Глава четвертая

На следующее утро съезд крестьян-фронтовиков открылся. После выборов президиума и секретариата, доклада мандатной комиссии и других формальностей первым выступил Нестеров. Он говорил о задачах съезда: поднять крестьянство Северо-Западной области и солдат-крестьян фронта на защиту завоеваний великой русской демократической революции от посягательств как справа от монархистов и помещиков, так и слева — от так называемых большевиков, которые сейчас прилагают серьезные усилия свести на нет все успехи народа в борьбе за свободу. А как они хотят это сделать — расскажет съезду старый и верный друг крестьян, несгибаемый революционер, борец за землю и волю, за народовластие Виктор Чернов, специально прибывший из столицы на этот съезд.

Поскольку съезд официально был созван от имени Фронтового комитета, то Мясников, как член президиума последнего, был избран также и в президиум съезда. Но он намеренно не пошел на сцену, а сидел в зале, в первом ряду, делая пометки в записной книжке. Он тоже хорошо помнил свои прежние встречи с Черновым и считал его достаточно умным и опасным врагом. Поэтому он внутренне весь подобрался, когда увидел, что появление Чернова на трибуне было встречено громом аплодисментов и даже криками «ура».

И он вновь убедился, что Чернов действительно умеет быть красноречивым. Говорил он простыми и какими-то округлыми фразами, точно расставлял ударения, многозначительно подчеркивая отдельные слова, отчего самые обычные мысли казались чуть ли не откровением. Он говорил о крестьянине — соли земли русской, создателе всех богатств, основе могущества державы Российской, но, увы, веками угнетаемом царями и помещиками, о народниках, начавших самоотверженную борьбу за освобождение крестьян, об их подвигах и жертвах, принесенных в борьбе с царизмом, и, наконец, об эсерах — наследниках и продолжателях дела народников, единственных и последовательных защитниках интересов крестьянства в наше время. Да, единственных, ибо все остальные партии представляют интересы других классов, а с крестьянством только заигрывают, да и то потому, что это основной, самый многочисленный класс народа и без его помощи ничего добиться они не могут...

«Ах вон вы куда гнете, господин Чернов! Ну ладно же, я вас на этом жульничестве и поймаю...» — усмехнулся Мясников, начав быстро набрасывать тезисы своих возражений в записную книжечку. И, продолжая время от времени поглядывать в сторону сцены, сразу заметил, как там перешептываются Нестеров, Кожевников, Злобин и другие, кивками показывая в его сторону. Да и сам Чернов, которому, видно, уже говорили, где сидит их главный враг, тоже стал поглядывать в сторону Мясникова и повысил голос:

— Взять хотя бы большевиков, партия которых называется «социал-демократической рабочей» и которая в последнее время больше всех делает реверансы перед крестьянством, пытаясь демагогическими лозунгами завоевать его сочувствие...

Сидящие в зале и по его взгляду, и по тону поняли, что оратор дошел до главной части своей речи, и многие, приводнявшись, начали смотреть в сторону Мясникова. А тот, перестав писать, с усмешкой глядел на Чернова, развивающего в это время мысль о том, что, как известно, подданная цель партии большевиков — это установление «диктатуры пролетариата». А этого пролетариата в России, как тоже известно, с гулькин нос: горстка в Петрограде, горстка в Москве да еще по горсточке в других городах — и все. И вот эту диктатуру, полное господство небольшой прослойки рабочих над всем народом, и в том числе над подавляющим его большинством, крестьянством, и хотят установить большевики! А чтобы крестьянство не сопротивлялось, они играют на его усталости от войны, на желании поскорее получить землю, выйти из тисков голода...

«Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что ты будешь дальше говорить», — мысленно задал вопрос Мясников, угадывая, что именно здесь должна находиться ахиллесова пята демагогии Чернова. И он не ошибся, ибо внешняя логичность речи оратора здесь дала первую серьезную трещину.

