Глава шестая

Так начался этот день новой эпохи. Но увы, было много тех, кто еще не сумел понять смысл коренной ломки старого ж привычного мира, и сегодня они беспомощно озирались вокруг. Чем честнее были эти люди, тем тяжелее были их душевные муки: битва уже началась, а они не знали, под какое знамя надо стать...

Одним из таких растерянных был поручик Евгеньев. Несомненно честный офицер, он до сих пор по-настоящему не ощутил всю глубину той пропасти, перед которой война поставила его родину. Увлекшись с юношеских лет авиацией, он почти всю войну прослужил в Гатчинской школе авиаторов, куда не проникали не то что революционные, но даже умеренно либеральные идеи. Да и о подлинном положении армии и народа там избегали говорить. О неблагополучном положении вокруг Евгеньев мог судить, лишь видя недостатки, царящие в самой школе. А эта щелочка была слишком узкой, чтобы через нее обозреть происходящее во всей стране и армии. Его конфликт с командованием школы привел лишь к единственной и довольно аморфной мысли: надо менять «негодных» на «годных»...

Февральскую революцию он в определенном смысле «проспал»: лежал в офицерской палате госпиталя и предавался несбыточным, как ему казалось, мечтам об Изабелле, он не задумывался о коренных причинах этого громадного события. Для него весь вред института самодержавия заключался лишь в том, что царь мешал России хорошо воевать. «Ну и слава богу, что его убрали, теперь армия освободится от негодных начальников и немецких шпионов, и все пойдет как надо», — думал он тогда. Правда, после выхода из госпиталя он увидел, что ничего этого пока не произошло, но снова не решался делать такие кардинальные выводы, какие предлагал сделать, например, его попутчик в поезде Мясников.

Взгляды Евгеньева мало изменились и после того, как он летом этого года очутился на фронте. Он тогда все еще был убежден, что, поскольку войну против его родины начал заклятый враг Вильгельм, русская армия должна с воодушевлением воевать до полной победы над ним. И был не только огорчен, но и возмущен, что даже теперь, после свержения царя, солдаты не желали воевать.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что, оказавшись на фронте, Евгеньев не мог не заметить такое, о чем раньше он и понятия не имел. Как раз в середине лета в армии был получен приказ тогдашнего главнокомандующего Западным фронтом генерала Деникина о том, чтобы на летний период солдатам «в качестве пособия к кожаной обуви и в предупреждение потертости ног» выдавали... лыковые лапти. Этот приказ вызвал шумные споры даже среди офицеров штаба армии. Один из них, штабс-капитан Егоров, скривив насмешливую мину, процедил:

— «В предупреждение потертости ног»... Ну, господа, если уж докатились до лаптей, выходит, что эти большевики правы: надо кончать войну!

Но на него сразу набросились: «А что тут такого? Подумаешь, какая невидаль для наших иванов — лапти... Да половина их всю жизнь в лаптях ходит, — потопают и здесь».

Сам Евгеньев, не участвуя в этом споре, внутренне был согласен, что неуклюжее объяснение главкома смехотворно. Просто опять какие-то тыловые чины вовремя не заготовили кожаную обувь для армии. А он уже слышал, что именно из-за отсутствия хорошей обуви солдаты здесь, на Западном фронте, где окопы и блиндажи вырыты в сплошных болотах, жили в постоянной сырости и грязи. Слышал он и о том, что кормят солдат из рук вон плохо: хлеб выпекается с какими-то подозрительными примесями, на обед выдается чечевичная или крупяная бурда с гнилым мясом, а то и совсем без мяса. И от всего этого даже в периоды затишья, когда нет боев, много солдат выходит из строя от простудных и желудочных заболеваний. Об этом он особенно много узнал после того, как его жена прибыла на фронт и начала работать в санитарном поезде, вывозящем раненых и больных из полосы армии в тыл. И Евгеньев понимал, что при таком положении дел у солдат неизбежно будет возникать справедливое недовольство нерадивыми и нераспорядительными командирами. Но разве даже этих причин достаточно, чтобы не хотеть защищать отечество, целые дни митинговать и дойти до таких неслыханных в армии эксцессов, как насильственное отстранение солдатами командиров...

Беда Евгеньева была еще и в том, что он, попав на фронт, по роду службы и другим обстоятельствам оказался не в гуще солдатских масс, не в окопах переднего края, а снова вблизи штаба армии, среди обозленных или таких же растерянных, как он, офицеров. На митинги Евгеньев принципиально не ходил, большевистских газет не читал, а о многих событиях в частях армии и фронта узнавал из рассказов штабников, не подозревая, что эти рассказы порой чудовищно искажают правду. Поэтому когда ему сообщали, что в одном из полков 3-го Сибирского корпуса полковой комитет выгнал командира полка, честного офицера, и вместо него избрал какого-то проходимца и карьериста или что 18-й гренадерский Карсский полк под влиянием кучки большевиков-бузотеров уже не выполняет приказа самого верховного главнокомандующего и правительства, то Евгеньев приходил к выводу: да, развал армии дошел до крайней степени и главными виновниками этого являются большевики.

Сомнение в правильности своих оценок возникло в нем, когда он узнал, что командир этого «мятежного» 18-го Карсского полка, старый и заслуженный полковник Водарский, отнюдь не большевик, однако сам по каким-то соображениям присоединился к солдатам и даже угроза отдачи под суд военного трибунала не заставила его уйти из полка. А в 12-м Туркестанском полку 3-го Сибирского корпуса если кого и можно упрекнуть за происшедший «бунт», то скорее выгнанного полковника Симоненкова, человека вздорного и крайне жестокого, а избранный взамен его подполковник Каменщиков, наоборот, один из порядочнейших офицеров корпуса. А еще более удивительным было утверждение, что оба эти полка отличаются высокой дисциплиной.

