Глава Третья

Как ни правильны были предположения руководителей Северо-Западного областного комитета большевиков о намерениях своих противников, но они все же ошибались в одном: их планы, да и вообще планы о вооруженном восстании, были выданы врагам. И были выданы не кем-нибудь здесь, в Минске, или неопытными партийцами во Второй армии, а гораздо выше — в центре революции.

18 октября, в среду, в непартийной, но, в сущности, примыкающей к меньшевикам газете «Новая жизнь» Каменев напечатал письмо, в котором от своего имени и от имени Зиновьева выражал несогласие с недавно принятым ЦК решением о вооруженном восстании.

Ленин, который с середины сентября, еще находясь в подполье, в статьях и закрытых письмах убеждал ЦК, что в силу изменившейся в стране политической ситуации настало время для вооруженного восстания, а с 7 октября, тайно вернувшись в Петроград, лично руководил двумя заседаниями ЦК — 10 и 16 октября, — посвященными вопросу восстания, сразу понял, какой страшный удар нанесен революции. Ведь теперь готовящееся восстание теряло одно из важнейших условий успеха — внезапность, и враги несомненно начнут мобилизовывать все силы и средства, чтобы или сорвать восстание, или встретить его во всеоружии... И, придя буквально в ярость от этой мысли, Владимир Ильич из своей конспиративной квартиры на Сердобольской, 1/92 посылал письмо за письмом в ЦК, разъясняя все пагубные последствия этого неслыханного предательства.

«...По важнейшему боевому вопросу, накануне критического дня 20 октября, двое «видных большевиков» в непартийной печати, и притом именно в такой газете, которая по данному вопросу идет об руку с буржуазией против рабочей партии, в такой газете нападают на не опубликованное решение центра партии!.. — писал он. — И по такому вопросу, после принятия центром решения, оспаривать это неопубликованное решение перед Родзянками и Керенскими, в газете непартийной — можно ли себе представить поступок более изменнический, более штрейкбрехерский?..»

И, требуя немедленного исключения обоих предателей из партии, Ленин продолжал:

«Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерским выступлением в непартийной печати. Несомненно, что практический вред нанесен очень большой. Для исправления дела надо прежде всего восстановить единство большевистского фронта исключением штрейкбрехеров...»

Между тем Временное правительство начало лихорадочно готовиться к подавлению восстания. В ставку полетели шифрограммы с требованием срочно направить с фронта верные войска, туда же выехали доверенные лица для координации действий. Сам же Петроград был разбит на районы, в каждом из которых создавались конные и пешие отряды казаков, юнкеров и других сил.

Об этом внезапном и коренном изменении политической ситуации в Северо-Западном комитете РСДРП (б) еще ничего не знали. Конечно, Мясникова и его товарищей несколько удивляло то, что в последние дни из ЦК не поступало никаких сведений ни о сроке начала восстания, ни о том, надо ли посылать туда обещанный корпус. «Но в общем-то минчане были уверены, что, когда понадобится, им и знать дадут, и скажут, что и как делать поэтому не торопились ни с перевыборами корпусных армейских комитетов, ни с подтягиванием верных чаете к Минску.

А вот враги здесь уже знали все и разрабатывали планы в соответствии с новой обстановкой. И в этом большевики могли убедиться, если бы им удалось в тот же вече 22 октября заглянуть в штаб фронта...

— Будьте добры объяснить, господин генерал, что за странные вещи происходят в вашем Гренадерском корпусе? — строго, тоном инспектирующего, спрашивал Чернов, вперив свои жгуче-черные глаза в лицо главнокомандующего фронтом Балуева.

Штаб фронта помещался в здании гимназии, и они сидели в бывшем кабинете директора, под золоченой рамой, из которой полгода тому назад был вынут портрет последнего императора российского и сбиты двуглавые орлы с верхних углов рамы. Было непонятно, почему предшественники Балуева, генералы Эверт, Гурко и Деникин, в течение четырех месяцев сменившие друг друга в этом кабинете, не сняли со стены эту пустую и искореженную раму, вызывающую у каждого посетителя недоумение нежелательные предположения. Но поскольку они этого не сделали, то и Балуев, ставший главкомом Западного фронта в начале августа, тоже решил оставить раму в месте. И теперь, видя, что Чернов нет-нет да поднимет глаза на эту злополучную раму, он угадывал, что вызвал у столичного гостя подозрение в своей тайной приверженности к старому режиму.

«Ну и черт с ним! — зло подумал он. — При этом старом режиме штатские политиканы, во всяком случае, не совали свой нос в военные дела!»