— Они толкают крестьян на всякие беззаконные действия, — осуждающе глядя в сторону Мясникова, продолжал Чернов, — на самочинные захваты земли. А это, конечно, может привести только к анархии, междоусобице, к поражению в войне. Германский империализм, вернее, кайзер Вильгельм воспользуется победой, чтобы восстановить на троне свою сестру и царя Николая со всей помещичьей сворой, и тогда — прощай все надежды на землю вообще, на волю вообще, на власть демократии вообще!

Мясников уже знал, на чем он будет строить свою речь. Но он не спешил выступить, ибо ему нужно было найти в старых газетах кое-какие материалы. И это промедление его тоже сбило с толку эсеров. Они вынуждены были выпускать все новых и новых ораторов, которых приберегали для отпора выступлениям большевиков. И эти ораторы говорили уже без всякого запала, невольно повторяясь и тем самым ослабляя впечатление от выступления Чернова. В зале начались разговоры, покашливание, многие делегаты выходили покурить, другие закурили прямо здесь же.

Лишь на следующий день, 24 октября, пропустив несколько ораторов, Мясников наконец поднялся на сцену. Сразу установилась тишина и взгляды всех обратились к нему. И в этой настороженной тишине вдруг из зала раздался чей-то голос: «Держись, братцы, сейчас начнется потеха!» Злобин тут же вскочил на ноги и сердито затряс колокольчиком. А Мясников, посмотрев в сторону крикуна, сказал серьезно:

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

И затем для начала он вкратце изложил делегатам разницу между аграрными программами большевиков и эсеров. Но сейчас, сказал он, дело даже не в том, чья программа лучше. Сейчас важно понять, какая партия готова на самом деле выполнить собственную программу.

— Вот здесь выступал видный эсеровский лидер Виктор Чернов. Вы все слышали речь этого господина о том, что его партия — единственно до конца преданная интересам крестьянства и враждебная помещикам партия. Хорошо, давайте поверим этому. Но вот в мае этого года господин Чернов, как вам известно, стал министром в коалиционном правительстве, сменив на этом посту кадета Шингарева. Казалось, вот тут он и направит все усилия на защиту интересов крестьян против помещиков, не правда ли? А что же произошло на самом деле? Как раз в эти дни князь Волконский, крупнейший тамбовский помещик, на страницах печати обратился к господину Чернову, «разъясняя» ему, в чем состоят его подлинные задачи и каковы требования помещиков к нему. Вот, посмотрите, что он писал тогда...

Мясников вытащил из кармана френча вырезку из газеты и, бросив мимолетный взгляд в сторону президиума, заметил, как Чернов весь подался вперед, буквально пожирая его взглядом. Невольно усмехнувшись, Мясников начал читать отрывки из статьи Волконского:

— «Только предписанием свыше можно достигнуть однообразия действий, только таким путем можно вылить холодной воды на тот уголь наживы, подогретый побуждениями классовой борьбы, который грозит своим дымом застелить всякое понимание общественной пользы и в своем пламени поглотить благосостояние тех, кто его раздувает...» — Остановившись, Мясников посмотрел в зал и громко спросил: — Ну как, узнаете? Разве это не то же, что вам иными словами вчера говорил здесь господин Чернов, уверяя, что всякие «самочинные» захваты земли снизу могут привести к анархии и гибели революции и что нужно ждать созыва и решения Учредительного собрания, то есть делать все по «предписанию свыше», как это и рекомендует князь Волконский?

В зале поднялся ропот, и Мясников, поняв, что это сходство уловили все, крикнул:

— Но вы послушайте, товарищи, послушайте дальше: «...следует сказать крестьянам властно, что есть действия, которые в такие времена, как наши, являются противоестественными. Надо им сказать это, и это можете сделать только вы из Петербурга. Всякое слово, сказанное здесь, на месте, — под подозрением; тому верить нельзя потому, что он купец, тот, «известное дело, юрист», а всё вообще — «буржуазный», «старый режим»... Вы, господин министр, — новый режим... Скажите слово — вам поверят. Время еще есть, но оно не очень терпит...»

