Глава четырнадцатая

Чем ближе к Могилеву подходили эшелоны с революционными войсками, тем сильнее становилась паника в ставке и тем меньше оставалось войск, готовых защищать это гнездо контрреволюции. В самом же Могилеве начались какие-то раздоры между батальонами «ударников» и георгиевских кавалеров, пока Могилевский Совет, в котором к этому времени перевес взяли сторонники большевиков, не вынес постановления вообще удалить все контрреволюционные силы из города.

И тогда Духонин, Станкевич, Дитерихс, Перекрестов и другие руководители ставки собрались на срочное совещание. Но, собственно говоря, решать особенно было нечего: борьба здесь была уже проиграна. Ставка и Духонин не сумели повести за собой русскую армию и тем более воспрепятствовать переговорам о перемирии. Теперь уже нужно было думать о будущей борьбе. И Станкевич поставил вопрос со всей прямотой:

—В настоящий момент чрезвычайно важно сохранить в неприкосновенности от большевиков идею высшего командования армией, олицетворением которого является Николай Николаевич. Поэтому необходимо, чтобы он немедленно выехал на Юго-Западный, а еще лучше — на Румынский фронт, менее подверженный большевистской агитации, и оттуда развернул борьбу против Советов...

Но тут выяснилось, что Духонин не решается покинуть Могилев.

— В городе меня знает каждый солдат, — почти жалобно говорил Духонин, — за мной шпионит даже мой денщик... Я уверен, что он уже предупредил большевиков и те поставили на мосту через Днепр стражу, чтобы поймать меня...

И тут внезапно вмешался Дитерихс:

— А знаете, господа, я сейчас вдруг понял, насколько позорно будет выглядеть тайное бегство верховного из ставки... Нет, это противоречит военной этике!

— Да поймите, генерал, ведь эти рассуждения смехотворны по сравнению с высшей целью, о которой мы говорим! — с жаром произнес Станкевич. — Речь идет о продолжении борьбы с большевизмом и сохранении верховного как символа высшего руководства русской армии, не признающего власти большевиков. Это же имеет громадное значение!..

— Но ведь Николай Николаевич не политический деятель, — возразил ему Дитерихс. — Вне своей ставки он никакой борьбы вести не может... Впрочем, предыдущий верховный, Александр Федорович Керенский, был политическим деятелем, имел за собой партию, но и он с той минуты, как, переодевшись в женскую одежду, бежал от войск, стал политическим трупом, за которым никто уже не пойдет и который, следовательно, никакой борьбы возглавить не может.

— Да, да, это совершенно правильно... — закивал Духонин. — Лучше я дождусь этого Крыленко и встречусь с ним лицом к лицу, чем совершу позорное бегство.

Для Станкевича и Перекрестова стало ясно: Духонин потерял веру в себя и пытается выйти из игры, поэтому стать вождем будущей антибольшевистской борьбы он не в силах. Но что думает Дитерихс, настаивая на том, чтобы Духонин остался в Могилеве? И тот не преминул открыть свои карты.

— Только вы, Николай Николаевич, должны напоследок сделать нечто важное, — сказал Дитерихс, наклоняясь и заглядывая в глаза Духонину, — официально уведомить главнокомандующего Румынским фронтом генерала Щербачева, что возлагаете на него обязанности верховного главнокомандующего...

— Я с удовольствием сделаю это, — поспешно кивнул Духонин, которому, вероятно, казалось, что с передачей верховного главнокомандования другому лицу мера его собственной ответственности перед Советской властью за уже содеянное становилась меньше. — А еще что?

— А еще вы должны распорядиться выпустить быховских узников. Вы не можете не понимать, что будет с Лавром Георгиевичем или Антоном Ивановичем, если они попадут в руки распаленной большевистской пропагандой матросни... Если честь русского офицера не позволяет вам бежать отсюда, то эта же самая честь не должна позволить отдать на расправу дикой толпе таких офицеров...

«Ну, здорово! — мысленно ахнул Станкевич. — Лучше, кажется, и не придумаешь... Ведь уйди отсюда Духонин — мы в дальнейшем должны будем считаться с ним как с верховным и все время подталкивать его на решительные действия, на борьбу... А теперь добровольной передачей своего поста Щербачеву и особенно освобождением из быховской тюрьмы Корнилова, Деникина, Маркова, Лукомского и других генералов Духонин сам ставит во главе будущей борьбы настоящих, решительных и смелых вождей...»