Генералу недавно исполнилось шестьдесят лет, сорок из которых он провел в армии. Только за эту войну он командовал несколькими армиями и был главнокомандующим двумя фронтами — Северо-Западным и Западным, И он был одним из тех командующих, которые в свое время поддержали требование Государственной думы об отречении царя от престола в пользу своего сына, заявив, что в противном случае они не ручаются за армию. Но ведь тогда он полагал, что армия станет крепче, сильней, а во что превратили ее эти социалисты и как их там еще...

— Мне казалось, господин Чернов, что мы будем обсуждать вопросы, связанные с проведением завтрашнего съезда, — засопев от старания сдержать себя, проговорил Балуев.

— На сегодняшний день съезд — не самый важный вопрос, господин генерал! — тем же поучающим тоном возразил Чернов. — К нему мы вернемся позднее. А то, о чем я спрашиваю, имеет огромное, ро-ко-во-е значение для судеб нашей революции, для судеб России!

Такой оборот дела озадачил и остальных участнике» совещания, и прежде всего эсеровских членов Фронтового комитета — председателя Совета крестьянских депутатов Нестерова, врача Кожевникова и подпоручика Злобина. Весь этот день они чувствовали себя именинниками в связи с приездом своего лидера. Ведь Чернов должен был, как они надеялись, своим участием в съезде крестьян-фронтовиков создать перелом в настроении солдатских масс Западного фронта, вырвать их из-под влияния большевиков. Вот почему после торжественной встречи на вокзале Нестеров, Кожевников и Злобин повезли «великого человека» в штаб и чуть ли не на руках, как пасхальный кулич, внесли в этот кабинет, где их ждали главком Балуев, начальник штаба генерал-лейтенант Вальтер, комиссар фронта Жданов и его коллеги по меньшевистской партии, секретарь Фронтового комитета поручик Колотухин и член того же комитета поручик Николаев. Они полагали, что Чернов сразу же заинтересуется той огромной работой, которую они проделали для подготовки съезда, увидит, с каким старанием отбирали ораторов из мужичков побойчее, умеющих надсаживать горло, в каком порядке намерены выпускать их, чтобы «перешибить» возможных ораторов со стороны большевиков.

Но едва Кожевников начал докладывать об этом, как Чернов небрежно махнул пухлой ручкой в его сторону и обратился к главнокомандующему с этим вопросом — о Гренадерском корпусе. А затем и вовсе оглушил всех своим заявлением о «роковом» значении этого вопроса «для судеб революции в России».

Балуев, все более наливаясь кровью, минуту молча смотрел на этого гривастого, с черной острой бородкой человека лет сорока, потом всем телом повернулся к Жданову:

— Что ж, Венедикт Алексеевич, ведь политические вопросы — это по вашей части... — и пожал плечами, чтобы подчеркнуть свое полнейшее отвращение к упомянутым «политическим вопросам».

Жданов машинально поднялся с места, минуту сосредоточенно смотрел перед собой в одну точку, словно стараясь вспомнить что-то очень важное. У него была тяжелая волевая челюсть, довольно заметные скулы. А глаза, обычно сероватые, сейчас с красными прожилками на белках — следствие напряженной работы и недосыпания в последние недели, — имели какой-то багровый оттенок.

— Плохо! — наконец произнес он. — Гренадерский корпус Второй армии в последнее время порядком заразился большевизмом, — его глубокий бас звучал твердо, без колебаний» — Об этом мы подробно сообщали в нашей сводке о политическом настроении войск 7 октября, и сегодня я снова упомянул в отправленной в ставку новой сводке. Но особенно сильно эта зараза проникла в Восемнадцатый Карсский полк Первой гренадерской дивизии. В сущности, он весь стал большевистским. Это, к сожалению, печальный факт. Многие офицеры, не будучи в состоянии вынести такое положение, подали ходатайство о переводе в другие части. Но вот командир полка полковник Водарский, как видно, решил изображать этакого суворовского «отца-командира» и не захотел покинуть полк... — Жданов поднял взор и посмотрел прямо в глаза Чернову. — Обо всем этом, как я уже упомянул, было доложено и начальнику штаба ставки генералу Духонину.

— Это мне известно, — фыркнул Чернов. — Их делегация приезжала в Питер, в ЦИК, но мы твердо заявили, что приказ верховного остается в силе... Что вы предприняли здесь дальше? Почему ваш приказ о предании полкового комитета суду трибунала до сих пор не выполнен?