Мясников повернулся в сторону президиума и спросил: — Было такое, господин Чернов? — И так как тот молчал, нахмурив брови, снова обратился к заду: — А теперь посмотрим, что же ответил наш «защитник интересов крестьянства» князю и помещику Волконскому. Может быть, возмутился по поводу столь неслыханного предложения — защищать помещиков от посягательств крестьян? Ну хотя бы ответил презрительным молчанием? Да ничуть не бывало! В газете «День» от 12 июля он поспешил успокоить встревожившегося князя... — Мясников достал еще одну газетную вырезку и начал читать: — «Мои законопроекты имеют целью именно ввести в закономерное русло ту местную общественную самодеятельность, которая иначе неизбежно выходит из берегов и, как половодье, многое разрушает»... — Он спокойно сложил вырезку, сунул в карман и, не глядя в сторону Чернова, насмешливо произнес: — Я на этом кончаю и даю возможность господину Чернову выступить и опровергнуть приведенные мной факты. Если он сделает это, значит, его взяла. Но ежели он не сумеет доказать, что до сих пор был защитником крестьян, а не князей Волконских и иже с ними, то тогда, значит, оп и сюда прибыл лишь для того, чтобы уговорить вас не идти за большевиками, которые не на словах, а на деле готовы коренным образом решить земельный вопрос, а именно, не дожидаясь Учредительного собрания, отобрать землю у помещиков и без всякого выкупа и оплаты отдать крестьянам на пользование...

Вопрос был поставлен настолько резко и категорично, что Чернов не мог ни отмолчаться, ни даже тянуть с ответом. Поэтому, стараясь казаться спокойным, он снова вышел к трибуне и начал насмешливым тоном говорить о том, что давно имел честь лично знать главаря минских большевиков и поэтому вполне представлял, что это не бог весть какое сокровище. Однако уже первая речь, которую он, Чернов, услышал здесь, показала, что за прошедшие годы по линии демагогии и инсинуаций сей деятель добился заметного «прогресса» и может дать фору любому из большевистских лидеров...

Если бы ему удалось говорить и дальше в таком духе, избегая касаться сути затронутых Мясниковым вопросов и лишь высмеивая противника, то, быть может, он сумел бы вывернуться. Но кто-то крикнул из зала: «А все же писали вы такой ответ Волконскому?» — и Чернов не выдержал, вдруг зло взвизгнул: «Да, я против местной самодеятельности! Да, я за соблюдение законности! Но это не значит, что я защитник помещиков...» — и этим все испортил.

В зале нарастал шум. Присутствующие понимали, что после спокойной и аргументированной речи Мясникова эта истерика эсеровского лидера свидетельствует о том, что ему наступили на «больную мозоль».

И тогда председательствующий Кожевников счел за благо объявить сегодняшнее заседание закрытым, чтобы успеть продумать, как же быть дальше, чем рассеять дух недоверия, вселенный речью Мясникова в души делегатов съезда.

В этот самый вечер, 24 октября, накануне открытия II Всероссийского съезда Советов, Владимир Ильич, отлично понимавший, что предупрежденные предателями враги усиленно готовятся к подавлению вооруженного восстания и надо во что бы то ни стало упредить их, направил из своей конспиративной квартиры категорическое письмо в ЦК:

«Товарищи!

Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.

Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс.

Буржуазный натиск корниловцев, удаление Верховско-го * показывает, что ждать нельзя. Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.

Нельзя ждать!! Можно потерять все!!

Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства, которое прогнало Верховского* и составило второй корниловский заговор.

Кто должен взять власть?

Это сейчас неважно: пусть ее возьмет Военно-революционный комитет «или другое учреждение», которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа, интересов армии (предложение мира тотчас), интересов крестьян (землю взять должно тотчас, отменить частную собственность), интересов голодных.

Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью.

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них.

Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия.

Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября, народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой; народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже своих лучших представителей, а не ждать их.

Это доказала история всех революций, и безмерным было бы преступление революционеров, если бы они упустили момент, зная, что от них зависит спасение революции, предложение мира, спасение Питера, спасение от голода, передача земли крестьянам.

Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно».

...Так в тот самый вечер, когда в Петрограде Ленин в сопровождении финского рабочего Эйно Рахья отправился поздно вечером с Сердобольской улицы на Выборгской стороне в Смольный институт, чтобы возглавить самое значительное событие в истории; в тот самый час, когда с крейсера «Аврора» раздался исторический выстрел и отряды солдат, матросов и рабочих-красногвардейцев ринулись на штурм Зимнего дворца, — в этот час в Минске ничего еще не знавшие об этом большевики продолжали вести с эсерами хотя и принципиальные, но уже ставшие ненужными споры о ближайших судьбах революции.

На следующее утро в Минске опять моросил дождь, В этот день, в предполагаемый день открытия II съезда Советов, было назначено широкое заседание Северо-Западного областного комитета партии, для чего кроме Мясникова, Кнорина, Алибегова, Берсона, Щукина, постоянно находящихся в Минске, были приглашены Николай Рогозинский, Василий Каменщиков, Николай Тихменев из Второй армии, Лев Громашевский из Десятой, Анучин из Третьей армии, а также Хатаевич из Гомеля, представители большевистских организаций Лунинца, Бобруйска, Жлобина, Слуцка, Орши и других городов. Не было лишь Владимира Селезнева, секретаря областного комитета, и Василия Фомина, выехавших дня два назад в Питер для участия во II съезде Советов.

Заседание должно было начаться во второй половине дня, а пока те, кто уже прибыл, сидели в кабинете Мясникова и беседовали. Алибегов и Щукин на правах хозяев принесли откуда-то большой пузатый чайник, солдатские жестяные кружки и две буханки ржаного хлеба. Появился из типографии Кнорин с пачкой только что вышедшего номера «Буревестника». Все оживились и, согреваясь чаем, начали просматривать газету. В передовой статье, посвященной открытию II съезда Советов, говорилось:

«Нам нужно кончить грабительскую войну, предложив демократический мир! Нам нужно отменить помещичьи права на землю и передать всю землю без выкупа крестьянским комитетам! Нам нужно уничтожить голод, побороть разруху и поставить рабочий контроль над производством и распределением! Нам нужно дать всем народам Роесии право свободного устроения своей жизни. Но для того, чтобы осуществить все это, необходимо прежде всего вырвать власть у корниловцев и передать ее Советам Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов. Поэтому наше первое требование: «Вся власть Советам!..»»

Верная себе, газета ставила вопрос о власти открыто, прямо и резко, и комитетчики, читая эти строки, невольно думали о том, как на это будут реагировать в штабе фронта. И, конечно, не могли знать, что через час-полтора начальник штаба генерал Вальтер, прочитав эти строки, в бешенстве напишет — в какой уж раз! — распоряжение 6 запрещении дальнейшего издания «Буревестника»...

...Еще летом, как только минские большевики вышли из пресловутой «объединенки» и создали свою собственную организацию, Мясников, Фрунзе, Фомин и другие начали подумывать о том, что для воздействия на массы солдат, только что вышедших из долгой политической спячки и сразу попавших под влияние «революционного оборончества» партий эсеров и меньшевиков, их партия должна иметь здесь свою собственную газету. Но среди минских большевиков были и такие, которые посмеивались: «Какими силами и на какие средства здесь, в Минске, можно издавать большевистскую газету, да кто ее будет читать?»

18 июня Временное правительство начало на фронте наступление. Минские большевики как в городе, так и в войсках вели усиленную устную агитацию и добились многого: наступление на Западном фронте, в сущности, было сорвано. Однако в стране началось то, что Ленин непосредственно связывал с наступлением на фронте, — насилие над массами, преследование интернационалистов, отмена свободы агитации, аресты и расстрелы тех, кто был противником продолжения войны, то есть в первую очередь большевиков. В этих условиях издание газеты становилось уже крайне необходимым. Поэтому Минский комитет направил одного из своих членов, Дмитриева, в Питер, с «челобитной» — ссудить некоторую сумму для начала издания газеты. И ЦК, сам находящийся в крайне стесненных финансовых обстоятельствах, прислал молодой организации целых две тысячи рублей.

