Глава Вторая

Мясников эту встречу в поезде тоже не сразу забыл. Еще тогда, выйдя из купе и став у окна вагонного коридора, он с усмешкой досады думал, что Евгеньев оказался заурядным и довольно толстокожим офицером, неспособным преодолеть в себе сословные предрассудки... Сколько раз за время войны Мясников встречал таких офицеров, казалось бы умных, начитанных, думающих, которые в разговорах открыто заявляли, что да, Россия, и в частности ее армия, руководится дурно. Признавали, что протекционизм, вся система назначения на руководящие посты в правительстве и армии из членов царской фамилии и ее приближенных, без учета природных способностей и знаний, привели русскую армию к позорному поражению в японской войне. И что в эту войну тоже армия вступила плохо подготовленной, поэтому терпит поражения и проливает реки крови. Но стоило сказать собеседнику: «Вы правы, надо гнать этих бездарей вон из армии!», как сразу в ответ раздавалось: «А кто их заменит? Кто?.. Ах, из народа выйдут нужные люди...»

Да, высокомерное пренебрежение этих людей к народу, неверие в его творческие силы были беспредельны и непоколебимы. Этого поручика, видимо, больше всего покоробило заявление Мясникова о том, что в случае нужды он не побоится встать во главе полка или дивизии. Услышать такое от обыкновенного «прапора», да еще из присяжных поверенных, — вот уж дожили... Ну как объяснишь такому ограниченному офицеру, который ничего, кроме своей школы авиаторов, не видел и который шарахается от политики, как черт от ладана, что слова «могу взяться за полк и даже дивизию» продиктованы отнюдь не карьеризмом, не желанием попасть в число «сильных мира сего», а совсем иными соображениями? Разве втолкуешь ему, что классово-эгоистическая политика «волобуевых-пещерских», с которой Евгеньев только-только столкнулся, давно уже вызывает яростный протест в стране, что этот протест не раз уже перерастал в вооруженные схватки, а они в свою очередь пробуждали у многих людей, и в том числе у самого Мясникова, мысль о том, что если хочешь добиться свободы, то надо учиться военному делу, надо уметь не только стрелять из револьвера или бросать самодельные бомбы, но и командовать ротами, батальонами, полками и дивизиями!

И теперь, стоя у вагонного окна, Мясников невольно думал: вот если бы можно было взять этого Евгеньева и с помощью некой уэллсовской «машины времени» провести по дорогам своей жизни, показать то, что видел он, Мясников, дать прочесть то, что читал он, — тогда уж тот, наверно, не стал бы фыркать: «А кто же заменит генералов? Не вы ли, случайно?»

Да, начать с тех юных лет, когда он еще жил в Нахичевани-на-Дону, которую сами армяне называли Новой Нахичеванью, в отличие от старой Нахичевани на реке Араке... Этот городок, вместе с несколькими армянскими селами представлявший собой островок, капризом истории попал в центр вольного донского казачества. «Отцы города», духовенство и купечество, всячески пытались уберечь этот островок от «пагубного влияния» всяких прогрессивных идей. Но это были тщетные потуги, ибо само, географическое положение колонии предопределяло проникновение передовых общественных идей и взглядов русских демократических и революционных кругов. Не случайно, что именно отсюда вышли еще в середине прошлого века поэт и общественный деятель Рафаель Патканян и такой замечательный революционер-демократ, как Микаел Налбандян, единомышленник Чернышевского, друг Герцена и Огарева. Да, среди новонахичеванской учащейся молодежи трудно было найти того, кто бы не знал его стихотворения «Свобода» или хотя бы не слышал о его знаменитом труде «Земледелие как верный путь». А Мясников, в раннем детстве потерявший отца и познавший нужду, уже в годы учебы в местной церковноприходской школе, а затем в духовной семинарии отличался необычной для своего возраста серьезностью и начитанностью. Поэтому запавшие еще тогда в его душу семена демократических идей Налбандяна дали весьма ранние всходы. Но жизнь шла вперед, и эти идеи претерпевали значительные изменения, главным образом под влиянием событий, происходящих в соседнем бурно растущем Ростове-на-Дону... Жилые дома и заводские корпуса этого города все ближе подступали к Нахичевани, грозя поглотить ее. Местный магистрат, основываясь на дарованных Нахичевани еще при ее основании правах «вольного города», потребовал проведения между Ростовом и Нахичеванью своеобразной «нейтральной полосы» — узкого поля, которое засевалось льном... Однако эта преграда была иллюзорной: Нахичевань постепенно втягивалась в бурный ритм жизни промышленного Ростова и начинала впитывать настроения и идеи, которые зрели среди тамошних рабочих*.

Вот куда бы надо взять этого офицерика — в Ростов той дождливой осенью 1902 года, когда там вспыхнула общегородская стачка! Чтобы он вместе с ним, шестнадцатилетним Алешей, и его сверстниками, перебежав через то льняное поле, своими глазами увидел бунт рабочих, доведенных до отчаяния нуждой, штрафами, издевательствами хозяев. Чтобы увидел, как в течение не одного, не двух, не пяти дней, а целых трех недель это все более разгоралось, словно костер, в который подбрасывают новые и новые охапки хвороста... Чтобы увидел все более многолюдные митинги, услышал взволнованные и волнующие, будоражащие, пьянящие слова протеста против рабской жизни, слова о том, что пора, пора наконец добиться свободы. И чтобы замерло его мальчишеское сердце при виде войск с нацеленными против безоружных винтовками. Услышал бы он сухие, дробные залпы и дикие, пронзительные крики... И затем увидел бы многотысячное похоронное шествие и снова слышал речи, клятвы, призывы к мщению. И еще позже — аресты, аресты, аресты, запавшие на всю жизнь в память суровые лица тех, кого под конвоем вели по улицам в тюрьму, и плач детей, и проклятия женщин...

Впрочем, подумал Мясников, если бы этот Евгеньев был тогда с ним, пареньком из Нахичевани, то, вероятно, как и Алеша, еще не понял бы, свидетелем какого огромного события он стал. Ведь сам Мясников по-настоящему осмыслил значение этих событий лишь несколько лет спустя, когда, став большевиком, прочитал в «Искре» статью Ленина о Ростовской стачке.

«Но вот вспыхивает в Ростове-на-Дону одна из самых обыкновенных и «будничных», на первый взгляд, стачек, — писал Ленин, — и приводит к событиям, которые показывают воочию всю нелепость и весь вред предпринятой соц.-революционерами попытки реставрировать народовольчество со всеми его теоретическими и тактическими ошибками. Охватив многие тысячи рабочих, стачка, начатая из-за требований чисто экономического характера, быстро вырастает в политическое событие, несмотря на крайне недостаточное участие в ней организованных революционных сил. Толпы народа, доходившие, по свидетельству некоторых участников, до 20 — 30 тыс. чел., устраивают поражающие своей серьезностью и организованностью политические собрания, на которых читаются и комментируются с жадностью соц.-демократические прокламации, говорятся политические речи, разъясняются самым случайным и неподготовленным представителям трудящегося народа азбучные истины социализма и политической борьбы, преподаются практические и «предметные» уроки обращения с солдатами и обращения к солдатам. Администрация и полиция теряют голову (может быть, отчасти вследствие ненадежности войска?) и оказываются не в силах помешать устройству в течение нескольких дней невиданных на Руси массовых политических сходок под открытым небом. И когда, наконец, пускается в ход военная сила, толпа оказывает ей отчаянный отпор, и убийство товарища служит поводом для политической демонстрации на другой день над его трупом...»

Но больше всех запечатлелись в памяти Мясникова следующие строки Ленина:

«Мы видим действительный отпор толпы, и неорганизованность, неподготовленность, стихийность этого отпора напоминает нам, как неумно преувеличивать свои революционные силы, как преступно пренебрегать задачей внесения вот в эту, настоящим образом борющуюся у нас на глазах толпу большей и большей организованности и подготовленности. Не создавать посредством выстрелов поводы для возбуждения, материал для агитации и для политического мышления, а научиться обрабатывать, использовать, брать в свои руки тот материал, которого слишком достаточно дает русская жизнь, — вот задача, единственно достойная революционера».