Наконец Жданов не выдержал и процедил сквозь тонкие губы:

— Да потому, что за них горой стоит весь Гренадерский корпус, самый боеспособный на всем фронте! Что прикажете, начать с ним войну? С корпусом, который занимает самый ответственный участок нашего фронта...

— Вот! — с торжествующим видом выпрямился Чернов и обвел взглядом присутствующих. — Вот об этом я и хочу поговорить с вами, господа! Об этом неслыханном, ни в какую логику не укладывающемся явлении, когда целый армейский корпус — отборный, гренадерский — подчиняется не командованию фронта, не законному правительству, а врагам правительства и командования!

— Ну и что? — сердито огрызнулся Жданов. — Для того, чтобы наблюдать подобное явление, не нужно было приезжать сюда, господин Чернов. Их достаточно много у вас под носом, в петроградском гарнизоне! — Он вдруг откинулся назад и продолжал усталым голосом: — Я думаю, что вы напрасно затеяли этот разговор, Виктор Михайлович. Да еще в таком тоне... Вам отлично известны процессы, которые происходили не только у нас, но и во всей армии после нашего летнего наступления. Солдатские массы в основном крестьяне. И они, распропагандированные большевистской демагогией насчет мира и земли, отвернулись от нас. Если кого и можно упрекать, то именно вас, социалистов-революционеров. Ибо вы и есть главная крестьянская партия в стране. Это вы первым долгом должны были уберечь эти массы от влияния большевиков...

— Так ведь именно с этой целью мы созываем наш завтрашний съезд, — вступился за своего лидера Кожевников. — И Виктор Михайлович прибыл сюда, чтобы помочь нам добиться того, о чем вы говорите...

Балуев, до этого хмуро следивший за пререканиями комиссара фронта с приезжим лидером, теперь невольно усмехнулся. «Хороши... — подумал он. — Все вы хороши, господа! А по мне — это вы и довели армию до развала, все вы, р-революционеры! А теперь валите друг на друга». Но говорить вслух такое, увы, он не мог, поэтому, снова громко засопев, потянулся и взял толстыми пальцами из самшитовой резной коробки одну из длинных, собственноручно набитых папирос. И не успел зажечь ее, как поручик Нестеров и подпоручик Злобин, не испросив разрешения и даже не посмотрев в его сторону, тоже достали портсигары и нервно закурили.

— И раз уж речь зашла о нашей ответственности за настроение крестьянских масс, то будет ли позволено нам тоже задать вопрос: а как насчет рабочих? — пыхнув клубом дыма мимо уха Жданова, спросил Нестеров. — или, быть может, представители «Российской социал-демократической рабочей партии» считают, что класс, который они якобы представляют, никакого отношения к интересующим нас событиям не имеет?

Его тон заставил Чернова опомниться. Он понял, что разговор пошел по неправильному руслу и виноват в этом он сам. Да, он тоже в последнее время, точнее, с самого 18 октября, когда прочитал тот самый номер «Новой жизни», был крайне растерян и раздражен. Ибо тогда он одним из первых понял, что в русской революции вот-вот должен произойти некий страшный поворот. В этой связи он даже хотел было отказаться от поездки в Минск, считая намечаемый здесь съезд делом запоздалым и бесполезным. И если все же поехал, то лишь для того, чтобы объяснить здешним деятелям ту новую ситуацию, которая сложилась в стране, настроить их на новые методы борьбы. Но когда по прибытии сюда увидел полнейшее непонимание не только со стороны своих коллег эсеров, но и главкома и комиссара фронта того, что происходит вокруг, то вышел из равновесия, начал наскакивать то на Балуева, то на Жданова, — и вот начались взаимные обиды и обвинения...

— Ладно, господа, оставим эти споры, — махнул он рукой. — Все мы, по-видимому, просмотрели что-то очень важное... — Он сделал паузу и вдруг сердито воскликнул: — Впрочем, ничего мы не просмотрели! Просто народ наш, этот «святой и праведный страдалец», ради счастья которого мы столь долго боролись, оказался недостоин той свободы, которую мы дали ему после славной Февральской революции... Он оказался слишком темным, слишком жадным и неспособным мыслить по-государственному. Он не хочет понять, что когда над его родиной навис кованый германский сапог, то нельзя слушаться безответственных демагогов и заниматься сведением «классовых» счетов, что надо повременить с вопросом земли или там восьмичасового рабочего дня, а надо сначала победить кайзера!