Это был подлинный праздник: на эти деньги можно было выпустить, как рассчитали минчане, шесть номеров газеты тиражом в 3 тысячи экземпляров.

Но тут же выяснилось, что ни один владелец типографии в городе не желает связываться с большевиками. Стоило сказать им, чьим органом будет новая газета, как тут яге слышался ответ: «Дураков мало, чтобы из-за большевистского листка поплатиться собой и своим семейством!»

Так, обойдя почти все типографии города, Мясников, Кнорин и Фомин наконец пришли к старому типографу, добродушному еврею Данцигу. Его типография когда-то выпускала монархическую газету «Северо-Западный край», закрытую после Февральской революции, поэтому он нуждался в заказах. Тут же был заключен договор, оставлен задаток на пять первых номеров, а на остальные деньги, снова с помощью всяких хитростей, была доставлена бумага.

Но и после этого забот хватало. Чтобы дело не провалилось сразу же, надо было найти своих наборщиков-большевиков и других типографских работников. А поскольку таковых было мало, то член Минского комитета Альферов выполнял одновременно обязанности и метранпажа, и выпускающего, и вербовщика рабочих, и организатора их питания, наконец, сам с верстаткой в руке становился у наборных касс. С его помощью было и найдено название газеты: «Звезда» — в память об одной из старых и боевых большевистских газет.

Первый номер «Звезды» вышел в свет 27 июля. И сразу стало ясно, насколько были правы те, кто стремился создать эту газету. Она сыграла огромную роль в консолидации разрозненных в огромном крае и на фронте групп большевиков вокруг вновь созданного центра — Северо-Западного областного комитета РСДРП (б). Она была главным средством политического воспитания масс, распространения идей большевиков среди рабочих и крестьян, среди солдат и офицеров. «Звезда» сразу стала любимой и необходимой газетой для одних, ненавистной — для других. Для того чтобы поддержать ее дальнейшее существование, солдаты из фронтовых частей, голодающие рабочие из разных городов собирали свои последние копейки и отсылали с нарочными в редакцию «Звезды». И Мясников, человек отнюдь не сентиментальный, однажды был растроган буквально до слез, получив такое письмо:

«Мы, солдаты, политические арестованные, находящиеся в распоряжении этапного коменданта 13 этапа города Минска и вот уже два месяца не получающие жалованья, прочитавшие дорогую нам газету «Звезда», несмотря на наше тяжелое материальное положение, решили отчислить в «железный фонд» газеты нашу посильную лепту — наш однодневный паек из хлеба и сухарей, недобранный нами в сумме 12 р. 60 к. Приветствуем «Звезду», выходящую на страх буржуазии, а нам на просвещение».

Зато штаб фронта, эсеры и меньшевики приходили в ярость от каждого номера газеты. В ставку и в Питер, правительству, летели телеграммы и доносы на эту «зловредную» газету, в результате чего 23 августа поступило распоряжение: закрыть «Звезду» и — для пресечения «зла» в самом корне — секвестровать типографию, где печаталась газета.

Но ни сами большевики, ни фронт, ни трудящиеся края уже не могли обходиться без этой своей газеты, говорящей правду о войне и политике. Поэтому принимались все меры, чтобы возобновить ее издание под другим названием. Поскольку теперь все знали печальную участь Данцига и никто уже не соглашался предоставить типографию большевикам, то пришлось буквально «революционным порядком» захватить ее у некоего Гринблата и начать печатать газету под названием «Молот».

После того как «Звезда» проложила дорогу большевистскому влиянию на массы, «Молот» сразу завоевал огромную популярность среди них. Тираж газеты по тем временам был просто огромным. Если «Звезда» с трех тысяч экземпляров дошла до шести, то «Молот» сразу поднялся до восьми, а потом и до десяти тысяч.