Но раньше, чем Мясников прочитал эти строки и начал размышлять над ними, он стал очевидцем и участником еще одного, еще более мощного революционного взрыва, однако, увы, тоже закончившегося поражением.

Окончив нахичеванскую армянскую духовную семинарию, Мясников в 1904 году поехал в Москву и поступил в гимназические классы Лазаревского института восточных языков, благо там платили стипендию. Это высшее учебное заведение, основанное почти век тому назад князьями Лазаревыми в Армянском переулке, подготовило не одно поколение специалистов, многие из которых заняли достойное место в научной, литературной и политической жизни России. Но главный контингент учащихся института состоял из армян, прибывающих как с Кавказа, так и с берегов Дона и Волги, из Крыма и Бессарабии, из Туркестана и других концов России. Многие знаменитые русские ученые, а также Микаел Налбандян, Смбат Шахазиз и другие прогрессивные армянские деятели, преподававшие в институте, сумели превратить его в одно из передовых учебных заведений страны. Ко времени, когда Мясников приехал в Москву, она стала центром наиболее: революционно настроенного рабочего класса, сумевшею взять под свое влияние также и значительные слои студенчества, в том числе из Лазаревского института...

Юношеские годы, годы учебы... Интересно, как прожил эти годы Евгеньев. Для Мясникова это была самая счастливая пора, ибо он обогащался не только знаниями, которые давал институт, но еще больше знаниями, которые черпал из жизни. Сколько было новых встреч, знакомств, разговоров, споров — об идеях, фактах и явлениях, партиях и их программах! В России назревала революция, на заводах проходили стачки, среди студентов из» рук в руки передавались нелегальные прокламации, газеты... И девятнадцатилетний Мясников с головой ушел во все эти дела, участвовал в сходках, во встречах с рабочими, выступал на дискуссиях, тайно распространял революционные листовки...

Да, и вот еще на что не мешало бы посмотреть этому Евгеньеву — на Московское восстание 1905 года! Тут дела были погорячей, чем в Ростове. Пресня покрылась баррикадами, героически сражаясь с наступавшими со всех сторон полицейскими, драгунами и прибывшими из Петербурга гвардейцами Семеновского полка. Мясников входил в одну из боевых групп, которые поддерживали связь между пресненцами и остальными районами Москвы, под огнем доставляли окруженным оружие, самодельные бомбы и продовольствие.

Когда восстание было потоплено в крови, Мясников снова и снова задавал себе вопрос: «А почему? Неужто народ никогда не сумеет завоевать свободу? Неужто он всегда будет слабее регулярной армии, лучше вооруженной и управляемой?»

Ответы на эти вопросы он снова получил от большевиков, с которыми познакомился, в литературе, которую они давали ему читать, в частности в материалах III съезда РСДРП, где вопрос о вооруженном восстании пролетариата был одним из главных, и в особенности в статьях Ленина об этом вопросе. Так, в статье «Революционная армия и революционное правительство» Ленин писал:

«Возьмите военное дело. Ни один социал-демократ, знакомый хоть сколько-нибудь с историей, учившийся у великого знатока этого дела Энгельса, не сомневался никогда в громадном значении военных знаний, в громадной важности военной техники и военной организации, как орудия, которым пользуются массы народа и классы народа для решения великих исторических столкновений. Социал-демократия никогда не опускалась до игры в военные заговоры, она никогда не выдвигала на первый план военных вопросов, пока не было налицо условий начавшейся гражданской войны. Но теперь все социал-демократы выдвинули военные вопросы, если не на первое, то на одно из первых мест, поставили на очередь изучение их и ознакомление с ними народных масс. Революционная армия должна практически применить военные знания и военные орудия для решения всей дальнейшей судьбы русского народа, для решения первого, насущнейшего вопроса, вопроса о свободе».

Это были удивительные слова и мысли. Значит, партия социал-демократов давно уже поставила перед собой задачу овладения военными знаниями, военной техникой, чтобы решать этот «первый, важнейший вопрос о свободе»? Значит, у них есть «великолепные знатоки» военного дела — Энгельс и другие, труды которых надо обязательно читать, знать?

Вот каким образом ваш покорный слуга, милейший поручик, получивший в 1903 году аттестат зрелости с указанием: «Дан сей Мясникяну Алексию, Армяно-Григорианского вероисповедания нахичеванскому-на-Дону мещанину» и прочее, пришел к мысли, что ему нужно обязательно овладеть военными знаниями, овладеть не для того, чтобы служить «вере, царю и отечеству», а для того, чтобы в решающий час новой неминуемой битвы суметь бороться с царскими генералами и офицерами на равных! — мысленно говорил Мясников, стоя у окна вагона.

Впрочем, к этой учебе Мясникову сразу не удалось приступить: до этого ему надо было пройти другую школу — школу революционера. Вернувшись после окончания гимназических классов Лазаревского института в Нахичевань, он вступил в ряды РСДРП, сразу примкнув к ее ленинскому, большевистскому крылу. Осенью того же года стремление продолжить учебу заставило его вернуться в Москву и поступить на юридический факультет университета. Нечего и говорить, что с первых же дней учебы он начал вести среди студентов большевистскую пропаганду. Но тут выяснилось, что обстановка там, как и повсюду, резко изменилась. Подавив Московское восстание, царское правительство перешло в контрнаступление и начало «очищать» высшие учебные заведения от «крамольных элементов» и «вольнодумцев». Мясников, не обладавший еще опытом конспирации, очень скоро попал в поле зрения полиции и месяца через два был арестован, затем выслан из Москвы.

Он уехал в Баку, крупнейший тогда промышленный центр Закавказья. Здесь, под руководством таких опытнейших деятелей партии, как Степан Шаумян, Прокофий Джапаридзе, Богдан Кнунянц и другие, Мясников учился в новых и тяжелых условиях реакции сочетать нелегальные формы революционной борьбы с легальными приемами работы в массах, одновременно неустанно пополняя свои теоретические знания в области марксизма. Однако в 1908 году ему все же удалось вернуться в Москву и поступить в университет. Теперь, обладая изрядным опытом конспиративной деятельности, он вел подпольную пропагандистскую и организаторскую работу среди студенчества уже так искусно, что ни один полицейский шпик не мог придраться к нему.

В 1911 году, блестяще окончив юридический факультет Московского университета, он был призван в армию. Великие и малые державы Европы уже лихорадочно готовились к схватке за передел колоний и источники сырья, уже были заключены и заключались явные и тайные блоки и союзы, готовились запасы оружия и боеприпасов, кадры обученных солдат и офицеров. В России тоже все выпускники высших учебных заведений должны были пройти годичную службу в армии, после чего получали первое офицерское звание прапорщика.

Вот тут-то перед Мясниковым открылась возможность по-настоящему изучить не только теорию, но и практику военного дела. Если он и раньше брался за любое дело с чрезвычайной серьезностью и ответственностью, то теперь он поражал окружающих рвением, с каким изучал материальную часть оружия и тактику, взаимодействие войск и разведывательное дело. Он усердно штудировал все уставы и наставления, учился стрелять из винтовки, револьвера, пулемета, колоть штыком, двигаться на учениях ползком или перебежками. Иные, не знавшие его близко, с удивлением пожимали плечами: «И зачем надо было этому Мясникову идти в университет... Вот, не успели дать ему в руки ружье — и взыграла казацкая кровь, гляди, до чего старается». Начальство же, осведомленное, что он никакой не казак, все же не могло не отметить его ревностную службу, широкие познания в теории, впрочем не подозревая, что этот новоиспеченный юрист еще до армии успел прочитать не только сочинения русских генералов Драгомирова, Леера и Милютина по тактике, стратегии и устройству войск, знаком не только с трудами Клаузевица и Дельбрюка, Жомини и Кеммерера, то есть авторов, которых изучали в русской академии генерального штаба, но и досконально изучил военные труды Маркса и Энгельса, Меринга и Ленина, о существовании которых еще не имели представления ни в одной академии мира.