А генерал Балуев все еще сидел, полуприкрыв розоватые веки, слушал эти разговоры и думал: а не дурной ли сон, не наваждение ли это? Он, Петр Семенович Балуев, помещик из Ставрополья, генерал-лейтенант от инфантерии, — разве мог он хотя бы год тому назад даже в мыслях допустить, что в его кабинете будут сидеть те самые «эсеры» и «эсдеки», то есть бунтари и цареубийцы, место которым только на каторге и виселице?.. Мог ли он даже представить себе, что эти вчерашние террористы и «потрясатели основ державы Российской» сегодня станут союзниками, поскольку оказалось, что они «свои», «ручные» (ведь вот как они вдруг заговорили о «сафронах и спиридонах»!) и что есть еще другие «эсдеки», которых почему-то называют «большевиками»... И что он, помещик и генерал Балуев, должен цепляться за «этих» против «тех», чтобы спасти Россию, удержать солдатню на фронте с помощью политики, в которой он ничего не смыслит... Эх-хе-хе, помилуй нас господи!

И как раз в это время он услышал слова Чернова:

— Вы, господа, как вижу, связываете слишком много надежд с открываемым завтра съездом, с тем, что нам удастся круто изменить политическую ситуацию здесь с помощью речей и резолюций... Боюсь,, что вы еще не осознали главного: время, когда все решалось красноречием ораторов, прошло и теперь наступает пора, когда должны заговорить пушки.

— Пушки? — впервые за весь вечер молвил слово генерал Вальтер, сухонький старик генштабист в пенсне и с россыпью перхоти на бархатном воротнике кителя. — Это в каком смысле?

— В самом прямом, буквальном, господин генерал, — ответил Чернов.

И, обратившись ко всем, начал рассказывать об этом — о письме Каменева и Зиновьева в «Новой жизни», из которого ясно стало, что большевики недавно приняли решение начать вооруженное восстание. Он сказал, что Ленин с некоторых пор в своих статьях открыто говорил о необходимости вооруженного захвата власти, например в статье «Удержат ли большевики государственную власть?» («Читали вы эту статью, господа? Теперь их надо читать, и читать весьма внимательно!») Так вот, похоже, что ему удалось склонить большинство ЦК своей партии начать восстание, кроме разве Каменева и Зиновьева, которые этим письмом в «Новой жизни» и выражают несогласие с Лениным. Неизвестно, насколько повлияет их письмо на остальных членов ЦК, но тот, кто знает Ленина, уверен, что он со своей дьявольской логикой возьмет верх.

При этих словах доктор Кожевников воскликнул: «Господи!», а Балуев снова потянулся к самшитовой коробочке, но его ставшие непослушными пальцы только катали папиросы, но не могли ухватить ни одну.

— Да, господа, Ленин слов на ветер не бросает, — повторил Чернов. — Поэтому я возвращаюсь к высказанным здесь словам насчет положения в Питере. И, оставляя в стороне взаимные упреки — кто и в какой мере в этом виноват, — должен сказать, что положение там весьма тяжелое. Армия и флот почти целиком на стороне большевиков, у нас же всего несколько юнкерских училищ, школ прапорщиков, женский ударный батальон и еще кое-какие мелкие части... Естественно, что мы ждем помощи только отсюда, с фронта. Вот почему по дороге сюда я заехал в Могилев, где подробно обсудил проблему помощи нам с фронта.

— Ну и как? — Жданов, словно почуяв, что сейчас начинаются неприятности для него, придвинулся вперед.

— Очень плохо! — как давеча Жданов, жестко произнес Чернов. — Ставка территориально находится в тылу Западного фронта, следовательно, в первую очередь отсюда может взять войска на помощь Питеру. Но ведь и препоны этому делу легче всего устроить здесь, на Западном фронте, не так ли, господин комиссар?

Жданов молча смотрел на него, и это длилось столь долго, что Колотухин поспешил кивнуть вместо него.

— Так, конечно...

— Так вот, там настроены весьма пессимистически насчет вашей способности выделить какие-либо войска на помощь Питеру, господа. Более того, они полагают, что скорее здешние большевики сумеют послать помощь Ленину, поскольку они уже одержали политическую победу над вами, господин Жданов, и над Фронтовым комитетом и скоро возьмут в свои руки весь фронт.

— Это мне не нравится! — почти угрожающе воскликнул Жданов.

— Что именно? — почти удивленно спросил Чернов. - Утверждение, что вы потерпели политическое поражение?

— И это тоже, — все тем же тоном произнес Жданов.