Ощущение, что большинство штабных офицеров просто объято чувством ненависти к солдатам и поэтому сознательно не желает понять мотивы их действий, у Евгеньева усилилось в особенности после одного разговора в разведотделе штаба армии. Такие разговоры, обычно бестолковые, полные жалоб, беспочвенных предположений, а то и просто сплетен и ругани, он слышал множество раз. Но теперь все участники беседы в один голос говорили о том, что Гренадерский корпус уже полностью стал большевистским, или «мясниковским», что вот-вот будут проведены перевыборы старых корпусных и армейского комитетов, после чего в армии будет произведен «переворот» и командование возьмет в свои руки недавно созданный здесь большевистский Военно-революционный комитет. Тогда-то Евгеньев услышал от штабс-капитана Веригина эти непонятные страшные слова: «Да, с этим сбродом уже своими силами нам не справиться, теперь нас может спасти только немецкий штык!..» Но тут же на него все зашикали, чтобы не болтал глупостей, и вскоре разошлись.

Евгеньев тоже полагал, что эти слова были сказаны в обычной для тех дней запальчивости и обращать на них внимание не стоит. И лишь несколько дней спустя, когда в разведотделе появился некий представитель ставки и именно с Веригиным начал обходить позиции Гренадерского корпуса, Евгеньев снова вспомнил об этом разговоре. Вспомнил и, сам не зная почему, рассказал жене, Беллочке, о всех своих подозрениях насчет истинных целей приезда офицера из ставки...

Это произошло 21 октября, когда Изабелла Богдановна уезжала с поездом в Минск. На следующий день офицер из ставки куда-то исчез, а у самого Евгеньева произошли такие неприятности, что он совершенно забыл и об этом офицере, и о Веригине, и обо всем другом.

Так как после наступления нелетной погоды авиаотряд армии не совершал полетов, аэропланы были закрыты в больших деревянных сараях, и Евгеньев только изредка наведывался туда. И вот, придя 22 октября в расположение отряда, он узнал, что прошлой ночью группа механиков и рядовых солдат дезертировала из части.

Дезертирство было обычным явлением в этой войне, а в последнее время оно приобрело просто массовый характер. И как ни странно, чаще и больше всего дезертировали солдаты не из передовых и сражающихся частей, а из тыловых, запасных подразделений. Объяснялось это той потрясающе неразумной политикой царского правительства при проведении мобилизации, которую продолжало и Временное правительство. Незадолго до Октябрьской революции военный министр этого правительства Верховский писал о том, что «под ружьем почти 10 млн. человек, из которых только 2 миллиона несут службу на фронте, а все остальные так или иначе обслуживают их. Словом, на каждого бойца приходится почти 4 человека в тылу, обслуживающих его».

Если солдат, находящийся на передовых позициях (один из пяти!), и мирился с мыслью, что он оторван от земли и семьи для того, чтобы драться с врагом и защищать родину, то миллионы и миллионы людей, призванных в армию с первых дней войны, но так и не отправленных на фронт, не имели даже этого оправдания. Зная, что дома земля не вспахана, семья голодает, хата разваливается, тогда как он здесь «бьет баклуши», эти солдаты часто видели единственный выход из положения в дезертирстве.

Для Евгеньева, потомственного военного, дезертирство было одним из самых презренных, не имеющих никакого оправдания преступлений. А так как в его кругу именно большевики считались виновниками развала армии и дезертирства, то побег из авиаотряда возбудил в нем острое чувство неприязни к большевикам. Вот почему, когда 25 октября Изабелла Богдановна, отпросившись у своего начальства, приехала к нему в Несвиж, Евгеньев был уже в весьма мрачном настроении.

Обычно эти приезды жены были для Виктора Ивановича подлинными праздниками. Он снимал маленькую комнату в деревянном домике, и, как ни старался содержать ее в порядке, Белла по приезде немедленно начинала наводить чистоту и уют, одновременно рассказывая о своих госпитальных новостях, причем истории ее всегда имели несколько юмористический оттенок.

В этот день она также, не успев снять пальто и обменяться с ним несколькими словами, быстро подоткнула подол юбки и, налив в ведро воды, начала мыть некрашеный деревянный пол, изрядно запачканный грязью с улицы. Она что-то с увлечением рассказывала, но Виктор Иванович, занятый своими мыслями, на этот раз, не вникая в суть ее слов, лишь прислушивался к мелодии ее голоса и краем сознания улавливал: «Встретилась с какими-то гренадерами... Марьин и Пролыгин... Ну и фамилии!.. Потом пошла в театр, на какое-то заседание... Встретилась с Александром Федоровичем... Ах, Мясниковым! И подробно передала ему то, что я рассказывал ей насчет сговора наших с немцами против Гренадерского корпуса...»

Тут Виктор Иванович встрепенулся и чуть не вскочил с места.

— Погоди, погоди, Беллочка... Не хочешь ли ты сказать, что... Господи, неужели ты все это рассказала ему?! Да еще от моего имени, будто это я поручил тебе такую миссию...

Изабелла Богдановна уронила мокрую тряпку и, выпрямившись, в свою очередь изумленно посмотрела на него.

— А разве это не так? — медленно спросила она. — Разве ты не для того рассказал об этом перед моим отъездом в Минск, чтобы я передала Мясникову?

— О боже! — схватился он за голову. — Да у меня и в мыслях не было этого! Да как ты могла выставить меня чуть ли не сообщником большевиков!