Уволившись в 1912 году в запас, Мясников до 1914 года служил помощником присяжного поверенного в Москве и Петербурге, не прекращая подпольной партийно-организаторской и легальной журналистской деятельности.

Но вот началась мировая война, и Мясникова вновь призвали в армию. Аттестация, данная ему при присвоении звания прапорщика, — глубокое знание теории военного дела и уставов — стала причиной того, что его направили в 121-й запасной полк в качестве начальника учебной команды, готовящей унтер-офицеров для маршевых батальонов. И он вскоре действительно прекрасно поставил дело подготовки младших командиров в своей команде. Но он был прежде всего большевиком, поэтому наряду с военной учебой неустанно занимался политическим просвещением солдат как в своей команде, так и во всем полку. Чуждаясь общества реакционно настроенных офицеров, он тайком собирал на своей квартире будущих унтер-офицеров, к которым питал доверие, и скоро создал из них большевистскую группу. А затем он начал устанавливать связь с большевиками в других частях гарнизона и армии.

В пятнадцатом и шестнадцатом годах, когда на Западном фронте — то под Варшавой, то на Брест-Литовском направлении — шли ожесточенные сражения с наседающими немецкими армиями и потери в русских войсках доходили до ужасающих размеров, с тыла на фронт отправлялись все новые и новые маршевые батальоны с пополнением. И каждый раз Мясников возглавлял один из них, укомплектованный унтер-офицерами из его команды. Конечно, ему, большевику и принципиальному противнику империалистической войны, тяжело было видеть, как из-за нехватки пушек и винтовок, снарядов и патронов, из-за нераспорядительности и равнодушия высшего командования гибнут тысячи и тысячи людей, в том числе немало и тех, с кем он успел подружиться в своей команде и сделать их своими единомышленниками. Но он стискивал зубы и только повторял мысленно: «Погодите, погодите же... Придет время, и мы рассчитаемся с вами за все это!»

С наступлением затишья на фронте его вновь возвращали в свой запасной полк в Дорогобуже — готовить унтер-офицеров. И тогда он использовал наблюдения, сделанные на фронте, чтобы осмыслить многие явления современной войны. Так, в конце 1916 года он обобщил эти наблюдения и мысли в тезисах под названием «Сравнительный взгляд на русский, немецкий и австрийский уставы полевой службы», где, сопоставляя строение и тактику пехоты этих трех воюющих армий в различных видах боя, постановку разведки, строевой службы и так далее, показал их зависимость от общего экономического и технического развития каждой страны. Эти тезисы он использовал как дополнительный материал для занятий с унтер-офицерами команды, хотя по программе те должны были изучать только существующие уставы и наставления для русской пехоты. Офицеры же, которым доводилось знакомиться с этими тезисами, кто с удивлением, кто с насмешкой говорили: «Прапорщик Мясников вознамерился превратить свою команду «ундеров» в академию генерального штаба...»

...Ну, а чуть позже случилось то, что должно было случиться: самодержавие пало... Конечно, это было великое дело, но кто-кто, а Мясников понимал, что это — только начало. И вот поди ж ты, все чаще и чаще Мясников встречал людей, которые, как этот Евгеньев, уже видели, понимали, откровенно говорили, что и после свержения царя почти ничего не изменилось, что повсюду сидят все те же чиновники да генералы, но и сейчас достаточно сказать им: «Надо вслед за царем прогнать и этих», как сразу же раздавался тот же полный недоверия и возмущения возглас: «А кто их заменит?» Эх, люди, люди, когда вы научитесь понимать ваш народ, верить в его талант и силу?

— Еще раз здравствуйте и извините меня, что заставил так долго ждать, Изабелла Богдановна, — сказал Мясников, когда после окончания торжественного заседания они встретились в фойе.

— Ну что вы, Александр Федорович, наш санитарный поезд все.равно должен стоять на станции до самого утра, так что мне некуда было деваться. А здесь, на заседании, я услышала много интересного.

— Вот как? А скажите, пожалуйста, каким образом вы очутились здесь? Ведь, насколько я помню, весной вы отправлялись в имение вашего мужа с намерением остаться там до окончания войны, не так ли?

— Верно, так. Но когда через месяц Виктор Иванович, окончательно излечившись, вернулся в Петроград, его уже ждало назначение в авиаотряд Второй армии. — Тут только Изабелла Богдановна заметила, что они уже вышли на улицу, и, забеспокоившись, спросила: — А куда мы теперь пойдем?

— Пойдемте в областной комитет. Это недалеко отсюда, на Петроградской, в здании бывшего реального училища. Там же находится и Минский Совет... Итак, ваш супруг попал во Вторую армию. А вы?

— Ну а я некоторое время жила с его родными — матерью и двумя сестрами. Очень, очень милые люди, и кажется, я им тоже понравилась. Но жизнь в деревне оказалась для меня слишком монотонной и скучной. Да и обидно было: не успела выйти замуж, как муж уехал на фронт... Вы понимаете мое состояние?

— Я угадываю, что для такой женщины, как вы, трудно было примириться с этим.

— Я и не примирилась: написала письма врачам нашего госпиталя в Петрограде и попросила помочь устроиться в какое-нибудь медицинское учреждение поближе к штабу Второй армии... И что вы думаете, устроили все как нельзя лучше — старшей сестрой в санитарном поезде, вывозящем раненых из полосы Второй армии в тыловые госпитали.

Сзади них, грохоча сапогами по булыжной мостовой, шла группа людей, и Мясников подумал, что это, наверное, Ландер, Щукин и другие, которые, как и он сам, каждый вечер допоздна сидели в Совете и в областном комитете партии, где всяких дел у каждого была уйма.

— И как же отнесся ваш муж к этому?

— Ха! Видели бы вы, как он был потрясен, когда я позвонила ему по полевому телефону в Несвиж и сообщила, что нахожусь в четырнадцати верстах, на станции Городея, в санпоезде. Он взял у кого-то коня, примчался туда и впервые позволил себе кричать на меня... Но это только поначалу. Он ведь ко мне действительно очень привязан, поэтому через несколько дней уже начал хвалить, что я так все здорово придумала и мы можем часто встречаться. Тем более, что к этому времени у него опять настроение стало препаршивое...

— По какой причине?

— Понимаете, когда он прибыл в свой авиаотряд, как раз началось летнее наступление наших войск. Ну, он тогда искал забвения, что ли, от гатчинских переживаний, поэтому не очень задумывался, нужно ли, полезно ли это наступление. Он был рад, что может снова летать, и не раз совершал отчаянные разведывательные полеты над немецкими позициями и тылами... Насколько понимаю, пользы особенной эти полеты не принесли армии, но в разведотделе штаба Виктора Ивановича оценили за храбрость. Офицеры-разведчики дружили с ним и делились новостями...

Разговаривая, они подошли к зданию Совета, Здесь, несмотря на темень на улице, было людно: беспрестанно входили и выходили какие-то солдаты, рабочие, слышалась то русская, то белорусская, а то и польская речь. Они поднялись по лестнице на второй этаж, где была комната, служащая Мясникову кабинетом; в углу стояла железная койка с солдатским матрацем и серым одеялом. Мясников помог Изабелле Богдановне снять пальто, усадил за стол и попросил рассказывать дальше.