Теперь и Станкевич, и Перекрестов боялись даже посмотреть на Духонина, чтобы не выдать взглядами своих мыслей, своей заинтересованности в его согласии. Но они беспокоились совершенно напрасно. Духонин, как и в первом случае, торопливо кивнул головой:

— Конечно, конечно, господа, я дам такое распоряжение.

...Вскоре Дитерихс и другие уехали из Могилева, а Духонин вернулся в ставку, чтобы дать распоряжения, которые должны были иметь роковые последствия для России. А еще через несколько часов со стороны станции послышались гулкие звуки духового оркестра. Обыватели города, которым все эти дни казалось, что направленные из Петрограда матросы и солдаты ворвутся в город нестройной толпой, стреляя направо и налево, теперь с удивлением видели тяжело шагавших в строю матросов. Все они были как на подбор — рослые, широкоплечие, в дубленых полушубках, но с привычными бескозырками, с винтовками за плечами и в смазных сапогах вместо матросских ботинок. Вслед за матросами, держа равнение и печатая шаг, шла рота запасного лейб-гвардии Литовского полка.

Так вошли революционные части в Могилев и без всяких эксцессов заняли ставку; сдача мятежного генерала новым властям прошла без каких-либо инцидентов.

Но в это время среди матросов и солдат из прибывающих на станцию новых эшелонов пронесся слух, что Духонин отпустил на волю «быховских контрреволюционеров». Если имя Духонина само по себе было достаточно непопулярно среди революционных войск, то имя Корнилова возбуждало просто ненависть. И слух, что Духонин отпустил на свободу Корнилова, не мог не вызвать взрыва безудержного гнева солдат и матросов.

А через полчаса бушующая толпа матросов и солдат, окружившая салон-вагон главковерха, учинила самосуд над Духониным.

— А поворотись-ка, сын!.. — шутливо, но и не без досады говорил Щукин, заставляя членов делегации по одному поворачиваться перед ним /и демонстрировать свою экипировку.

Еще 17 ноября главкозап Каменщиков получил от командующего немецкой группой армии Эйхгорна согласие провести переговоры о перемирии. Немцы предложили встретиться в местечке Солы, близ города Сморгонь, прямо у линии фронта. Русская делегация, оказавшись 20 ноября на немецкой стороне, обнаружила здесь делегатов от 2-го Кавказского армейского корпуса Десятой армии и еще каких-то частей, которые раньше них прибыли к немцам для переговоров о перемирии на их участках. Поскольку отсылать их обратно было уже поздно, то Щукину пришлось присоединить их к фронтовой делегации, отчего состав ее достиг 18 человек.

А когда члены делегации наконец все собрались здесь, в специально отведенной комнате рядом с залом совещаний, Щукин был страшно огорчен при виде некоторых представителей из армий. Если не считать Липского и Крузенштерна, одетых в подобающие случаю чистенькие мундиры с аксельбантами, свидетельствующими об их принадлежности к офицерам генерального штаба, вполне приличный вид имели также переводчик Калаш, представители фронтового ВРК Фомин и Берсон и представители Второй армии врачи Тихменев и Петров. Остальные же делегаты были в помятых шинелях, стоптанных и грязных сапогах, да еще и небритые... И как ни старались сдерживаться аккредитованные здесь немецкие офицеры, на их лицах нет-нет да и появлялась презрительная усмешка.

Особенно живописно выглядел член ВРК Третьей армии Школьников, обросший, в засаленных ватных брюках и телогрейке, вдобавок еще покрытых каким-то пухом.

— Ну, брат, я понимаю, что ты солдат и к тому же презираешь буржуев... — ворчал Щукин, стараясь «ощипать» его. — Но зачем надо было прибыть к этим буржуям на переговоры, вывалявшись в пуху? Неужели ты думаешь, что этим сделаешь их сговорчивей?

— Да нет же, товарищ Щукин, я же там совсем закрутился, — оправдывался Школьников. — И не знал я, что буду делегатом...