Но он должен был знать, что вызовут эти возгласы. Изабелла Богдановна, действительно, вытерла руки фартучком и придвинулась вплотную к мужу.

— Как ты сказал?.. — переспросила она пока еще негромко. — Должна ли я понять так, что, узнав о подготовке какого-то предательства против русских войск, может быть даже о сговоре с немцами, ты намерен был молчать об этом?

Эти слова заставили Евгеньева отшатнуться, словно от пощечины. На его лице появились одновременно и испуг, и гнев, и он торопливо выкрикнул:

— Во-первых, я еще не уверен, что такое предательство готовится! Что такой сговор существует... У меня нет фактов, нет доказательств, понимаешь?

И тогда ее лицо тоже исказилось от гнева, и она крикнула каким-то срывающимся и пронзительным голосом:

— Неправда!.. Я тебя уже достаточно хорошо знаю, Виктор, и по твоему тону, по озабоченному виду в тот день поняла, что у тебя вполне серьезные опасения. И неважно, что пока нет фактов и доказательств, — в душе ты уверен, что предательство готовится, и ты ужасаешься этому. Но предположим, что из-за отсутствия фактов и доказательств нельзя уверенно сказать о предательстве, — так разве даже малейшее подозрение не обязывает тебя предупредить кого надо, чтобы они приняли меры и не допустили беды?

— Да, но кого предупреждать? Почему ты решила, что надо предупреждать именно твоего Мясникова?

Изабелла Богдановна широко открыла глаза, вглядываясь в его лицо и словно пытаясь прочесть его мысли, потом спросила раздельно:

— Ты, кажется, сказал «моего Мясникова»? Что это значит?

Виктор Иванович невольно отвел глаза и пробормотал:

— А что? Он ведь твой соплеменник, и ты гордишься им, я же чувствую это...

Она еще некоторое время смотрела на мужа, потом произнесла с усмешкой:

— Ладно. Поверим, что ты имел в виду это... Но скажи на милость, а кого еще можно предупредить об этом в данной ситуации? Может быть, командующего фронтом? Или самого Керенского? А?

— Не знаю... Я ничего не знаю, — растерянно буркнул Евгеиьев и тут же понял, что за эти слова сейчас ему попадет.

И попало.

— Не знаешь? — вновь повысила голос Изабелла Богдановна. — Не знаешь? Ну, это уже нечестно, Виктор! Ты мог еще отговариваться тем, будто у тебя нет «фактов и доказательств» о подготовке предательства. Но если ты даже отдаленно допускаешь мысль, что оно готовится, то не можешь не знать, кем именно и против кого. И поэтому ты не можешь не знать, что предупреждать об этом нужно не штаб фронта, не ставку и не Керенского...

— Не уверен! — вдруг прервал ее Евгеньев надсадным криком. — Не могу, не хочу верить в это! Ибо если это правда, то России конец, понимаешь? Конец!

Изабелла Богдановна вновь посмотрела на него широко раскрытыми глазами, потом отвернулась и сказала тихо:

— Дура, ах какая дура я! — Она начала шагать по комнате, ломая пальцы. — Воображала, что ты честный и смелый человек... И еще пыталась уверить его: знаете, мол, он цельный человек, хочет быть, а не казаться честным.

— Белла! — крикнул Евгеньев. — Опомнись, Белла, что ты говоришь!

Она остановилась перед ним и произнесла таким ледяным тоном, что ему стало не по себе:

— Что я говорю? А вот послушай! Видимо, до сих пор я плохо знала тебя и ты отнюдь не тот человек, за которого я тебя принимала...

— Беллочка!..

— Не перебивай меня, пожалуйста! Знай, я бы уважала тебя, если бы ты честно сказал, что стоишь на стороне тех, — ведь ты офицер, у тебя есть какое бы там ни было, по имение, и ты мог решить, что твое место среди тех, чьи имения хотят отнять большевики... Повторяю, это было бы честнее и, главное, избавило бы тебя от необходимости впадать в сомнения и всякого рода душевные переживания, произносить театральные фразы о «гибели России» и тому подобное...

— Белла, прошу тебя, перестань! — почти со стоном умолял Евгеньев.

— Кстати, эти слова насчет «гибели России» ты уже произносил — полгода назад, в связи с катастрофой твоего самолета, — и тоже в сочетании со словами «не уверен... не могу поверить», — продолжала Изабелла Богдановна. — Так сколько тебе еще нужно времени и фактов, чтобы ты наконец мог во что-то поверить и на что-то решиться?

Евгеньев вспомнил, когда происходил этот разговор. Там, в поезде, с Мясниковым... Да и вообще это не Белла, это опять Мясников требует от него на что-то решиться. Вот в чем секрет. И он, судорожно глотнув какой-то комок, застрявший в горле, вдруг успокоился. Заговорил глухо, понимая, что, быть может, своим ответом рвет нити, все еще связывающие их:

— Что ж, попытаюсь ответить. Хотя полагаю, что ни тебе, ни господину Мясникову не так-то легко понять мою тревогу за Россию...

— Почему? - Глаза Изабеллы Богдановны сузились. — Потому что мы армяне?