— Так вот. В последнее время Виктор Иванович выглядел сильно озабоченным. Когда приезжал ко мне в Городею или когда мне удавалось вырваться и поехать к нему в Несвиж, я замечала, что он все время сосредоточенно хмурится, а на мои вопросы, что его заботит, пожимает плечами. А вчера (вчера какое — 21 октября?) я говорю ему, что хотя на фронте нет боевых действий, но с наступлением осенних дождей начались повальные простудные заболевания от сырости, поэтому мы сегодня должны вывезти в Минск целый поезд больных. И тут он вдруг как-то странно смотрит на меня и говорит: «В Минск? А ведь там этот твой земляк с русской фамилией...» Так как после моего приезда на фронт мы ни разу о вас не вспоминали, то я сначала даже не поняла, о ком речь, и спрашиваю: «Кто это?» А он отвечает: «Ну тот прапорщик, которого мы встретили в поезде, помнишь?» — «Мясников?» — спрашиваю я. «Угу, — говорит он. — Думаю, он бы сильно встревожился, узнав, что здесь затевается какая-то гнусность с его корпусом...» Я даже поразилась: «С каким это его корпусом?» А он говорит: «Разве ты не знаешь, что наш Гренадерский корпус считается «Мясниковским»? Да, представь, он склонил на свою сторону целый корпус. Впрочем, что там корпус — на его стороне находится вся наша Вторая армия, и скоро большевики заберут весь фронт...»

Тут Изабелла Богдановна с острым вниманием посмотрела на Мясникова и сказала:

— А ведь я уже тогда, в поезде, почувствовала, что вы... ну как бы это сказать... что вам удастся сделать так много...

— Ну, ну, рассказывайте дальше, — нетерпеливо перебил ее Мясников. — Что же он говорил дальше?

— Да... Он говорил, что в борьбе за влияние в солдатских массах вы и ваши сторонники, видимо, взяли верх... И вдруг прибавил: «Но ведь это же внутренняя борьба, и втягивать в нее посторонние силы нечестно, подло!» — «А разве кто-то хочет сделать это?» — спрашиваю я. И вот тут-то Виктор Иванович начал торопливо рассказывать, что в последнее время в нашей армии происходят какие-то странные вещи... Недавно из ставки, минуя штаб фронта, в Несвиж прибыл какой-то офицер, который, как Виктор слышал, занимается делами русской агентурной разведки. По намекам разведотдельцев Виктор Иванович сначала решил было, что этот офицер собирается перейти линию фронта и проникнуть в тыл противника. Но вот что странно: прежде чем сделать это, он несколько дней совещался с комиссаром армии Гродским и председателем армейского комитета эсером Титовым. А в перерывах между этими совещаниями выезжал в расположение то одной, то другой артиллерийской батареи Гренадерского корпуса, а то еще в такие части, откуда в тыл противника никак, ну никак нельзя попасть... Но Виктора Ивановича особенно встревожило то, что этого офицера из ставки сопровождал некий штабс-капитан Веригин. Это очень озлобленный человек и как-то в присутствии Виктора Ивановича цинично высказывался в том смысле, что солдатня, мол, полностью перешла на сторону большевиков и что теперь Россию спасет только немецкий штык... В общем, все это — приезд офицера из ставки, обход вместе с Веригиным частей Гренадерского корпуса, секретные совещания в верхах армии кажутся ему очень подозрительными...

Многое из того, что рассказывала Изабелла Богдановна, уже было известно Мясникову. Еще в начале октября он сам от имени Северо-Западного областного комитета сообщил в ЦК о том, что в Минске и на Западном фронте готовится новая корниловщина, что ввиду большевистских настроений гарнизона штаб фронта окружил город казачьими и прочими частями и что среди них, в особенности среди кубанцев и осетин Кавказской кавалерийской дивизии, ведется усиленная агитация против большевиков. Сообщал он и о том, что на фронте, в особенности в районе наиболее революционно настроенного Гренадерского корпуса, вся артиллерия загнана командованием в Пинские болота, а между ставкой и штабами идут какие-то переговоры подозрительного характера. Но Севзапком считал, что настроение фронтовых частей уже полностью пробольшевистское, что они готовы идти против Керенского и что поэтому технически вполне возможно, вызвав тот же самый Гренадерский или 3-й Сибирский корпус, разоружить кольцо войск вокруг Минска и захватить штаб фронта вместе с документами о вышеуказанных подозрительных переговорах. После этого, если ЦК найдет нужным, минчане могут послать один из этих революционных корпусов на помощь питерцам.

Но теперь из рассказа Изабеллы Богдановны выходило, что штабы затевают «нечто подлое» именно против Гренадерского корпуса. И Мясников начал с тревогой расспрашивать:

— А что он думает, ваш муж? Что он все-таки предполагает?

Голос Изабеллы Богдановны опять прозвучал как-то неуверенно:

— Боюсь, что конкретных фактов, дающих ему право говорить: делается то-то и то-то, у него нет. Понимаете? Он скорее чувствует — по всей атмосфере, по ситуации, — что там готовится нечто весьма подлое... Я думаю, он намеренно рассказал мне все это, узнав, что я еду в Минск. Рассказал, рассчитывая, что я все передам вам, потому что ему кажется, что это «нечто» касается вашего корпуса и что вы гораздо легче, чем он, сумеете выяснить и понять, что же именно готовится. И еще... потому, что та встреча в поезде произвела на него сильное впечатление. Гораздо более сильное, чем он признается даже самому себе... Ведь по натуре Виктор Иванович цельный человек. Он хочет быть... в мире, что ли, со своей совестью. Хочет быть честным в собственных глазах — не казаться, а быть честным. Как вы тогда заметили, жизнь поставила его перед необходимостью сделать какой-то выбор... определить свои взгляды, уточнить свои убеждения, найти свое место... — Изабелла Богдановна вздохнула, потом сообщила вполголоса, словно выдавала чужую тайну: — А это, оказывается, было трудно, настолько трудно, что он где-то хотел бы избежать, отойти в сторонку: вот — эти, вот — те, а моя хата с краю... А тут встретились вы — человек, которому твердо известно и то, чего он хочет, и то, как этого надо добиваться. И я уверена, с этого дня он следил за вами. Знаете... ваше имя все время склоняется в разговорах и на страницах газет. Он видел, как вы настойчиво идете к своей цели, и внутренне — я так думаю — восхищался вами, И вы стали как бы живым укором Виктору Ивановичу — за его нерешительность в выборе жизненного пути... — Изабелла Богдановна вдруг вскинула глаза на Мясникова и спросила, виновато улыбаясь: — Я очень путано говорю, да?

— Я понимаю, о чем вы, — улыбнулся тот в ответ.

— В общем, он внутренне страшно переживает, что отстал от «тех» и не пристал к «этим». Понимаете, да? И я тоже переживаю за него. Поэтому я очень обрадовалась, когда вчера он заговорил о вас. Мне кажется, он начинает делать выбор, а?

— Я очень рад, если это так, — искренне сказал Мясников. — Но вот мне вы задали загадку... Если с Гренадерским корпусом затевается что-то — это надо предупредить... Но что именно? Когда?.. — Он задумчиво сказал: — Ну что же, и на том спасибо. Вы где остановились? Вам есть где ночевать?

— Да я же с санитарным поездом, там у меня есть и полка с постелью, и еда...

— Это хорошо, — кивнул Мясников. — Погодите, я сейчас дам вам провожатого: ведь на улице темно и пустынно, а по городу шляются всякие дезертиры и просто бандиты и одну вас пускать в путь до станции нельзя...

— Да не беспокойтесь, — сказала Изабелла Богдановна, вставая, — меня внизу ждут двое провожатых...

— Ждут?.. — Мясников, вероятно, и сам не знал, что смотрит на эту в общем постороннюю женщину так, словно ждет объяснения.

Что ж, недаром они оба были кавказцы, — Изабелла Богдановна действительно стала объяснять:

— Да, два гренадера. Одного, по фамилии Марьин, вы знаете; это тот председатель комитета Карсского полка, который сегодня выступал в театре с пылкой речью. А у другого какая-то ужасная фамилия — не то Продыбин, не то Пролыгин. Словом, оба ваши — большевики... — Она сощурила глаза и не без ехидства спросила: — Ну как, могу я им довериться?