«Молот» выходил е 15 сентября по б октября, но восемнадцать его номеров успели оказать огромное влияние на события в Минске и на Западном фронте. В частности, во время перевыборов в Минский Совет большевики получили уже решающее большинство как в Совете, так и в исполнительном комитете.

Разумеется, в стане врагов эта новая газета вызывала еще большую ненависть, чем «Звезда». Штаб фронта, и в особенности комиссар 5Кданов, продолжал настаивать перед ставкой и Временным правительством на запрете «Молота». Наконец, получив согласие ставки и Временного правительства, главком Балуев 6 октября издал приказ о прекращении издания газеты.

Но большевики уже предвидели это. Наученные горьким опытом, они подготовили своеобразные «запасные позиции» — небольшую типографию при Минском Совете. И как только «Молот» был закрыт, уже через день, 8 октября, они начали издавать третью свою газету — под названием «Буревестник».

Члены областного комитета все еще не собрались, поэтому заседание начать нельзя было, а так как съезд солдат-крестьян продолжался, то Мясников, Щукин и еще несколько товарищей, захватив с собой пачку номеров «Буревестника», направились в городской театр.

Однако и здесь заседание почему-то не открывалось. Зал был уже полон, делегаты по обыкновению громко переговаривались, курили или лузгали семечки, но за столом президиума на сцене никого не было. Мясников с товарищами, как и в предыдущие дни, сидел в первом ряду партера. Он обратил внимание на то, что из-за кулис выглянули Злобин и Кожевников и, почему-то пристально посмотрев в его сторону, поспешно скрылись.

— Там у них что-то стряслось, — тихо проговорил сидящий рядом Щукин, не отрывая взгляда от сцены.

— Да, мечутся, как бараны... — ответил Мясников, пытаясь догадаться, в чем дело.

— Я выйду разузнаю, — быстро сказал Щукин и начал пробираться к выходу.

Он не возвращался целых четверть часа, а когда наконец появился, то озабоченно зашептал:

— Все эсеры во главе с Черновым заперлись в одной из комнат и о чем-то совещаются. Туда к ним то и дело входят и выходят посыльные из штаба. Но в чем дело, так и не сумел выяснить, так как меня туда не пустили.

— Из штаба, говоришь? — озабоченно спросил Мясников. — Значит, случилось нечто важное. Или на фронте, или там, в Питере...

— Да, похоже, что так.

В зале уже нетерпеливо хлопали в ладоши и топали ногами, когда наконец из-за кулис гурьбой вышли члены президиума и начали рассаживаться за покрытым зеленым сукном длинным столом. Вид у них был явно встревоженный и даже удрученный. И снова Мясников заметил, что Чернов и остальные эсеры смотрят на него с ненавистью и страхом. «Что за черт, — подумал он, — ведь не из-за моей же вчерашней речи они испепеляют меня взглядами?»

Едва члены президиума расселись по местам, как Злобин поднялся и, трагическим голосом призвав к тишине, дал слово Чернову для внеочередного заявления.

В зале, видимо, тоже почувствовали, что произошло нечто из ряда -вон выходящее, так как вопреки обыкновению тишина установилась мгновенно. И в этой глубокой, настороженной тишине раздался рыдающий голос Чернова:

— Граждане делегаты!.. Братья-солдаты!.. Час тому назад из Петрограда получена удручающая, страшная весть... Одна из российских партий, а именно большевистская партия Ленина, презрев интересы громадного большинства народа и преследуя узкоэгоистические цели... вчера ночью подняла мятеж, чтобы захватить власть...

При этих словах Мясников вскочил на ноги. Но делегаты, словно загипнотизированные, продолжали сидеть на своих местах, боясь пропустить хоть одно слово. Чернов, гневно сверкая глазами на Мясникова, продолжал окрепшим голосом:

— Но если даже эти сведения соответствуют действительности, если даже этой презренной кучке заговорщиков удалось в самом деле арестовать правительство, представляющее живые силы народа, то все равно они долго не продержатся у власти...

