов вдобавок. После переворота в 1911-м его компания «Kuyamel Fruit» и две других – «Standard Fruit» и «United Fruit» – завладели практически всей плодородной землей страны. Они же контролировали порты, электростанции, сахарные заводы и крупнейший банк.

В обмен на такие уступки компании обещали создать сеть железных дорог по всей стране. Обещание так и осталось невыполненным. Они построили лишь необходимые для своих целей дороги, соединив плантации с карибскими портами. В Атласе мира 1961 года Гондурасу посвящено ровно одно предложение: «Протяженность железных дорог Гондураса, крупного экспортера бананов, составляет тысячу миль, девятьсот из которых принадлежат американским фруктовым компаниям».

Гондурас десятилетиями сотрясали восстания, забастовки, политические протесты и попытки переворота. Чтобы их подавить, президенты страны содержали мощную армию, что поглощала более половины государственного бюджета. Когда армия не справлялась, в дело вступала морская пехота США. Местному предпринимательскому классу мешала встать на ноги удавка американской власти. В Гватемале, Сальвадоре, Никарагуа и Коста-Рике кофейные плантаторы медленно наращивали капитал, инвестировали в банки и другие коммерческие предприятия, продолжали укреплять гражданскую и политическую мощь. В Гондурасе подобного не происходило. Полным энергии и амбиций гондурасцам оставалось лишь работать на банановые компании.

В 1958 году либеральная партия, которую Сэм Земюррей вытеснил во время переворота почти полвека назад, наконец вновь пришла к власти. Ее лидер, Рамон Вильеда Моралес, встал во главе страны, где «United Fruit» была крупнейшей компанией, землевладельцем и частным работодателем. Вильеда назвал Гондурас «страной семидесяти»: семидесяти процентов безграмотного населения, семидесяти процентов незаконности, семидесяти процентов сельского населения, семидесяти процентов предотвратимых случаев смертей.

Вильеда попытался издать закон о земельной реформе, но давление со стороны «United Fruit» заставило его отказаться от этой затеи. Президентский срок Вильеды подходил к концу в 1963 году, и очередной кандидат от либералов поклялся возродить этот закон и урезать мощь армии. Это обеспокоило некоторых влиятельных гондурасцев. За десять дней до выборов армия устроила переворот: президентом стал генерал Освальдо Лопес Арельяно, конгресс был распущен, а конституция отменена. Военные офицеры правили в Гондурасе на протяжении восемнадцати лет. В это время влияние фруктовых компаний на государство ослабло – болезни растений уничтожили несколько плантаций, а урожаи бананов в других странах увеличились.

В 1975 году Комиссия по ценным бумагам и биржам обнаружила, что генерал Лопес Арельяно тайно получил миллион двести пятьдесят тысяч долларов от «United Brands» – конгломерата, поглотившего «United Fruit». В ответ армия сместила Лопеса Арельяно с президентского поста, и его место занял другой офицер. Куда сильнее скандал сказался на обстановке в главном офисе «United Brands» в Нью-Йорке. Эли Блэк, президент и председатель совета директоров компании, попал под федеральное расследование. Утром третьего февраля 1975 года он выпрыгнул из окна своего кабинета на сорок четвертом этаже небоскреба Пэн-Эм-билдинг.

Следующие выборы прошли в Гондурасе в 1981 году. Президентом стал Роберто Суасо Кордова, сельский врач и бывалый политик. Реальная власть, однако, оставалась в руках военных, в частности, у крайне амбициозного генерала Густаво Альвареса. США это устраивало, ведь Альварес был ярым противником коммунизма и презирал Сандинистское движение, которое не так давно пришло к власти в соседней Никарагуа. Когда администрация Рейгана потребовала превратить Гондурас в опорный пункт для мятежников, известных как «контрас» и действовавших против сандинистов, Альварес охотно согласился. Вскоре сотни «контрас» разместились в лагерях вдоль границы с Никарагуа, а тысячи американских солдат прилетали и улетали с авиабазы «Агуакате», расположенной неподалеку. В период с 1980-го по 1984-й военная помощь Штатов Гондурасу возросла с четырех до семидесяти семи миллионов долларов в год.

Повстанцы сместили генерала Альвареса с поста президента в 1984 году, однако репрессии не прекратились. Целей было две: поддержка «контрас» и подавление инакомыслия в самом Гондурасе. Чтобы достичь последнего, армия создала тайный отряд под названием «Батальон 3-16», который получал поддержку ЦРУ, а также располагал подпольными пыточными и выполнял задания, связанные с похищениями и убийствами. Самой влиятельной фигурой в стране в тот период был американский посол Джон Негропонте, что игнорировал все призывы остановить бесчинство.

Пока бушевала война, Гондурас не мог прийти к демократии. Жители подвергались ужасному террору со стороны своего же правительства. Однако война вызвала последствия, ставшие заметными лишь по прошествии многих лет. В восьмидесятые годы тысячи бедных семей бежали из Гондураса, и многие оказались в Лос-Анджелесе, где подростки стали присоединяться к жестоким уличным бандам. В девяностых большинство этих молодых людей депортировали в Гондурас. Вскоре молодые люди создали и у себя на родине подобие тех кровавых банд, в которых состояли в Лос-Анджелесе.