Мясников, не обращая внимания на ее тон, кивнул:

— Этим двум можно довериться полностью. Если вы внимательно слушали речь Марьина, то могли бы сделать вывод, какие у них высокие моральные принципы.

И тут она поспешно кивнула:

— Да, да, вы правы, они оба такие... ну, джентльмены, что ли. — И она снова не удержалась от шутливого замечания: — И знаете, для чего они сейчас ждут меня? Хотят уехать обратно в армию на нашем поезде и надеются, что по дороге я им расскажу о вашем городе — Нахичевани-на-Дону...

— Вы шутите? — не поверил Мясников.

— Нисколько, уверяю вас. Оказывается, им очень интересно узнать, — и я этому верю! — откуда на Дону взялся такой армянский город. — Она виновато вздохнула: — А что я им расскажу? Ведь сама об этом имею весьма общее представление.

— А для начала им, наверное, больше и не нужно, — сказал Мясников. — Не забудьте только напомнить, что это один из культурных центров российских армян, что там родился, например, такой замечательный «деятель, как революционер-демократ, писатель и философ Микаел Налбандян... — Мясников сделал паузу и осторожно осведомился: — Вы о нем знаете?

— Еще бы, — чуть обиженно повела плечами Изабелла Богдановна. — Когда он в шестидесятых годах прошлого века приезжал в Эривань, там его встречал мой отец, один из малочисленных подписчиков «Юсисапайла»* в нашем городе. Позже отец еще раз встречался с ним и оставил об этих встречах воспоминания.

— Интересно! — оживился Мясников. — Кстати, вы, кажется, сказали, что ваш отец встречался с Налбандяном в Эривани? А я, признаться, почему-то считал, что вы из тифлисских или бакинских армян.

— Да? — Изабелла Богдановна внимательно всмотрелась в него и вдруг кинулась в атаку: — Потому что я показалась вам слишком интеллигентной для эриванки, да? Ну признайтесь, признайтесь же честно, что и вы тоже, как и все неэриванские армяне, считаете наш город провинциальной дырой и не допускаете даже мысли, что оттуда может выйти какой-нибудь путный человек!

Он посмотрел на нее — со сверкающими от благородного возмущения глазами, порозовевшими щеками, она еще больше похорошела — и засмеялся искренне:

— Вы вправе казнить меня, Изабелла Богдановна, ибо я до сих пор действительно был не очень высокого мнения об Эривани и эриванцах. Но я признаю, что был неправ, и обещаю исправиться.

Она с вызовом произнесла:

— Нет, почему же, у вас есть все основания и сейчас думать так, — ведь в Эриване нет ни театра, ни влиятельных газет, нет ни политиков, ни писателей, ни ученых... Но послушайте, что думают некоторые провинциалы-эриванцы: все вы, тифлисские, бакинские, новонахичеванские и прочие армяне, попросту кукушки, которые кладут яйца в чужие гнезда. И если армянскому народу еще суждено возродиться, иметь свою государственность, свои подлинные культурные центры, то это должно произойти в его исторической колыбели — в Араратской области, вокруг Эривани! Вот! Засим разрешите откланяться!

— Ну, ну, нет, — мягко, но требовательно сказал Мясников. — Этот разговор так не может кончиться, выслушайте меня тоже...

В это время открылась дверь и в комнату заглянул Ландер. Он удивленно посмотрел на Мясникова и молодую женщину, стоявших друг против друга с видом ссорящихся, и хотел закрыть дверь, но Мясников сделал ему знак остаться, а сам вновь обратился к Изабелле Богдановне:

— Поверьте, то, что вы говорите, — о возрождении национальной государственности и культуры армян и вообще всех других народов России — не чуждо для большевиков, и следовательно для меня тоже... Вот здесь, в Минске, я познакомился с проблемами белорусского народа. Перед ним ведь стоит та же проблема, создание своей государственности, возрождение своей национальной культуры. Это, если хотите, веление эпохи, и это одна из тех задач, которую должна обязательно решить социалистическая революция, к которой мы идем. Вот почему я верю, что армянский народ скоро получит свою государственность. И конечно, это произойдет только там — в коренной Армении, вокруг Эривани... — Он, отвесив шутливый поклон, продолжал: — Даст бог, ваш покорный слуга доживет до этого дня, и я обещаю поехать в Эривань, чтобы внести свою посильную лепту в создание новой Армении...

Говоря это, Мясников, конечно, и думать не мог, что года через три — три с половиной именно ему, Александру Мясникяну, выпадет тяжелая, но великая миссия — поехать в Эривань, чтобы, возглавив первое советское правительство Армении, начать возрождение государственности своего народа, его экономики и культуры.

Изабелла Богдановна поспешно простилась и ушла.

— Это кто, Александр Федорович, — родственница? — осторожно спросил Ландер, когда Евгеньева вышла.

Мясников взглянул на него и, по тону вопроса уловив, что он предполагает, ответил с улыбкой:

— Нет, Карл Иванович, это не родственница, но и не любовь. Я познакомился с этой женщиной и ее мужем-летчиком полгода назад в поезде.

— Ого, можно подумать, что ты оправдываешься, Алеша... — засмеялся Ландер. — Да хоть бы и была любовь — что тут такого? Ведь ты не женат и, надеюсь, не из тех, кто считает, будто революционеру не пристало тратить время на такую чепуху, как любовь?

— Сейчас — не из тех, — улыбнулся Мясников. — Но должен признаться, что лет десять тому назад я придерживался именно такого взгляда.

— Да ну? — воскликнул Ландер. — Вот не подумал бы.

— Да, брат, я тогда был жутким максималистом, эдаким ибсеновским Брандом, полагавшим, что революционер должен отдать своему делу все силы, все помыслы и даже чувства. Из-за этого я чуть было не потерял дружбу одного из лучших армянских поэтов...

В кабинет один за другим входили Кнорин, Алибегов, Фомин, Щукин и другие. Мясников, увлеченный воспоминаниями, продолжал рассказывать Ландеру:

— Мы учились в Московском университете. В Москве в это время собралась группа талантливых литераторов: уже знаменитый Аветик Исаакян и рядом с ним начинающий, но блистательный поэт Ваан Терян, критики Погос Макинцян и Цолак Ханзадян... Да разве всех перечислишь... Мы все тогда уже прошли через этап увлечения Белинским, Писаревым и Чернышевским и открыли для себя Маркса. Понимали его еще не совсем глубоко, но чувствовали, что его учение — высшее достижение в области общественных наук. И вот тут-то между мной и поэтом Теряном завязался горячий и длительный спор насчет... любви и ее места в жизни революционера. Но чтобы понять, какого накала достиг этот спор, вы должны знать, что это за человек. Худой, нервный, мечтательный идеалист... Весь — чувства, лирик от головы до пят, трепетный и тонкий. Послушайте-ка хотя бы вот эти его стихи в переводе Валерия Брюсова:

Скользящей стопой, словно нежным крылом шелестя темноты,

Прошла чья-то тень, облелеев во мгле трав белеющий цвет;

Вечерней порой, — легковеющий вздох, что ласкает кусты, —

Виденье прошло, женский призрак мелькнул, белым флером одет.

В пустынный простор бесконечных полей прошептала она, —

Не слово ль любви прошептала она задремавшим полям?

Остался в цветах этот шепот навек, словно отзвуки сна,

И шепот ловя, этот шепот святой, я склоняюсь к цветам!

— Здорово! — с искренним восхищением воскликнул Ландер. — Как тонко!

— Правда, хорошо? — обрадовался похвале Мясников. — А ведь в оригинале, как и все настоящие стихи, это звучит еще тоньше и глубже... И вот этому-то поэту я тогда взял и бухнул, что настоящий марксист не может любить женщину и жениться, раз он предан интересам рабочего класса. Никакого, мол, иного интереса, никаких других целей, кроме интересов и целей пролетариата.