— Хорошо. Посмотрим, какие цифры и факты, представленные вами же в Петроград и в ставку, могут доказать это утверждение... — Чернов, усмехаясь, достал из кармана записную книжку и начал листать, не переставая говорить: — Вспомните-ка, сколько здесь было большевиков в апреле, когда они еще находились с вами, господин Жданов, в одной объединенной социал-демократической организации... Десятки, ну, сотни, так? А после размежевания с вами, после первой их областной конференции в середине сентября, у них было... — он наконец нашел нужную запись в книжке и прочитал: — 9 тысяч 190 членов большевистской партии. Это дало им возможность создать здесь областной комитет. А еще через двадцать дней — всего двадцать дней, господа! — на Второй партийной конференции большевиков Северо-Западной области 353 делегата представляли уже 28 тысяч 591 члена и 27 тысяч 856 сочувствующих! Неплохо поработали, а? И они отняли у вас не только Гренадерский корпус, — ведь, в сущности, во всех трех армиях фронта у них значительное и все более усиливающееся влияние... — Чернов сунул книжку под нос Жданову, словно давая ему понюхать, и спросил: — Ну как, есть ли основание утверждать, что политическую битву за умы солдатской массы на фронте и населения в области мы уже проиграли?

Да, все-таки странно устроены люди! Все присутствующие здесь, конечно, давно были знакомы с этими цифрами, ведь они были опубликованы в печати, о них говорилось на совещаниях и собраниях, эти цифры переписывались сидящими здесь генералами и партийными работниками и направлялись в ставку, в центральные комитеты своих партий. И все же сейчас вид этой книжечки с точными цифрами вплоть до единиц заставил слушателей Чернова по-новому, как бы со стороны посмотреть на свое собственное положение и убедиться, сколько много позиций утеряно ими здесь.

Увидев, что Жданов, насупившись, молчит, Чернов сказал мягче:

— Мне отнюдь не доставляет удовольствия произносить слово «поражение», господа. И если я тем не менее произношу его, то лишь для того, чтобы подвести вас к мысли, что уж второй этап этой борьбы — когда они возьмутся за оружие — мы обязаны выиграть во что бы то ни стало! Между тем похоже, что и здесь события развиваются весьма неблагоприятно...

Жданов вскинул голову, чтобы возразить, но, вспомнив недавнюю свою неудачу, промолчал.

— А действия здешних большевистских лидеров, — продолжал Чернов, — и в особенности выдвинувшегося на первый план Мясникова, показывают, что они настойчиво идут к определенной цели, и эта цель продиктована им из Питера Лениным! Кстати, я имел случай познакомиться с этим Мясниковым еще в 1908 году в Баку и вести с ним публичные дискуссии, поэтому могу засвидетельствовать, что хватка у него крепкая. И не для того он добился здесь политического превосходства, чтобы затем сидеть сложа руки или дискутировать с нами на съездах. Нет, как только Ленин начнет там, в Питере, они возьмут за горло вас здесь... И в ставке довольно точно определили, где они начнут, — в Гренадерском корпусе, вот где!

— Ну, мы это еще посмотрим, — буркнул Жданов.

— Знаете, Венедикт Алексеевич, — повернулся к нему Чернов, — сейчас уже не время для подобных восклицаний: «еще посмотрим», «бабушка надвое сказала», «рано пташечка запела»... Комиссар ставки господин Станкевич и генерал Духонин, который, как вам известно, был начальником штаба здесь, на Западном фронте, и поэтому достаточно хорошо разбирается в ваших делах, на основании точного анализа ситуации убеждены, что Гренадерскому корпусу здесь отведена роль своеобразного запала. С его помощью должна быть взорвана Вторая армия, а она в свою очередь должна взорвать весь фронт... Вовсю идут приготовления для этого. Во всяком случае, большевики везде выдвигают задачи перевыборов полковых и дивизионных комитетов, а потом они проведут корпусные и армейские съезды. И знаете ли вы, что при перевыборах в комитеты проходят преимущественно большевики? Кроме того, во Второй армии создан Военно-революционный комитет. А для чего? — Чернов переводил взгляд с одного лица на другое. И так как все снова безмолвствовали, продолжил со вздохом: — А вы хотите противопоставить этим конкретным и страшным делам — речи и резолюции вашего съезда...

— Так что же, выходит, съезд не нужно проводить? — недоумевающе спросил Злобин.