В ушах Мясникова стоял какой-то шум, но он шел не извне, а откуда-то изнутри. «Началось?.. Неужто началось?.. Ну да, там уже началось то, о чем мы так долго мечтали, говорили, во что верили, к чему готовились и все же не совсем точно представляли, когда и как оно произойдет. А оно уже произошло — самое важное событие в истории России, быть может даже человечества... И похоже, что началось хорошо. Хотя и не так, как мы думали, потому что ведь мы тоя^е должны были в этом участвовать... Должны были послать туда войска, а перед этим сначала взять фронт в свои руки... Значит, обошлись без нас, без нашей помощи? Что же теперь нам делать? Конечно, надо и нам начать действовать. Да, только вот что-то мешает собраться с мыслями, что именно? Ах да, этот гривастый болтун... Он вроде бы даже грозится кулаком. И кажется, теперь на меня смотрит весь зал... Ну да, они ждут, что я скажу, как отвечу на эти визгливые выкрики».

Мясников заставил себя отогнать нахлынувшие мысли и снова прислушаться к речи Чернова. А тот в это время вытащил какую-то бумажку и выкрикнул:

— Предлагаю съезду принять следующую резолюцию: «Съезд солдат-крестьян Западного фронта с глубокой горестью услышал о том, что одна часть демократии вновь пытается в Петрограде захватить в свои руки силой власть... Съезд категорически заявляет, что никому не позволит захватить силой власть... И сумеет в случае надобности обуздать силой тех, кто не захочет с ним считаться...»

Чернов сложил листок и снова обратился к залу:

— Товарищи солдаты! Предлагаемая резолюция может быть единственным ответом, который способен отрезвить господ большевиков как в Петрограде, так и здесь, в Минске, и на Западном фронте... Поэтому я предлагаю принять решение, чтобы все делегаты нашего съезда немедленно вернулись в свои воинские части и подняли армию против большевистских насильников!

Мясников и сам не понял, как очутился на сцене. Еще не дойдя до трибуны, он насмешливо и презрительно взглянул на замолкшего Чернова.

— Вы это серьезно предлагаете, господин Чернов? — спросил он. — Вы в самом деле готовы стать на путь «силы» против начавшейся социалистической революции? А не согласились бы вы лично направиться в одну из фронтовых частей и сами призвать солдат выступить с оружием в руках против революционного Петрограда? — Мясников резко повернулся к залу и, указывая пальцем на Чернова, крикнул зычно: — Товарищи! Сей господин, как и все «социалистические вожди», или провокатор, или просто не понимает, какие изменения произошли в стране и армии за последние месяцы. Но вы-то, товарищи солдаты, в отличие от этих тугодумов, ведь хорошо знаете, что случится с каждым, кто осмелится явиться с таким предложением к фронтовикам... Ведь знаете же, что такого безумца мгновенно поднимут на штыки, разорвут на части! Господин Чернов уверяет вас, что революцию в Питере совершила «кучка насильников» во главе с Лениным и что революция якобы направлена против большинства демократии. — Он снова обернулся к Чернову и бросил ему в лицо: — Ложь, господин Чернов! Вам отлично известно, что мы, большевики, не считали возможным взять власть ни в июльские дни, ни сразу после корниловского мятежа, потому что тогда за нами еще не было большинства народа. Тогда взятие власти действительно было бы авантюрой, и вы тогда смогли бы повести против нас большую часть армии, чтобы силой подавить наше выступление... Но теперь, когда вы не только не решили земельного вопроса, но и начали подавлять крестьянские восстания, когда вы упорно продолжаете вести царскую колониальную политику в национальных окраинах, — теперь уже сам народ, сами рабочие и крестьяне рвутся в бой! Да, это они, рабочие и одетые в шинели крестьяне, подняли восстание в Петрограде, а наша партия лишь исполняет свой долг перед народом, став во главе его справедливой революции... — Мясников поднял обе руки вверх и крикнул: — Товарищи! Запомните этот великий день в истории нашего народа, день, когда началось осуществление вековых чаяний трудового люда, когда власть помещиков и буржуазии сброшена и установилась власть Советов! Да здравствует Советская власть — власть рабочих и крестьян!