— И поэтому тоже. Ведь вы тогда, в поезде, рассказывали об армянских царствах, кажется Анийском и Киликийском. Но когда это было? Тысячу или восемьсот лет назад? Что ж, достаточно прошло времени, чтобы примириться с мыслью о потере державы. А Россия, великая держава мира, гибнет сейчас, на моих глазах... И я не знаю, не могу так просто решить, как это делаете вы, кто больше виноват в этом, германский ли кайзер со своими пушками или русский царь со своим бездарным правлением, немка ли императрица или Гришка Распутин, социалист ли Керенский... Не знаю, понимаешь, не знаю... По мне, так все они в равной мере губили и губят Россию, делают все, чтобы она развалилась, пошла прахом. Ты сейчас посылаешь меня к этому Мясникову, уверенная, что он спасет русскую армию от предателей. А если не спасет, а сделает хуже? Вот ты, оказывается, ошиблась в выборе супруга, — Евгеньев горестно усмехнулся. — Что ж, это беда поправимая... Но вот в выборе «спасителя родины» ошибаться нельзя. Нельзя, сударыня! Я не хочу, чтобы русские тоже, подобно армянам, этак через тысячу лет со вздохом произносили: «И у нас когда-то была своя держава...»

Ему самому неловко было слушать свои слова, и он понимал, что сейчас последует нечто страшное, что на него обрушится шквал гнева и возмущения. Но в это время в сенях раздались шаги и голоса нескольких людей, затем, не постучавшись, в комнату ворвался долговязый офицер со штабс-капитанскими погонами на забрызганной грязью шинели и, дико вращая круглыми, налитыми кровью глазами, прохрипел:

— Вы слышали, Евгеньев? В Питере большевики совершили переворот! Временное правительство низложено... — Он скверно выругался, потом оглянулся на Изабеллу Богдановну, но, так и не сочтя нужным извиниться, продолжал: — Сейчас все честные офицеры собираются у комиссара Гродского. Прошу вас тоже явиться туда. Мы этого так не можем оставить!

И быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Евгеньев и Изабелла Богдановна минуту стояли словно каменные. Потом Изабелла Богдановна сказала с тихим вздохом;

— Ну вот, видишь, Витя: оказывается, это произошло... Жизнь идет своим ходом и не дожидается, пока ты разберешься, кто прав и кто — нет. А вот эти, — она кивнула в сторону двери, — уже разобрались и зовут тебя с собой. Так что долго оставаться в стороне тебе все равно не удастся.

Она сняла фартучек, подошла к вешалке, где висело ее пальто, и начала одеваться.

— Куда ты? — словно сквозь сон спросил Евгеньев.

— К себе в санпоезд. Ты что, не слышал, что он сказал? — Она снова кивнула на дверь. — «Мы этого так не оставим!» Значит, будет кровь, будут раненые, и я должна быть там...

— Я провожу тебя...

— Не надо, Виктор. Я же сказала: сейчас каждый должен быть на своем месте.

Она обмотала голову платком и, взявшись за ручку двери, произнесла напоследок:

— Кажется, один ты пока не нашел своего места. Смотри не опоздай, Виктор.

И ушла. А он не посмел пойти за ней. Не посмел, ибо тогда должен был сказать ей, что офицер, который сейчас зашел к нему, был как раз тот самый штабс-капитан Веригин из разведотдела, которого он считал связанным с тем делом. А сказать это означало бы дать ей еще одно доказательство, что она во всем права...

...Только поздно ночью товарищи Мясникова разошлись из его кабинета, и он, усталый, повалился на железную койку, стоявшую в углу. Казалось, он тут же уснет, но сон не шел.

Да, просто поразительно, как много было сделано за один день, и главное, до чего все получилось просто, легко, бескровно! Это противоречило его прежним представлениям о социальной и пролетарской революции. Ведь еще пятнадцать лет назад в Ростове, а затем в пятом году в Москве он видел, как отчаянно цеплялись господствующие классы за власть, как расстреливали даже мирных демонстрантов, а то пускали в ход пушки с пулеметами...

А здесь? Что же произошло здесь?

Мясников вдруг почувствовал во рту горечь, — наверное, от папирос, которых он сегодня выкурил несметное количество. Он вылез из постели, зажег свет, увидел на столе чайник и граненые стаканы. Но чай давно уже остыл, а сахара не было. Все же он налил себе немного мутной жидкости, отпил два глотка, да так и остался стоять у стола, поглощенный мыслями. Да нет, конечно, все дело в питерцах. Это они своей победой там облегчили нашу задачу здесь. Стоило Чернову утром произнести магические слова: «В Петрограде большевики взяли власть!», как тут же все покатилось само собой.

Мясников поставил недопитый стакан на стол и, потушив свет, снова лег на койку.

Так что же получается? Выходит, что если революция победила в политическом центре страны, то в периферийных точках победа может прийти и без ожесточенной борьбы?.. Гм... Но даже если такая мысль и была бы кем-либо уже сформулирована, то и тогда он едва решился бы приложить ее к такой точке, как Минск, откуда управляется один из важнейших русских фронтов с полуторамиллионной армией. Но факт остается фактом: здесь все прошло тихо-мирно, без борьбы и крови. Стало быть, такая мысль небезосновательна?

Соорудив мысленно это зыбкое здание «поправки к теории», Мясников минуту скептически оглядывал его и потом, сказав себе: «Ладно, там увидим, от дуновения какого ветерка оно рухнет», повернулся на другой бок и наконец уснул.

Но «ветерок» не подул и на следующее утро. Улицы и площади города были заполнены толпами людей, колоннами рабочих и ремесленников, приветствующих новую власть. Под их ногами булыжные мостовые центральных улиц, вымытые до блеска в дождливые дни, теперь снова покрылись толстой коркой серой грязи. Повсюду слышны были смех, пение, радостные возгласы. А если кто и был недоволен и напуган происшедшими событиями, то, вероятно, забрался куда-нибудь в щель и не показывался.