— Почему же, я этого не говорил, — обернулся к нему Чернов. — Съезд нужно провести, и как можно лучше. Если с его помощью удастся хоть сколько-нибудь поколебать настроение солдат, привлечь на нашу сторону хоть самую малую их часть — это уже будет кое-что. Но я хочу, чтобы вы поняли: съезд многого не даст и связывать с ним слишком большие надежды не следует. Сейчас главное — сорвать намечаемые большевиками корпусные и армейские съезды, а еще важнее — обезвредить Гренадерский корпус, этот, повторяю, запал всего адского механизма. — Он поискал глазами, увидел на стене занавес и, угадав, что там скрыта карта, шагнул в ту сторону. — Покажите, где расположены позиции этого корпуса.

Все гурьбой подошли к карте, ж генерал Вальтер, отодвинув занавес, начал показывать на ней:

— Извольте, господин Чернов... На нашем фронте действуют три армии: Третья на севере, Десятая в центре и Вторая на юге. Гренадерский корпус занимает в центре Второй армии сравнительно короткий участок, но зато крайне ответственный, ибо здесь находится самый удобопроходимый район на северной оконечности Пинских болот. Южнее гренадеров расположены Девятый и Пятидесятый армейские корпуса с весьма растянутыми позициями вдоль болот, а севернее, на стыке с Десятой армией, — Третий 'Сибирский корпус. В соответствии с этим на участке Гренадерского корпуса у немцев боевые силы также расположены весьма густо, в особенности артиллерия.

— Да? — Чернов заинтересованно придвинулся к карте и минуту изучал ее, после чего вдруг ткнул коротким пухлым, пальцем в пункт по ту сторону двойной красно-синей черты, отмечающей линию фронта, над которым торчала булавка с маленьким черно-бело-красным фланг-ком. — Это Брест-Литовск?

— Да, — подтвердил Вальтер, — штаб немецкой восточной группы армий.

— Там, если не ошибаюсь, командует этот Гофман?

— Командующим там, после перевода Гинденбурга на Западный фронт, назначен Эйхгорн, но, подобно тому как при Гинденбурге главной фигурой был его начальник штаба Людендорф, так и при Эйхгорне тон задает начальник его штаба Гофман... — Вальтер вдруг спохватился, виновато покосившись в сторону Балуева, и поспешил разъяснить: — С давних пор в немецкой армии установились такие странные порядки...

— Ну и как они себя ведут там? — спросил Чернов.

— Германцы?

— Да. Не пытаются ли воспользоваться той неразберихой, которая царит на нашей стороне?

Вальтер пожал плечами, и тогда вместо него ответил Балуев:

— Немцы? Да этих колбасников очень даже устраивает наша «неразбериха», как вы изволили выразиться... Не сомневаюсь, что все эти эйхгорны и гофманы потирают руки и ждут не дождутся, пока у нас все окончательно развалится, после чего они голыми руками возьмут Россию...

Чернов как-то пристально, изучающе посмотрел на него и спросил словно невзначай:

— Но война ведь не кончена, и немцы, надо полагать, не прочь были бы захватить этот самый удобопроходимый участок среди болот... на будущее, а?..

Балуев минуту смотрел на карту, потом перевел взгляд на Чернова:

— Не дай господь, чтобы это случилось... Не забывайте: наш фронт закрывает немцам дорогу на Москву, сердце России! А эти позиции — ключевые на всем фронте.

И тогда Чернов понял, что нужно держать язык за зубами. Что сейчас при этом, хотя и бравом, но недалеком вояке нельзя говорить то самое главное, из-за чего он, собственно, приехал сюда. Сказать, ну хотя бы намекнуть, что если вдруг на этих днях кто-то другой решит... скажем, потрепать или основательно поколотить... этот самый Гренадерский корпус, «большевистский запал», то этому не нужно удивляться и тем более мешать...

...Вначале беседа шла между ним и руководителями ставки — Духониным, Станкевичем, генерал-квартирмейстером Дитерихсом и председателем Всеармейского комитета Перекрестовым. Чернов говорил им о положении в Питере и о необходимости срочно послать туда войска, а Духонин и Станкевич, обещая сделать все возможное, излагали ему свои затруднения, особенно подробно описывая опасную ситуацию, создавшуюся в Минске и на Западном фронте. И лишь после этого генерал Дитерихс, небольшого роста человек с серыми крохотными усиками на худом нервном лице, пригласил его к себе в кабинет и положил перед ним довольно истрепанный номер большевистской газеты «Рабочий путь» от 29 сентября. Там, в статье Ленина «Русская революция и гражданская война», один абзац был обведен красным карандашом и рядом поставлены три жирных восклицательных знака. Чернов, который в свое время, конечно, видел эту статью, теперь вновь начал читать выделенное место:

«...Пугают слухами об отставке Алексеева и об угрозе немецкого прорыва к Петрограду, как будто бы факты не доказали, что именно корниловские генералы (а к числу их безусловно принадлежит и Алексеев) способны открыть немцам фронт в Галиции и перед Ригой, и перед Петроградом, что именно корниловские генералы вызывают наибольшую ненависть армии к ставке...»