— Не знал, не знал... Чистым надо быть всегда. А теперь уж сделай милость, когда войдем туда, сядь где-нибудь в сторонке и старайся не попадаться на глаза.

Затем он торопливо начал объяснять членам делегации, как они должны вести себя во время переговоров. Впрочем, времени было мало, и все его наставления сводились к тому, что надо последовательно отстаивать все пункты выработанного фронтовым военревкомом проекта договора.

Едва он успел втолковать это делегатам, как открылась дверь и один из немецких офицеров пригласил их войти в зал для переговоров.

Одновременно с противоположной стороны в зал вошли немцы — точно восемнадцать человек, все генералы и офицеры, с иголочки одетые и при всех регалиях.

Впереди шел руководитель делегации генерал-майор фон Зауберцзейг. Остановившись в двух шагах от Щукина, он молча поклонился ему и протянул свернутый лист, где подтверждались его полномочия вести переговоры от имени главнокомандующего германским Восточным фронтом, Щукин в свою очередь представил ему полномочия от имени военревкома Западного фронта. После этого генерал широким жестом пригласил русскую делегацию сесть за длинный стол, с обеих сторон которого было расставлено по восемнадцать стульев.

Заняв центральные места за столом, главы обеих делегаций минуту с любезной улыбкой изучали друг друга. Хотя генерал заранее был предупрежден, что со стороны русских его коллегой будет рядовой солдат, он все же не верил, что это не дурной и несуразный сон... Ну да, у этого солдата вполне интеллигентный вид — правильные черты лица, умные глаза, спокойно глядящие сквозь очки в железной оправе, точно очерченный рот... Но черт возьми, он же солдат, рядовой солдат!.. А там, с краю, на отшибе, сидят полковник и капитан! Сидят в мундирах с золотыми погонами, с аксельбантами генерального штаба... Если уж большевики сочли возможным включить этих офицеров в состав делегации, то могли бы поручить им и ведение переговоров, чтобы он, генерал фон Зауберцвейг, не чувствовал себя столь растерянным и униженным от того, что вынужден вести серьезнейшие переговоры с нижним чином.

Щукин же в свою очередь был несколько растерян. В течение войны он не раз встречал на страницах русских газет и журналов карикатуры на генералов-пруссаков и, конечно, считал, что они, как и полагается в карикатурах, утрированы, чтобы вызвать смех. А тут вдруг он увидел одну из этих карикатур во плоти: высокий, грудь колоколом, нафабренные усы с закрученными кверху кончиками, выпученные глаза, к тому же занавешенные густыми неровными бровями... Щукин испугался, что кто-нибудь из членов делегации может фыркнуть, поэтому быстро обвел всех своих строгим взглядом. К счастью, те держались чинно и серьезно.

— Итак, господин Щукин, — громким голосом, с какими-то рявкающими интонациями произнес генерал, — я думаю, нам пора приступить к делу...

И как только Калаш перевел Щукину эти слова, от него мигом отхлынули все посторонние мысли — и об этом карикатурном пруссаке генерале, и о внешнем виде некоторых членов своей делегации. Сейчас он должен был совершить, возможно, самое главное, самое ответственное в его жизни дело — добыть у этих напыщенных генералов и офицеров для полуторамиллионного фронта если не мир, то перемирие, причем на возможно выгодных для Родины, для измученного народа условиях. И, весь подобравшись, сохраняя внешнее спокойствие, он согласно кивнул:

— Вы правы, господин генерал, давайте приступим.

Генерал, поднявшись, произнес краткую вступительную речь. Командование русского Западного фронта, сказал он, исходя из сложившихся условий, а именно усталости и неспособности своих армий продолжать войну, выступило с инициативой данных переговоров. Немецкая сторона, исходя из гуманных соображений и не желая дальнейшего пролития крови, решила пойти навстречу пожеланию русских, и вот они собрались здесь. От имени немецкой делегации он, генерал Зауберцвейг, приветствует русскую делегацию и выражает уверенность, что данные переговоры будут плодотворными и завершатся подписанием соглашения о перемирии.