Впрочем, это бурное ликование минчан по поводу начала большевистской революции — в Питере и здесь — было немного неожиданным для Мясникова. Сейчас он вспоминал один разговор, который произошел еще в апреле, когда, прибыв в Минск на фронтовой съезд, он только начинал знакомиться и с городом, и со многими армейскими большевиками. Разговор начал Степан Щукин, который имел привычку без разбору и жадно читать все, что попадет в руки. В этот день в помещении, где первоначально жили собравшиеся в Минск большевики, он сосредоточенно читал какую-то книгу в зеленом переплете, потом потряс ею над головой и насмешливо воскликнул:

— Нет, вы полюбуйтесь-ка на нашу милую расейскую манеру определять состав населения по вероисповеданию! — И, раскрыв книгу, начал читать: — «Жителей в Минске к 1 января 1896 года — 83 880 человек (42 668 мужчин, 41212 женщин). Православных — 20 882, раскольников — 62, римско-католиков — 16 875, протестантов — 862, евреев — 43 658, магометан — 1417, прочих вероисповеданий — 124...» Но черт побери, ведь православными являются и русские, и белорусы, и украинцы, а «римско-католиками» — и поляки, и литовцы, и часть белорусов. Так как же тут разобраться, какой национальности сколько здесь живет?

Михаил Васильевич Фрунзе, лучше всех знавший город, взял у Щукина книгу, посмотрел на корешок, взглянул на страницу, которую тот читал, и пожал плечами:

— Так это же Брокгауз и Ефрон издания 1896 года... Судить по этому источнику о современном Минске уже нельзя. Вот посмотрите, здесь сказано: «В 1895 году в Минске было 49 фабрик с оборотом в 660 тысяч рублей, из них 4 табачных на 166 800 рублей, 3 пивомедоварен-ных на 90 тысяч рублей, 1 машиностроительный завод на 40 тысяч рублей...» Не густо, правда? А вот еще прелюбопытная цифра: «В 1892 году торговцев было 1098, ремесленников — 4309 (более всего портных)». Хорошо? Ну а за прошедшие с тех пор два десятилетия появилась уйма новых и более крупных заводов и фабрик, электростанция, разросся железнодорожный узел Московско-Брестской и Либаво-Роменской железных дорог. А самое важное — то, что в связи с этим в Минск потянулась беднота из белорусских деревень. И как раз этот слой теперь составляет костяк подлинного промышленного пролетариата города — фабричных рабочих и железнодорожников. Или вот еще, — продолжал Фрунзе, — в энциклопедии сказано, что «в 1895 году в городе насчитывалось 4462 дома, из коих только 956 каменных». А сейчас пройдитесь по городу — половина домов уже каменные. Больше стало школ, больниц, есть городской театр, конка... В общем, теперь это город, который явно стал политическим, административным и экономическим центром всей Белоруссии.

Ну а нам, большевикам, грешно не помнить, что именно здесь состоялся Первый, основополагающий съезд нашей партии, что в Минске неоднократно происходили мощные стачки, что здесь в 1905 году возник один из первых Советов рабочих депутатов...

Мясников вскоре и сам убедился, насколько все сложно было в этом крае. Исторически сложилось так, что крестьянство здесь было в основном белорусское и придерживалось православного вероисповедания, а помещики были главным образом поляками и принадлежали к римско-католической церкви. В городах же, в силу установленной царизмом «черты еврейской оседлости», население наполовину было еврейское, занимающееся торговлей и ремеслами. В результате этого классовые противоречия часто принимали национальную и религиозную окраску. Крестьянин здесь ненавидел своего исконного угнетателя — помещика еще сильнее, чем в русских губерниях, так как помещик был к тому же иноверец и говорил на другом языке. Противоречия между деревней и городом, между крестьянином и мелким торговцем и ростовщиком, а часто и между помещиком и оптовым купцом опять-таки принимали национальную и религиозную форму, как распри между христианами и иудеями. Это обстоятельство давно уже использовалось царским правительством для проведения политики ассимиляции «единоверных» белорусских крестьян и перевода классовой борьбы в деревне и городе в плоскость антипольского и антисемитского движения.

Позже в Белоруссии, как и повсюду в России, образовались политические партии. Еврейская буржуазия создала сионистскую партию, проводящую идею «единой еврейской нации» и проповедующую классовое сотрудничество всех евреев. Националистические настроения были очень сильны и в созданной здесь социал-демократической организации Бунд. Уже на I съезде РСДРП, состоявшемся в Минске, Бунд, пойдя в эту партию, стал претендовать на то, чтобы его признали «единственным представителем еврейского пролетариата». На II съезде партии Бунд сразу стал на сторону меньшевиков. Выйдя из РСДРП, Бунд был неизменно рядом с меньшевиками против большевиков во всех программных вопросах.

Националистическую позицию занимали также и организации Польской социалистической партии и Белорусской социалистической громады. Вообще-то «громада» была создана группой интеллигентов и не имела прочных связей с белорусским крестьянством. Однако после Февральской революции возникало много разных политических, культурных и просветительных организаций и союзов, которые в конце марта, на «съезде белорусских общественных деятелей», объединились в Белорусский национальный комитет, преследующий цель добиться автономии «в пределах демократической России».

Между тем само белорусское крестьянство отвергало государственное обособление от русского народа. Чем больше разоблачали себя эсеры и меньшевики, а также «собственные» националистические партии в решении насущных для крестьянства разоренной войной Белоруссии вопросов войны и мира, решении земельного вопроса, тем больше крестьянство тянулось к союзу с русским пародом и с революционным пролетариатом.