Прочитав, Чернов удивленно посмотрел на Дитерихса, и тот с какой-то деревянной улыбкой сообщил:

— Это место подчеркнуто Лавром Георгиевичем...

— Лавром Георгиевичем? Вы хотите сказать... Корниловым?

— Да, — односложно ответил Дитерихс.

«Вот оно как!» — подумал Чернов. Он уже слышал (об этом почти ежедневно писали и говорили большевики), что Корнилов и его сообщники — Деникин, Романовский, Лукомский и другие, — посаженные после мятежа в тюрьму, а на деле удобно устроенные в здании бывшей женской гимназии Старого Быхова, недалеко от Могилева, только числились узниками. Поговаривали, что они не только отлично питаются, но и свободно сносятся с Калединым на Дону, с ушедшим в отставку бывшим главковерхом Алексеевым и другими генералами и что приставленные к ним Текинский полк и батальон георгиевских кавалеров имеют задачей не столько помешать их побегу, сколько охранять от революционно настроенных частей...

А Дитерихс, внимательно следивший за ним и, вероятно, понявший, что Чернов уяснил все, что надо, спросил:

— Вы, господин Чернов, кажется, собираетесь отсюда поехать в Минск?

— Да, — все еще раздумывая над прочитанными строками Ленина, кивнул Чернов. — Послезавтра там должен открыться съезд солдат-крестьян фронта...

Дитерихс спросил, почти не скрывая выражения отвращения на лице и в голосе:

— Съезд! И вы верите, что он поможет что-нибудь и сколько-нибудь исправить?

— Теперь уже почти нет, — с невольным вздохом признался Чернов. — Но попытаться нужно... Иного выхода ведь нет.

— Есть! — Дитерихс резко поднялся с места и, обойдя стол, стал рядом с ним. — Есть, господин Чернов. Только надо иметь смелость пойти на это!

Чернов, с трудом повернув короткую шею, посмотрел снизу вверх на него.

— Есть? Какой же?

— Должны литься не речи, а должна пролиться кровь! — И Дитерихс почему-то постучал согнутым пальцем по ленинской статье, все еще лежащей перед Черновым.

— Господи! — невольно воскликнул Чернов. — Да разве не за тем я приехал сюда, не об этом говорил с вами? И не вы ли заверяли меня, что сил, способных проливать кровь за нас, — почти нет?

— У нас нет, но вообще-то они есть! — И Дитерихс вновь стукнул согнутым пальцем по газете: тук-тук-тук.

Только тут Чернов посмотрел на то место в газете, по которому настойчиво стучал генерал, и почувствовал: генерал пытается внушить ему какую-то важную мысль, но какую именно, он все еще не мог понять. А Дитерихс, вновь не давая себе труда объяснить, для чего обратил внимание собеседника на это место ленинской статьи, продолжал:

— Там, во Фронтовом комитете, большинство составляют ваши единомышленники, господин Чернов. И в те августовские дни они, увы, тоже оказались достаточно... недальновидными. Сейчас они, похоже, образумились и готовы бороться с большевиками. Они попросили у нас силы, и мы послали им все, что можно, — Кавказскую кавдивизию, несколько батальонов «ударников» и «Георгиевцев», но...

— Но?.. — нетерпеливо повторил Чернов.

— Этого мало. У большевиков теперь, в сущности, весь фронт. Достаточно им вызвать хотя бы один революционный корпус, и он разметет все эти верные нам части в Минске, раздавит штаб фронта, пойдет на нас, на ставку, а может быть, и дальше — в Петроград!

— Так где же выход?

— Нужно, чтобы этот корпус не смог сдвинуться с позиций! — резко сказал Дитерихс. — И если мы не в состоянии справиться с большевиками Минска, то мы должны предоставить это дело тем, кто имеет достаточно сил, чтобы разгромить, развеять их в прах!

Чернов, вытаращив глаза, смотрел на него, потом снова перевел взгляд на статью Ленина. И вдруг понял: немцы. Вот кто, оказывается, должен сделать это!