Щукин, в свою очередь, встав, поблагодарил генерала за приветствие и за совершенно правильные слова. Действительно, и русская, и немецкая армии, да и армии всех остальных воюющих держав, крайне устали от войны, которая принесла народам одни страдания. И хотя события, имевшие место две недели назад в районе Срубовских высот, показали, что обе стороны еще способны вести яростные сражения, но они еще убедительней показали всю бессмысленность продолжения вооруженной борьбы. Пожалуй, подлинные настроения и русских, и немецких солдат отражает не это сражение, а получившее массовый характер братание по всей линии русско-германского фронта. И, имея в виду эти настроения обеих армий, он, Щукин, согласен с господином генералом, что собравшиеся здесь делегации призваны совершить акт величайшей гуманности в интересах народов России и Германии.

Липский и Крузенштерн, которых речь Зауберцвейга оскорбила до глубины души и которые вначале считали, что вся их делегация должна немедленно встать и покинуть зал, теперь с нескрываемым изумлением смотрели на этого солдата, который так ловко и тактично осадил пруссака генерала, в сущности сказав ему: «Дурака не валяйте, генерал, это перемирие нужно вам не меньше, чем нам!»

А Зауберцвейг вначале только поморщился, с досадой думая: «Ну вот, что я говорил? Этот недотепа солдат, конечно, ничего не понял из моей речи и сейчас несет бог весть какую чушь». Но потом до него дошел смысл только что сказанного. Недаром этот хитрый русский упомянул о сражении на Срубовских высотах и о братании... Ведь это именно он, Зауберцвейг, потерпел непостижимое, но тем не менее реальное поражение на этих высотах... И именно после этого приняло страшные размеры то чудовищное, противоестественное явление, когда солдаты — всегда послушные, покорные, многолетней муштрой отученные совершать что-либо без приказа сверху немецкие солдаты — начали брататься с противником...

Генерал обвел взглядом присутствующих, на секунду задержал его на двух русских офицерах-генштабистах и еще более разозлился: «Ах вы, бездарные растяпы! Поглядите-ка, с каким умилением смотрят в рот своему солдату... А ведь теперь я понял, почему переговоры со мной ведете не вы, а этот солдат... Ведь вы же не сумели бы сказать то, что говорит он. Не имели бы права упоминать о Срубовских высотах, ибо это была не ваша победа... Вы не посмели бы ссылаться на братание, так как это не ваше оружие... И вообще вам бы надо сидеть не по ту сторону стола, а по эту, — так чему же вы радуетесь?»

Генералу оставалось делать вид, что ничего особенного не произошло, и поскорее покончить с этим делом. Да, поскорее подписать соглашение о перемирии и разойтись. И, с трудом натянув на лицо подобие улыбки, генерал Зауберцвейг промолвил:

— Что ж, господин Щукин, я, конечно, согласен не со всем тем, что вы тут говорили, но сейчас не это важно... Я хочу сообщить вам, что германская делегация в целях облегчения и ускорения данных переговоров уже подготовила проект соглашения и отпечатала на русском и немецком языках. — Он взял у сидящего рядом полковника лист бумаги с машинописным текстом и протянул Щукину. — Желает ли ваша делегация сейчас же начать обсуждение текста соглашения, или вы предпочитаете сначала познакомиться с ним в своем узком кругу?

Щукин двумя пальцами взял бумагу и, бросив на нее беглый взгляд, отложил в сторону.

— Благодарю вас, господин генерал, — спокойно сказал он. — Но только мы, конечно, не могли позволить себе взвалить всю тяжесть подготовки проекта соглашения на немецкую сторону, поэтому, прежде чем прибыть сюда, тоже подготовили свой проект... — Как недавно генерал, он повернулся к сидящему рядом Фомину, и тот достал из папки три листа бумаги с отпечатанным текстом. — Кстати, он тоже составлен на русском и немецком языках.

Зауберцвейг, словно не понимая, о чем идет речь, взял у него проект, взглянул и, убедившись, что он действительно отпечатан по-немецки, быстро пробежал глазами первую страницу, посмотрел на вторую, буркнул: «О, и сколько тут пунктов!..» Потом уперся глазами в слово «братание» и перевел почти гневный взор на Щукина,

— Ну как? — поинтересовался тот. — Желаете ли вы, чтобы мы тут же начали ознакомление с обоими проектами?