Мясников видел и понимал все эти сложности классовых и национальных отношений здесь, поэтому сейчас энтузиазм населения города по поводу начавшейся большевистской революции радовал его, еще раз доказывая, что, несмотря на все старания националистов, партия большевиков и здесь добилась огромного влияния. Севзапком и президиум Минского Совета продолжали энергично действовать. Но связи с Питером все еще не было.

По указанию областного комитета Щукин еще несколько раз пытался через генквартский прямой провод связаться со Смольным в Петрограде. Но дальше узла связи ставки в Могилеве пробиться не удалось, там на все вопросы отвечали сухо: «С Питером связи нет». Конечно, это была ложь, — просто в ставке, зная о событиях в Минске, не хотят допустить связи минчан с большевиками столицы. А узнали они о делах в Минске не только из вчерашних переговоров штаба фронта со ставкой, но и, по-видимому, от Чернова, который, как выяснилось, поехал из Минска прямо в Могилев, к Духонину.

Зато из штаба Щукин сообщал: Балуев с утра разослал во все армии людей с приказом о том, что подчиняется Минскому Совету. Во 2-ю Кавказскую кавдивизию, например, этот приказ повезли... сами члены Фронтового комитета Нестеров и Колотухин. Вот такие дела...

Весь этот день в кабинете Мясникова почти без перерывов шло совместное заседание областного комитета партии и президиума исполкома Минского Совета. Курили нещадно, говорили возбужденно, спорили до хрипоты. Ох и сложное оказалось это дело — налаживать новую жизнь! Вопросы, которыми большевики в Минском Совете занимались и раньше, но, не обладая реальной властью, не могли решить их, теперь наперебой вносились на общее обсуждение. А их у каждого оказалась чертова уйма.

Наконец Мясников замахал рукой перед собой, отгоняя дым, и, поморщившись, произнес:

— Стойте, товарищи... Во-первых, давайте поменьше курить, а то мы тут зачахнем во цвете лет. А потом, так, как мы делаем, ничего не выйдет. Валить в одну кучу все эти важные вопросы и пытаться всем скопом решать их — разве это по-государственному? Давайте выделим все внутригородские проблемы и передадим их в ведение Минского Совета, — они тут хозяева и справятся без нас. А для решения коренных вопросов в области и на фронте нужно создать новый полномочный орган...

— Оно и правда, — согласился Ландер. — Пора и нам, по примеру питерцев, создать военно-революционный комитет.

— Вот-вот, — кивнул Мясников, — Военревком, который сосредоточит в своих руках всю полноту власти до образования таковой в центре и на местах. Основной его задачей должно быть укрепление Советской власти во всей Белоруссии и на Западном фронте. А ближайшие задачи — не допустить отправки враждебных Советам войск в сторону Петрограда и Москвы, бороться против распространения провокационных и клеветнических слухов о новой революции и Советах, обеспечить безопасность населения в Минске и области. В ВРК, по-моему, должны войти ведущие работники Севзапкома партии, исполкома Минского Совета, а также по одному представителю от других крупных Советов, которые уже созданы или будут создаваться на территории Белоруссии...

— Что ж, спорить с этим не приходится, — сказал Кнорин.

И как раз в это время открылась дверь и вошел Фомин с простым кованым сундучком в руках. При виде его Мясников вскочил.

— Василий, прибыл, дружище! Из Питера?

— Оттуда, Алеша, — весело ответил он. — И с кучей новостей для вас.

Этот плотно сбитый человек также был одним из тех старых и опытных большевиков, которые со времени войны рядом с Фрунзе, Любимовым, Ландером и другими вели работу здесь в Минске. Василий Фомин участвовал в создании Минского Совета и в организации I Фронтового съезда, был избран членом исполкома Совета и Фронтового комитета. В дальнейшем он стал одним из единомышленников и ближайших помощников Мясникова в создании самостоятельной большевистской организации в Минске, в издании газет «Звезда», «Молот» и «Буревестник». А на днях в качестве делегата II Всероссийского съезда Советов он ездил в Питср, и вот теперь, вернувшись оттуда, прямо с вокзала пришел в комитет.

Все окружили его, наперебой спрашивая:

— Ну как там?.. Ты видел?.. Газеты привез? Да рассказывай, черт ленивый!

— Видел, товарищи, все видел, все слышал и газеты привез, — Фомин действительно не торопясь открыл свой сундучок, достал пачку газет и положил на стол. — Вот, пока читайте, а потом я расскажу.

Все было расхватали газеты, но Мясников запротестовал:

— Ну, ну, так не пойдет! Газет же на всех не хватит, вслух надо читать. А ну давай сюда все, что есть! — И, отобрав у кого-то, начал читать первый документ — воззвание Петроградского ВРК, набранное поспешно, разными шрифтами:

«К гражданам России!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов

25-го октября 1917 г., 10 ч. утра».

Читая эти материалы, слушая рассказы Фомина о выстреле «Авроры», о штурме Зимнего, о броневиках, мчавшихся по темным улицам Петрограда, Мясников невольно жалел, что не был там, не участвовал в этих героических событиях, а находился в Минске, где достаточно было отпечатать и расклеить по городу листовку под заголовком «Приказ № 1», чтобы все было кончено.

В этой уверенности, что враг здесь полностью и безоговорочно признал свое поражение, он и его соратники оставались вплоть до утра 27 октября, когда на политическом небосклоне Минска и фронта начали вылезать черные тучи и раздались первые раскаты грома...

— Да крутаните вы этот чертов аппарат еще раз! — с раздражением сказал Мясников тем, кто сидел ближе к телефону. — Что они там, заснули, на станции?