— Погоди, — внезапно прервал его Алибегов. — Сколько ты сидел в тюрьме за революционную деятельность? Кажется, всего один раз?

— Да, а что? — удивленно спросил Мясников.

— Мало! — со свирепым видом воскликнул Алибегов. — Да тебя только за такое отношение к любви надо было засадить в тюрьму на всю жизнь!

Все громко засмеялись, а Мясников продолжал:

— Представь, Ванечка, то же самое говорил мне Терян. Кричал, что если я прав, то он готов проклясть марксизм, как бесчеловечное учение, отвергнувшее самое великое, что есть на свете, — любовь.

— Ну, это тоже чересчур, — вставил Кнорин. — Любовь, конечно, штука хорошая, но объявлять ее «самым великим, что есть на свете»...

— Для поэта-лирика это вовсе не «чересчур», — возразил ему Ландер. И обратился к Мясникову: — Ну а как ты, согласился с ним?

— Нет. Стоял на своем, утверждая, что другие люди, мол, могут любить, но революционер — не имеет права.

— Ну просто изувер какой-то! — снова возмутился Алибегов. — И долго ты держался этих взглядов?

— К счастью, недолго. Кто-то — не помню кто — принес нам книжку, где между прочим рассказывалось о том, как сам Маркс до обожания любил Женни Вестфален, как в молодости посвящал ей любовные стихотворения, а позже написал: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Терян, конечно, торжествовал победу, а я был низвергнут с пьедестала своей ортодоксальности в прах, посрамлен и уничтожен. Но и пользу из этой истории извлек немалую, потому что именно она помогла мне по-настоящему задуматься над главной гуманистической сутью марксизма. Понять, что наше учение как раз призвано сделать человека счастливым и поэтому всякий отход от человечности — якобы «во имя учения» — на самом деле есть искажение основ марксизма.

Ну, а потом судьба сыграла со мной еще более злую шутку... Я влюбился — влюбился по уши, невероятно сильно, но, увы, безответно. Кстати, она была родом из этих краев, из Гомеля... И кажется, именно то, чтв я, вчерашний «сухарь и ортодокс», оказался способным испытать такое чувство, любить и страдать, помогло мне окончательно вернуть дружбу Теряна...

Мясников, оглядев комнату и заметив, что почти все члены обкома уже в сборе, тряхнул головой, словно отгоняя посторонние мысли, и направился к письменному столу.

— Ладно, покончим с воспоминаниями и перейдем к делу, ибо хотя революционер и не должен быть бездушным чурбаном, но в период самой революции не должен также чересчур поддаваться лирическим настроениям, а? Тем более, что женщина, которая сейчас была у меня, принесла весьма тревожную для нас весть насчет Гренадерского корпуса...

Сразу раздались удивленные возгласы.

— Насчет Гренадерского корпуса? Эта женщина? А какое она имеет к нему отношение?

— Сейчас объясню. — Мясников направился к своей койке, вытащил из-под нее железный ящик, какие обычно служат денежной кассой в войсковых частях, достал оттуда несколько бумаг и вернулся к столу. — Вы помните, что мы еще в начале этого месяца сообщили в ЦК о положении на Западном фронте и в Минске, а также о том, что можем послать на помощь питерцам один революционный корпус. Вы знаете также, что на заседании ЦК от 10 октября это наше предложение обсуждалось и оно сыграло определенную роль в решении вопроса, начать ли в ближайшее время вооруженное восстание или ждать открытия Учредительного собрания. Владимир Ильич в своем докладе о текущем моменте прямо заявил: «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу.

Областным съездом и предложением из Минска надо воспользоваться для начала решительных действий». И далее он же предложил резолюцию, принятую ЦК. Трудно переоценить значение ее для нас:

«ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии, как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), — так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского с К0 сдать Питер немцам), — так и приобретение большинства пролетарской партией в Советах, — все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины (вывод войск из Питера, подвоз к Питеру казаков, окружение Минска казаками и пр.), — все это ставит на очередь дня вооруженное восстание.

Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы (съезда Советов Северной области, вывода войск из Питера, выступления москвичей и минчан и т. д.)».

Мясников отложил документ и оглядел присутствующих. Те напряженно ждали.

— Вы знаете, что после этого мы получили резолюцию и следующего заседания ЦК, от 16 октября, где говорилось, что «ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления». Ивы помните, что сразу по получении этих резолюций мы начали подготовку к выступлению здесь и для отправки обещанного корпуса в Питер, как только получим соответствующий сигнал оттуда. Мы тогда подробно обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что нельзя снимать целый боевой корпус с важнейшего участка фронта, не заменив его другими соединениями, способными противостоять немцам, если они вдруг предпримут наступление на этом участке. А такие замены и передислокации войск можно совершить, конечно, лишь после того, как мы захватим командование сначала в армиях, а затем и всего фронта в наши руки. Большевизация солдатских масс ставит на повестку дня переизбрание солдатских комитетов. Мы уже ведем подготовку перевыборов старых эсеро-меньшевистских комитетов во Второй и Третьей армиях; по примеру питерцев создали во Второй армии Военно-революционный комитет...

— Послушай, Алеша, зачем ты все это рассказываешь нам? — нетерпеливо воскликнул Алибегов. Черные, чуть навыкате глаза этого тридцатилетнего армянина из Кутаиси смотрели из-под мохнатых бровей почти сердито. — Сами писали, недавно писали, — не помним, что ли?

Мясников очень любил и ценил этого человека — Ованеса, Ивана, Ванечку Алибегова. Как и Мясников, тот был участником первой русской революции и тогда же вступил в большевистскую партию. Он тоже, подобно Мясникову, поступал в Московский университет и был исключен оттуда за революционную работу. А вот в Минск попал гораздо раньше Мясникова, еще в 1915 году. Вел там в войсковых частях большевистскую агитацию, а когда в 1917 году образовался Минский комитет партии, он был избран его председателем.

Мясников не успел ответить Алибегову, так как его опередил Щукин.

— Ва, какой нетерпеливый, слушай! — довольно удачно копируя его кавказский акцент, сказал он. — Разве не знаешь — Алеша любит все делать последовательно.

— Не знаю, считаешь ли ты это достоинством или недостатком, но в данном случае мне кажется важным восстановить в вашей памяти весь ход наших решений по этому вопросу, — серьезно заявил Мясников. — Итак, мы готовимся к тому, чтобы, как только в Питере будет принято решение о восстании, немедленно и в кратчайший срок провести перевыборы комитетов в армиях, снять с позиций один из революционных корпусов, двинуть сюда, в Минск, захватить штаб фронта, а затем, погрузив в эшелоны, направить в Питер. Так?

— Ну? — снова нетерпеливо мотнул головой Алибегов.

— Так вот, сигнала из Питера пока еще нет. А между тем похоже, что наши замыслы с революционным корпусом в штабах каким-то образом разнюхали... — И только теперь Мясников вкратце рассказал все, что сообщила ему Изабелла Богдановна, не забыв упомянуть о том, что это только догадки и предчувствия ее мужа.

— Фу-ты ну-ты! — воскликнул Могилевский. — Опять какие-то предположения. То мы сообщаем в ЦК о том, что между ставкой и нашими штабами происходят какие-то подозрительные переговоры, но не имеем конкретных данных и документов, то нам опять сообщают, что против Гренадерского корпуса затевается что-то, и опять основываются на каких-то «предчувствиях». Ну на что это похоже?

— Погоди, погоди, — прервал его Ландер, — здесь ведь важно не то, что нет документов. Ты сам понимаешь, что такие дела, как сговор с противником, — если здесь действительно готовится нечто подобное, — настолько опасны и «деликатны», что они вообще не документируются. Все делается шито-крыто, даже без личных контактов между сторонами, а путем подбрасывания нужных сведений через «двойных агентов»... От косвенных улик, да и от «предчувствий», не отмахнешься. А тут еще плюс к тем сведениям, которые мы получили от Рогозинского из Второй армии о подозрительных переговорах между штабами и ставкой, мы вдруг получаем подобное же предупреждение от совершенно постороннего, отнюдь не большевика, но, по-видимому, честного офицера. Тут есть над чем задуматься!