— Поймите, это высшая форма патриотизма, — наставлял тем временем Дитерихс. — Военная логика всегда основывалась на железном законе: своя воинская часть, поднявшая во время воины мятеж, опаснее официального противника, и разгром ее этим противником есть благо, ибо это приводит к общему ослаблению врага.

— А... они, — Чернов не осмелился произнести нужное слово, — знают об этом?

Дитерихс, видимо, тоже не решился ответить прямо.

— Ну, им эти позиции очень нужны. Да и гренадеры эти за войну немало досаждали им. Так что дело не в них, а в тех, кто сидит в Минске. Памятуя об их поведении в августе, мы вынуждены делать все, минуя их, через их головы. Но сейчас настала пора, когда это, — он снова ткнул пальцем в начало ленинской статьи, — вот-вот должно осуществиться, и нужно, чтобы минчане сидели тихо. Ну, хотя бы не вмешивались. Но как мы скажем им это? Ведь мы — «корниловские генералы», которые «вызывают наибольшую ненависть к ставке»! — Он сделал паузу, потом прибавил с досадой в голосе: — Впрочем, мы опасаемся говорить об этом не только вашим социалистам, но даже главнокомандующему. Да, да, Петр Семенович — старый, заслуженный генерал... Сегодня, например, он передал нам текст своего приказа по фронту о борьбе с братанием солдат с немцами. Приказывает открывать артиллерийский огонь по тем районам, где происходят встречи русских с немцами, отдавать под суд братающихся солдат. Смело! В наши дни издавать такие приказы не шутка, и он не побоялся сделать это. Но именно поэтому-то мы не знаем, как же быть с ним в таком деле. Ибо в основе его приказа лежит все тот же старомодный, узколобый патриотизм: немец, мол, враг и с ним может быть только один разговор — языком пули и штыка!

— Гм... Насколько понимаю, вы считаете целесообразным, чтобы об этом говорил им я? — спросил Чернов.

— Именно! — подтвердил Дитерихс — Только обезопасив себя со стороны Минска и получив в свое распоряжение этот важный железнодорожный узел, ставка сможет перебросить в Петроград требуемую вами помощь в достаточном количестве. Но говорить об этом с ними нужно, конечно, не сразу, а предварительно хорошо прощупав настроение каждого, кто может быть допущен к тайне операции. Понимаете, Виктор Михайлович?

...Да, пожалуй, Дитерихс был прав: с этим генералом на такую тему не столкуешься. Если здесь и есть человек, который может понять и поддержать такое решение дела, то лишь этот ершистый Жданов, комиссар штаба.

— Впрочем, еще неизвестно, что там думают немцы, — как раз в это время произнес Жданов, внимательно глядя на Чернова. — Да и мы еще не считаем, что большевики здесь уже положили нас на обе лопатки. Ведь и корпусные, и армейские комитеты еще в наших руках, и мы постараемся с их помощью сорвать съезды, которые намечают созвать большевики.

— Совершенно правильно, — быстро кивнул Чернов. — А какие военные меры приняты вами здесь, в Минске, против выступления большевиков?

Жданов на сей раз более уверенно доложил:

— К Минску подтянута Кавказская кавалерийская дивизия, которая расквартирована недалеко от города, в ближайших селах. Кроме того, в самом городе имеются уланский полк Польского корпуса, два ударных батальона георгиевских кавалеров, батальон охраны штаба фронта, несколько эскадронов текинцев — личная охрана главнокомандующего — да еще кое-какие части, верные командованию.

— Хорошо, — удовлетворенно хмыкнул Чернов. — А что у них?

— Да пока что небольшие силы: Тридцать седьмой пехотный запасной полк, который, однако, не вооружен, затем эта их Красная гвардия — плохо вооруженный и для серьезного дела негодный сброд; батарея зенитчиков, также не имеющая прикрытия... Нет, господин Чернов, в случае нужды мы быстро создадим в городе подавляющий перевес в силах, не беспокойтесь!

— Ладно, вижу, вы в самом деле хорошо подготовились, — одобрил Чернов. — Так вот, насчет этого «в случае нужды»... Если этот случай произойдет, если большевики в Питере действительно попытаются устроить переворот, то вы должны немедленно принять все меры, все, — повторил он, — для задержки нроболыиевистских частей здесь и, наоборот, послать побольше надежных войск в Питер и Москву — на помощь правительству...

— Понятно, — кивнул Жданов серьезно.

Чернов снова посмотрел на Балуева, и тот невольно тоже кивнул, хотя и не проронил ни слова.

— Ну а теперь давайте поговорим о завтрашнем съезде, — повернулся Чернов к Нестерову. — Что там вы говорили?..