Члены Военревкома, как всегда в эти дни, собрались еще утром. Возбужденные, немного даже ошалелые, курили, смеялись. Перед ними лежали листки только что подготовленного к печати сообщения о создании в Минске Военно-революционного комитета. Они хотели, чтобы новый комиссар фронта Щукин немедленно сообщил но всем армиям и корпусам об этом событии. И тут телефон вдруг перестал работать.

Впрочем, Мясников уже подозревал, что связь прервалась неспроста. Он сопоставлял в уме некоторые факты. По сообщению представителя Совета на почте и телеграфе, вчера вечером кое-кто из работников там не вышел на дежурство. Да и те, кто вышли, о чем-то все шушукались между собой, но сразу замолкали, как только поблизости появлялся представитель Совета. Последний, насторожившись, наконец выудил у одного телеграфиста признание, что еще 25-го вечером из Питера поступила телеграмма о начавшемся саботаже работников столичной почты и телеграфа с предложением минским коллегам последовать их примеру. Днем 26-го на почту пришел Нестеров из Фронтового комитета. Этому сначала не придали значения, ведь на почту может зайти любой. Но теперь неожиданно онемел телефон...

«Плохи будут наши дела, если они начнут саботаж. И без того мы лишены связи с центром, а если и в области и в самом городе тоже окажемся отрезанными от других...» — подумал Мясников и сказал:

— Надо будет ввести на почте и телеграфе военное положение и объявить, что саботажники будут наказаны по всей строгости военного времени.

Все с удивлением уставились на него.

— Саботажники? Ты думаешь, это саботаж? — переспросил Кнорин.

— Не может этого быть! — воскликнул Могилевский. — С чего вдруг связисты начнут саботаж, когда штаб фронта и все остальные признали нашу власть?

В эту минуту открылась дверь и появился Щукин. Он остановился у порога — в расстегнутой шинели, бледный и запыхавшийся. Тревожно глядя сквозь очки на Мясникова, он спросил, запинаясь:

— Вы уже знаете, да?.. — Голос его, обычно ясный, звонкий, сейчас звучал сипло.

— Что знаем? Что случилось, Степан?

— Значит, еще не знаете? — Щукин схватился за голову. — Ох, братцы, ну и маху мы дали... Какую допустили глупость!

Мясников понял: стряслось нечто поистине из ряда вон выходящее, если этот спокойный, невозмутимый человек сейчас так взволнован и растерян.

— Докладывай по-военному — кратко и ясно! Щукин подошел к столу и действительно вытянулся, как на рапорте. Но, видимо не зная, как начать, он поправил очки и совсем не по-военному вздохнул:

— Так вот, товарищи... Ф-фу, дайте отдышаться... Час тому назад ко мне явились эти... Кожевников, Нестеров и Жданов...

— Жданов? — переспросил Ландер. — Бывший комиссар?

— Он самый. — Щукин попытался изобразить улыбку. — Только похоже, что теперь это я — бывший...

— Щукин! — Мясников ударил по столу ладонью и так взглянул на Щукина, что тот невольно отшатнулся. — Скажешь ли ты наконец, что случилось, черт возьми?

Кажется, помогло. Щукин снова вытянулся и торопливо выпалил:

— Они заявили, что отстраняют меня... Что в Минске создан «комитет спасения революции», куда входят представители всех партий, кроме большевиков... Что они не признают Советскую власть ни здесь, ни в Питере...

— Вот как! — Мясников не отрывал взгляда от него. — А ты не сказал, чем это им грозит?

— Конечно, сказал, — кивнул Щукин. — Сказал, что наш полк раздавит их и пусть они не играют с огнем...

— Ну и что же они?

— Говорят, что штаб фронта поддерживает их, что они вызвали сюда кавдивизию и другие части и что мигом «раздолбают» этот «арестантский сброд»...

Вот он и подул, «ветерок»! И странное дело — Мясникову как-то стало легче от этой мысли, — ведь теперь все опять становилось на свои места: дважды два опять четыре, классовая борьба есть классовая борьба...

Между тем Щукин продолжал рассказывать:

— Во всяком случае, теперь мне ясно, что нарочные, которых они вчера посылали в армии и корпуса якобы для передачи приказа Балуева о подчинении Минскому Совету, на самом деле имели задание убедить армейские и корпусные комитеты не подчиняться нам и всячески мешать тем войскам, которые попытаются прийти нам на помощь...

Только теперь все заметили, что Мясников молчит, и обернулись к нему, взглядами приглашая высказаться.

— Да что там, — сказал он спокойно. — Конечно, мы допустили ошибку, поверив, что Фронтовой комитет и штаб действительно без боя отдадут нам власть. И все же этот неожиданный прилив решимости у них немного озадачивает. Похоже, что произошло нечто, о чем мы не знаем, но что внушило им веру в свои силы, подбодрило и заставило так круто изменить свою политику... Что именно?

— Ах да, ты прав! — воскликнул Щукин. — На Петроград, говорят, движется казачий корпус Краснова и еще какие-то части. Бои идут под самой Гатчиной, и там находится Керенский...

— Ну так бы и говорил! И как же там?

— Не знаю... Но вот ставка, конечно, лихорадочно пытается подбросить туда еще войска.