«Хорошо, когда рядом есть такой — спокойный, рассудительный политик и психолог», — думал Мясников, глядя на этого человека с широким и выпуклым лбом. Карл Иванович со своими тонкими чертами и манерой держаться выглядит немножко «аристократом», хотя был у себя в Либавском уезде всего сельским учителем. Возрастом он года на три старше Мясникова, а в партию вступил в 1905 году — тоже в Москве и тоже участвуя в баррикадных боях на Пресне. Да, это просто удивительно, что здесь собралось столько «москвичей» — большевиков, участвовавших в Московском восстании, получивших закалку в этом городе! Может быть, именно поэтому они тут так быстро подружились, нашли общий язык. Ну а в Минск его забросила война, а когда началась Февральская революция, Ландер стал одним из организаторов Минского Совета, а потом его председателем.

— Вот именно, — подтвердил Мясников. — Что такой сговор не исключен, я не сомневаюсь; ведь вот же в документах ЦК говорится о «несомненном решении русской буржуазии и Керенского с К⁰ сдать Питер немцам», об отводе войск на Северном фронте. Люди, которые способны на такое гнусное преступление, как сдача столицы врагу, разве остановятся перед тем, чтобы подвести под вражеский удар какой-то корпус, тем более узнав, что этот корпус один из тех, что готов выступить на защиту революции и сорвать замыслы со сдачей Питера?

— Это правда, — невольно согласился Могилевский. — Но тогда возникает вопрос: откуда они могли узнать об этих наших планах? Никого из нас я не могу оскорбить подозрением в болтливости и ротозействе.

— Ну, тогда, возможно, выболтал кто-нибудь из Второй армии или из самого корпуса? — вопрошающе произнес Щукин. — Там ведь много молодых членов партии, примкнувших к нам в последние три-четыре месяца. Они преданы революции, но опыта, настоящей закалки пока не имеют...

Щукин произнес это таким тоном, словно просил извинить этих преданных, но неопытных товарищей, если они вдруг действительно допустили такое... Сам Степан Ефимович прошел суровую школу и подполья, и конспирации. Этот бывший полковой писарь с характерным лицом русского интеллигента принадлежал к той породе людей, которых называют семижильными: взваливай на него сколько угодно всякой работы — потянет спокойно, не жалуясь и не теряя присущего ему чувства юмора...

— Простите, товарищи, а почему мы думаем, что кто-то выболтал? — наконец вступил в разговор Кнорин. — Ведь если мы на основании косвенных фактов и слухов, не имея документов, пришли к выводу, что наши противники что-то готовят, то ведь они тоже не дураки и по ряду признаков могли понять, что и мы не сидим сложа руки...

— По каким это признакам? — обернулся к нему Мясников.

— Ну, например... где тут у тебя копия нашего отчета Центральному Комитету? — Кнорин оглядел стол, порылся в бумагах, — вот! Отчет о Второй Чрезвычайной Северо-Западной областной конференции РСДРП (б). Послушайте: конференция, «решительно протестует против попытки представителя Западно-фронтового комитета фальсифицировать мнение и волю революционных солдат Западного фронта, две армии которого... — Кнорин сделал паузу, многозначительно посмотрев на присутствующих, — две армии которого уже приступили к подготовке армейских съездов, имея в виду в числе прочих задач и делегирование представителей на Всероссийский съезд Советов...» — Кнорин снова обвел взглядом товарищей. — Ну как? Если бы в штабах даже ничего не знали о нашей подготовке провести перевыборы армейских и прочих комитетов, то этого нашего заявления было бы достаточно, чтобы там догадались. Да что говорить, ведь не тайком же мы готовим эти перевыборы, везде агитируем устно и письменно, убеждаем, что старые эсеро-меньшевистские комитеты уже не отражают подлинных настроений солдатских масс. Далее, мы создали Военревком во Второй армии. Так неужели в штабах не помнят, что в дни первой корниловщины здесь Минский Совет тоже создал временный Военно-революционный комитет, куда от большевиков вошел Ландер? Теперь они готовят вторую корниловщину и видят, что мы опять: создали ВРК, правда пока что во Второй армии, потому что это самая революционная, пробольшевистская армия на нашем фронте и именно оттуда мы можем вызвать силы, которые смогут разгромить те казачьи части, которые они подтянули к Минску...

И вновь Мясников на минуту отвлекается, думая уже; об этом латыше с серыми пристальными глазами. О Вильгельме Кнориньше, который, подобно ему самому, изменил свою фамилию на русский лад — Кнорин. О нем и не скажешь, что ему всего двадцать семь лет, ибо в данном случае важнее то, что он уже семь лет в партии и успел блестяще усвоить теорию марксизма, а это ох как нужно вот в такой переломный момент, когда мы должны самостоятельно разобраться в создавшемся сложном положении. К тому же Кнорин прекрасно владеет пером (как, впрочем, Фрунзе и Фомин), потому и стал одним из редакторов большевистской массовой газеты, выходившей вначале под названием «Звезда», потом «Молот», а теперь «Буревестник». И вот сейчас он, кажется, снова четко уловил смысл происходящего...

— Логично! — с одобрением кивнул Мясников. — И если продолжить эти рассуждения, то можно понять и то, почему именно Гренадерский корпус может стать — или уже стал! — объектом их главного беспокойства. Потому что этот корпус в свою очередь является самым революционным во Второй армии. Если даже наши враги ничего не знают о планах отправки корпуса в Питер, то они не сомневаются, что против собранных ими здесь сил первыми будут вызваны гренадеры... Стало быть, им нужно как-то нейтрализовать, а то и разгромить этот корпус, пока он еще там, вдали от Минска. А это можно сделать только чужими руками, с помощью немцев, ибо своих-то верных войск на фронте больше нет!

Минуту все молчали, раздумывая над этими словами. И тогда член Севзапкома Василий Фомин, тридцатитрехлетний крепыш, сделал, казалось бы, единственно логический вывод:

— Но тогда, спрашивается, чего мы тут сидим и ждем? Не правильнее ли будет упредить их и уже сейчас, завтра же, созвать корпусные и армейские съезды, взять командование в свои руки, двинуть с фронта верные нам части и не дать здешним корниловцам первыми начать действия против нас?

Мясников ответил не сразу, мысленно взвешивая это предложение, потом покачал головой:

— Нет... В том-то и весь фокус, что мы не можем так поступить, хотя с точки зрения нашего собственного благополучия такие меры были бы наиболее целесообразны. Начать на фронте захват командования снизу доверху — значит начать вооруженное выступление, начать революцию, причем раньше, чем Петроград и Москва будут готовы выступить. «Лезть вперед батьки в пекло» нам нельзя, так как судьбы революции решаются не здесь, не на Западном фронте, а там, в обеих столицах. Потому и мы обязаны, подготовив все, ждать, пока нам не дадут знать, когда нужно выступить.

— Правильно, конечно, — кивнул Ландер. — А что касается Гренадерского корпуса, то, если действительно против него возможны хоть какие-либо действия штабов, было бы неразумно брать сейчас оттуда части, ибо это ослабило бы корпус перед лицом сильного врага. Наоборот, надо предупредить ВРК Второй армии и товарищей из корпуса о том, чтобы были все время начеку, следили за действиями немцев и готовы были отразить атаку противника...

— Ну что ж, давайте пока на этом и порешим, — сказал Мясников. Он посмотрел на часы, поморщился: — Опять засиделись черт знает как долго... Завтра нам надо быть на этом эсеровском съезде, так что идите спать!

Но когда друзья разошлись, Мясников, решивший, как это часто бывало в последнее время, остаться ночевать здесь же, в своем кабинете, долго не мог уснуть.