Эти ужасные изменения в жизни Гондураса отчасти были результатом вмешательства со стороны США, и они символизируют невообразимые последствия кампаний по свержению властей. В начале двадцатого века американцы свергли правительство Гондураса, чтобы дать банановым компаниям возможность свободно зарабатывать деньги. Десятилетиями эти компании приводили к власти людей, пресекавших все попытки страны развиваться. В восьмидесятых годах, когда в Гондурасе наконец появились первые признаки демократии, США не позволили ей окрепнуть, потому что это угрожало антисандинистскому проекту, на котором помешался Вашингтон. Именно в этот период тысячи гондурасских детей оказались в Лос-Анджелесе, где многие из них попали в криминальную среду и позже привезли ее домой. Гондурас, беднейшая страна, где в среднем человек зарабатывает менее трех тысяч долларов в год, оказался не готов к подобной чуме и утонул в страшных несчастьях.

Никто не знает, как жил бы Гондурас, если бы не вмешались Штаты. Одно бесспорно: США стали решающей силой в Гондурасе, и теперь эта страна погрязла в кошмарной бедности и насилии. Вина частично лежит и на самих гондурасцах, однако американцам не избежать стыда.

Трагические события 1898 года сделали США мировой державой. В начале двадцатого столетия она начала развивать свою новооткрытую политическую силу. Первыми результат ощутили страны Карибского бассейна. Как только Штаты решились на постройку межокеанического канала, они почувствовали необходимость контролировать происходящее в соседних государствах. «Разумеется, построив канал, мы должны поддерживать порядок и на прилегающих территориях», – заявил в 1906 году военный министр Элиу Рут.

Большинство стран на этих «прилегающих территориях» все еще искали свое место в современном мире. С точки зрения США в них постоянно царила смута. Американцы пришли к выводу, что если они «наведут порядок» на несчастных землях, то убьют двух зайцев: создадут экономически выгодную ситуацию для себя и одновременно воспитают примитивные, на их взгляд, и жаждущие наставлений народы. Охваченные всеобъемлющей мыслью о собственном «предназначении», американцы убедили себя, что их влияние за рубежом может быть лишь позитивным, а те, кто его отвергает, – враги.

«Все, чего желает наша страна, – это счастья и процветания для остальных государств на континенте, – объявил Теодор Рузвельт, – однако эти государства не могут таковыми стать, пока на их землях беспорядки, а они сами не относятся к приезжим с должным уважением».

«Приезжими» были предприниматели из США. Страны, что не ограничивали их свободу действий, считались прогрессивными и дружественными, остальных превращали в изгоев и цели для интервенций. Первая волна американского экспансионизма закончилась с уходом Тафта с поста президента в начале 1913 года. К тому времени США завладели Пуэрто-Рико и Филиппинами, а также взяли Кубу, Никарагуа и Гондурас под более или менее официальный протекторат. Благодаря серии политических и военных маневров, США получили контроль над Карибским бассейном. Вдобавок они аннексировали два необитаемых, но удобно расположенных атолла в Тихом океане, Уэйк и Мидуэй, и острова, известные как Американское Самоа. В каждом из этих мест США открывали военно-морские базы, ставшие ценным фактором в переброске войск в любую точку света.

«Нынешние времена вынуждают нас объединяться, – заявил сенатор Лодж. – Маленькие государства – это прошлый век, у них нет будущего».

Главы этих маленьких государств, например Хосе Сантос Селайя в Никарагуа или Мигель Давила в Гондурасе, понимали, что влиятельные лица из Вашингтона считают их независимость страшной угрозой. Свержение этих лидеров обозначило конец периода, во время которого Центральная Америка двигалась к основательным социальным изменениям. Эти президенты мечтали, что их феодальные сообщества станут современными капиталистическими государствами, однако американская интервенция положила конец подобным проектам.

Экспансия поставила перед США сложный вопрос, который терзал многих колонизаторов. Если позволить подчиненным странам развивать демократию, то они начнут действовать в своих интересах, а не в интересах Штатов, и американское влияние сойдет на нет. Упрочение этого влияния и было в первую очередь причиной интервенций. Американцам пришлось выбирать: или позволить этим странам стать демократическими, или удерживать власть. Решение они приняли без колебаний.

Если Штаты были бы дальновиднее, они нашли бы способ влиять на сторонников реформ на Кубе, Пуэрто-Рико и Филиппинских островах, в Никарагуа и Гондурасе. Таким образом в этих странах установился бы относительный порядок. Результата было бы два. Во-первых, людям не пришлось бы жить и умирать в такой нищете. Во-вторых, перестали бы возникать конфликты, которые время от времени вынуждали США идти на новую интервенцию. Борцы за независимость родины выступали против правительств, которых считали ставленниками иностранных властей. В двадцатом веке многих мятежников вдохновляла американская история, принципы и демократическая полемика. Однако они критиковали Штаты и стремились уменьшить или устранить их влияние. Подобную непокорность американские лидеры тер