— Да, теперь, кажется, все ясно, — произнес Мясников. — Все дело в этом походе Краснова на Питер. Но тут-то, по-моему, и кроется их коренная, роковая ошибка — и Керенского в Питере, и этих фендриков здесь, в Минске. Они полагают, что какой-то корпус или даже целая армия в состоянии изменить ход событий, подавить революцию, которая давно назрела и стала велением истории... — Он с минуту молчал, потом заговорил более уверенно: — Я не знаю точно, что происходит в Петрограде, какие силы там у каждой стороны, но мне одно совершенно ясно: раз Владимир Ильич определил, что именно сейчас можно и нужно начать вооруженное восстание, начать революцию, стало быть, он не сомневается в ее победе. Следовательно, все расчеты керенских, красновых, духониных ложны, построены на песке... Революция должна победить, не может не победить!

Мясников, снова помолчав, продолжал с горькой усмешкой:

— А вот что касается нас, товарищи, и в первую очередь лично меня, то мы оказались порядочными шляпами. Будь это в иных условиях, нас надо бы прогнать взашей, как дилетантов от революции... Но что было, то было, теперь нам же нужно исправить свои ошибки.

— Да, — озабоченно согласился Кнорин. — Времени у нас в обрез, надо быстро выработать план действий.

И тут Мясников сам с удивлением подумал о том, что этот план действий, собственно, давно намечен им, — не веря в то, что враги смирились, ожидая их неизбежного сопротивления, он невольно прикидывал, за что и как нужно браться, если дела примут плохой оборот.

— Что ж, план таков, — сказал он, доставая из кармана часы: — Для того чтобы кавдивизия поднялась с места и походным строем дошла сюда, требуется минимум три-четыре часа. Положим, что через два часа она будет здесь. До ее подхода здешние силы штаба пока не посмеют начать действовать, это несомненно. Значит, мы должны к этому сроку успеть собрать наши силы в кулак и приготовиться к обороне...

— То есть оставить все пункты, занятые нами? — спросил Ландер. — И почту, и мосты, и прочее?

Мясников не ответил. Встал из-за стола, подошел к окну, выглянул: на улице было людно. Да, жаль, очень жаль, что не удалось избежать кровопролития. Мясников вздохнул, обернулся к Ландеру.

— Да, Карл Иванович... Ведь сейчас наши и без того малочисленные силы разбросаны по всему городу и будут по частям разбиты превосходящими силами противника. А мы стянем их вокруг Совета и казарм Тридцать седьмого запасного полка, противник же вынужден будет распылить свои войска по всему городу. Единственный пункт, который мы ни за что не должны отдать казакам, — это станция. Там наши товарищи должны заявить казакам: «Если посмеете сунуться сюда, взорвем все линии, мосты, депо, паровозы!» И должны быть готовы сделать это. Не колеблясь!

— Правильно, — кивнул Кнорин. — И еще заявить им, что через Минск не пропустят ни одного эшелона в сторону Питера и Москвы.

— Само собой, — согласился Мясников. — Эти меры мы принимаем, чтобы продержаться до подхода помощи с фронта. А за ней должны отправиться наши люди во все армии. Надо уже сегодня-завтра провести армейские съезды и, сбросив там эсеро-меньшевистское руководство, послать отовсюду ультиматум штабу фронта. В частности, во Вторую армию поедут... — он оглянулся, поймал ожидающий, прямо-таки просящий взгляд Степана, — товарищ Щукин... — он опять поискал глазами, остановился на худом, жилистом прапорщике, — и Соловьев. И они должны срочно выслать нам на подмогу верные воинские части.

— Гренадеров не будем трогать? — тут же подавив радость, деловито спросил Щукин. Видимо, он считал себя виноватым в том, что произошло, и теперь рвался действовать.

— Посмотри на месте. Но лучше взять помощь в Третьем Сибирском корпусе, в частности полк Каменщикова. Пусть туда поедет Соловьев, а ты, Степа, займись армейским съездом. — Степан торопливо кивнул, а Мясников обратился к Соловьеву: — Мы договорились с Каменщиковым, что я пошлю ему телеграмму или записку: «Выезжай с литературой» — и это будет сигналом, чтобы он спешно выступил сюда. Поскольку телеграф отпадает, то ты сам повезешь туда мою записку. Если почему-либо не сможешь добраться до полка, знай, что у него от полка до станций Койданово и Столбцы установлена летучая конная почта, - передашь записку через нее. Понял?

— Ясно, Александр Федорович.

— В общем, помощь должна подойти как можно скорее, помни это!

Мясников обратился к Могилевскому и Фомину: — Товарищу Могилевскому надо поехать в Полоцк, в Третью армию, а Фомину — в Молодечно, в Десятую. На Десятую армию надо будет обратить особое внимание, Василий, ибо она расположена ближе к Минску, там штаб фронта и ставка имеют сравнительно больше сторонников.

— Понимаю, Алеша, — серьезно сказал Фомин.

— Ну, теперь быстро за дело, — обернулся Мясников к остальным и начал натягивать видавшую виды шинель.

И все по его примеру кинулись одеваться.

Над Минском вновь низко нависли тяжелые серо-черные тучи — словно погода откликалась на события.

Во всех концах города началось молчаливое, но тревожно-быстрое движение. Со станции к Минскому Совету двинулись зенитные орудия на конной тяге. Оставив мосты и другие важные объекты, скорым шагом подходили роты полка имени Минского Совета и 37-го запасного полка. На Коломенской площади, Петроградской и других улицах, примыкающих к Совету, воздвигались баррикады. Из чердачных окон выглядывали стволы пулеметов.

А спустя еще некоторое время в конце Захарьевской улицы послышалось цоканье множества копыт. Это сотня за сотней в город входила Кавказская кавалерийская дивизия, состоящая из терских и кубанских казаков.

Весь город, затаив дыхание, ждал, что вот-вот вспыхнет кровопролитный бой...