Когда началась Февральская революция и запрещенные до тех пор политические партии вышли из подполья, большевистская партия была сравнительно малочисленна. Объяснялось это тем, что царское правительство, видевшее в ней наибольшую для самодержавия опасность, в течение многих лет больше всех и наиболее жестоко преследовало именно революционную партию пролетариата. Те двадцать четыре тысячи человек, которые к Февралю были в партии большевиков, представляли собой закаленную в тяжелых испытаниях маленькую, но могучую армию, которая оказалась способной завоевать доверие парода и нанести поражение объединенным силам всех остальных партий России.

В начале апреля Мясников был избран в своем запасном полку делегатом на первый солдатский съезд Западного фронта и прибыл в Минск; он нашел там буквально горстку своих единомышленников. И он, конечно, сразу наладил связь с минскими большевиками, которые после Февраля немедленно развернули энергичную работу среди рабочих города и частей гарнизона. Это были Фрунзе (носивший тогда фамилию Михайлов), Любимов, Алибегов, Кривошеий, Фомин и другие. С первых дней после свержения самодержавия они приступили к организации Совета рабочих и солдатских депутатов и уже 8 марта, когда был создан исполком Совета, добились там решающего влияния.

Минский Совет стал тем ядром, вокруг которого на первых порах начали собираться все большевики, прибывающие из других городов Белоруссии и с фронта. И Мясников тоже немедленно кинулся туда: мол, вот он я, скажите, что нужно делать!

Да, удивительная была эта пора, нора собирания сил, взаимного присматривания, знакомства и сплочения. Многие не только не были лично знакомы, но даже не слышали друг о друге. Наиболее известным среди них был, конечно, Фрунзе. Шутка ли сказать, этот тридцатидвухлетний человек, член партии еще с 1904 года, уже имел за плечами семь лет тюрьмы и каторги, был дважды осужден на смертную казнь! И здесь, в Минске, он, конечно, сразу начал действовать с присущей ему энергией. Став во главе вновь организованной милиции города, он, что называется, показал минской полиции и жандармерии, «где раки зимуют», — разоружил их, занял полицейское управление на углу Подгорной и Серпуховской улиц и быстро навел революционный порядок в городе. Мясников знал немного и Алибегова — еще по работе на Кавказе. В марте Алибегов, Фомин и еще несколько большевиков создали минскую объединенную организацию РСДРП, куда кроме большевиков входили также меньшевики, бундовцы и латышские социал-демократы. Со всеми же остальными Мясников познакомился уже в ходе фронтового съезда и позже, когда, став членом Фронтового комитета, остался в Минске.

Мясников уже тогда понимал, что после того как он и его единомышленники достаточно близко узнают друг друга в работе, то из них неминуемо выделится какая-то труппа самых инициативных, энергичных и опытных людей, которая возьмет на себя руководство и большевистской организацией, и всей работой среди масс. Конечно, он с юношеских лет избрал для себя путь революционера: марксизм стал его верой, а практическая революционная работа — его жизнью. Он давно уже писал на армянском и русском языках серьезные теоретические статьи на политические, экономические, исторические и литературные темы, вел подпольную работу в России, на Кавказе и на фронте. Но при этом он меньше всего размышлял о своем командирском назначении. Точнее сказать, совсем не размышлял, он делал единственно возможное для себя дело. То, что с началом войны судьба забросила его на Западный фронт, он вполне справедливо считал случайностью: с таким же успехом он мог оказаться на Южном, Румынском или Кавказском фронтах. Но раз он оказался здесь, то считал своим долгом отдать здесь все силы революции, которой посвятил жизнь.

Первый фронтовой съезд длился с 7 по 17 апреля и, в силу преобладания среди делегатов представителей партий эсеров и меньшевиков и им сочувствующих, принял соглашательские резолюции по таким важнейшим вопросам, как война и мир, отношение к Временному правительству. И тем не менее первыми боями, которые дали малочисленные большевики на этом съезде «революционному оборончеству», они привлекли симпатии уже значительной части солдат-делегатов. Фронтовой комитет, избранный съездом, насчитывал 75 членов, из которых 6 были большевики. Позднее они смогли организовать целую фракцию, куда вошли Любимов, Могилевский, Кривошеий, Мясников, Щукин, Фомин, Калманович, Селезнев и другие.

Это было немалой победой, и у некоторых возникло убеждение, что пока нужно удовлетвориться достигнутыми успехами. Однако большинство собравшихся в Минске большевиков, и в числе их Мясников, были уверены, что пребывание их в единой организации с меньшевиками и бундовцами, пытавшимися сидеть на двух стульях, а на деле проводившими политику буржуазии, может только дискредитировать их партию. И в этом мнении они еще больше укрепились, когда прочли в «Правде» знаменитые Апрельские тезисы вернувшегося из эмиграции Ленина.

На VII (Апрельскую) конференцию, проходившую с 24 по 29 апреля, минчане делегировали Соломона Могилевского: в свое время он работал с Лениным в Женеве и стал одним из его верных учеников. Когда тот, вернувшись, Сделал доклад о поставленных Лениным и конференцией задачах партии на новом этапе, то стало ясно, что для их выполнения здесь большевики должны выйти из «объединении» и создать свою самостоятельную организацию. Одним из самых энергичных проводников этой линии стал Мясников. Вот почему, когда это размежевание произошло и был создан временный Минский комитет РСДРП (б), председателем избрали именно его, Мясникова.

Он принялся за дело: сплачивал большевистскую организацию, устанавливал контакты с организациями Орши, Бобруйска, Могилева и других городов Белоруссии, создавал и укреплял большевистские комитеты в армиях, корпусах, дивизиях и полках фронта.

Понимая, что влияние партии на массы нельзя усилить без своей газеты, большевистские руководители энергично взялись за ее создание, и снова выяснилось, что Мясников — один из самых опытных журналистов и литераторов большевиков, находящихся в этот момент на Западном фронте и в Белоруссии.

Как руководитель минской большевистской организации Мясников был избран делегатом VI съезда партии, где сделал доклад о работе большевиков на Западном фронте и в Белоруссии и еще дважды выступил — по порядку дня съезда и по резолюции «Текущий момент и война». Он очень сожалел, что Ильич, вынужденный снова уйти в подполье, не присутствует на съезде: ведь Мясников так до сих пор и не встречался с ним. И он, конечно, не знал, что Ленин, работая в своем шалаше в Разливе, внимательно читает стенограммы всех выступлений на съезде, и, стало быть, его выступления тоже. И тем более не знал, что Серго Орджоникидзе, тайно посетивший Ильича и доставивший съездовские материалы, рассказывал ему с восхищением:

— Душа делегатов — пролетарская, а ум — министерский... — И перечислял особенно отличившихся «министерским умом» делегатов: — Артем из Харькова, Джапаридзе из Баку, Шумяцкий из Сибири, Мясников из Минска, Бубнов из Иваново-Вознесенска... Вожди, честное слово, настоящие вожди, Владимир Ильич!..

Мясников многие годы упорно и настойчиво изучал национальный вопрос и мог считать себя верным последователем Ленина в этом вопросе. Поэтому, попав в Белоруссию, он быстро разобрался в национальных проблемах этой страны. И раз случилось так, что он, большевик-ленинец, сейчас оказался в Минске и стал одним из руководителей большевиков Белоруссии, то, значит, обязан участвовать в решении всех без исключения вопросов ее народа, в том числе и национальных. Вот почему Мясников, не щадя себя, не зная отдыха, отдался делу революции здесь, в Белоруссии. И хотя некоторые из тех, с кем он начинал работу здесь, — Фрунзе, Позерн, Любимов и другие — были отозваны ЦК и направлены в другие города России, Мясников знал, что он и оставшиеся с ним товарищи справятся с любыми трудными задачами, которые поставит перед ними революция в ближайшие дни.