— Нет! — Зауберцвейг поднялся с места. — Немецкая сторона должна изучить это...

— Разумеется, так будет лучше, господин генерал, — поклонился Щукин. — Итак, устроим перерыв?

— Обязательно, — рявкнул Зауберцвейг. — Встретимся через час.

И, шумно отодвинув стул, направился к двери. За ним, так ни разу и не проронив ни слова, двинулись остальные немцы.

Утром этого же дня в минском городском театре открылся Второй съезд Западного фронта. Снова на сцене стоял длинный стол, покрытый красным сукном, за столом сидели члены президиума, а зал был полон людей, одетых в солдатские шинели. Много было собраний в этом зале за последние полгода, но как отличалось это от всех прочих!

Сидя в президиуме, Мясников вспомнил первый фронтовой съезд, открывшийся здесь в начале апреля. Вспомнил: их, большевиков, тогда было так мало, многие из солдат даже и не знали толком, кто они и чего хотят. Тогда непререкаемыми авторитетами здесь были Жданов и Нестеров, Николаев и Злобин. Где же теперь они?.. Некоторые позорно бежали из Минска, а другие сидят в зале, обреченно ожидая той минуты, когда съезд окончательно лишит их возможности участвовать в политической жизни армии. Он сделает это обязательно, ибо здесь из 767 делегатов 473 большевика.

Вот за столом президиума поднимается Карл Иванович Ландер и, звоня колокольчиком, призывает к тишине. Потом, окинув взглядом зал, он вносит предложение: избрать почетный президиум съезда в лице вождя социалистической революции Владимира Ильича Ленина и присутствующих здесь представителя ЦК партии большевиков товарища Орджоникидзе и представителя ВЦИК товарища Володарского.

И гром аплодисментов, которым зал встречает это предложение, говорит о многом: о том великом перевороте, который произошел не только во всей стране, но и в умах и сердцах каждого в отдельности — вот этих солдат, сидящих в зале, и миллионов рабочих, крестьян и солдат, находящихся вне зала.

Затем Ландер предлагает избрать деловым председателем съезда председателя Северо-Западного областного комитета большевистской партии Александра Мясникова.

И снова в зале гремят овации, снова доносятся крики одобрения и приветствий.

Поднявшись, Мясников долго дожидается тишины, иногда приподнимает обе руки, как бы уговаривая зал. И когда тишина наконец устанавливается, он произносит дрогнувшим от волнения голосом:

— Дорогие товарищи... Я благодарю вас за высокую честь... Я знаю, что эта честь оказана не мне, а той партии, к которой я принадлежу. Это партия большевиков, которая бесстрашно идет к миру, к хлебу и земле, к полному освобождению трудящихся!..

Затем с приветственными речами выступают Орджоникидзе и Володарский. Они рассказывают об Октябрьской революции — величайшем событии не только в истории России, но и всего мира. Они говорят о той роли, которую сыграли революционные массы Западного фронта и Белоруссии в этом всемирном событии. Высокий революционный дух этих масс, их решительные действия против всех и всяческих происков внутренних и внешних врагов парализовали волю контрреволюционеров не только здесь, но и в Могилеве и Петрограде. Враги не смогли получить никаких частей из полуторамиллионной армии Западного фронта в помощь себе для борьбы с революцией в Питере и Москве, более того, они все время в ужасе ждали, что фронт двинет крупные силы против них, что, кстати, и случилось на днях, когда Минск послал войска для подавления мятежа ставки... Тем самым Западный фронт и Минск стали одним из тех главных пунктов после Петрограда и Москвы, где была решена окончательная победа Великой Октябрьской революции...

Речи Орджоникидзе и Володарского неоднократно прерывались громкими аплодисментами. И когда они закончили свои выступления, съезд единодушно принял предложение послать новому, большевистскому правительству приветственную телеграмму:

«Второй съезд армий Западного фронта приветствует первую народную, истинную революционную власть — Совет Народных Комиссаров, избранную II Всероссийским съездом Советов, власть, ставшую на путь разрешения великих задач революции и ведущую страну к действительному миру, земле, хлебу и свободе.

Председатель съезда Мясников».

Затем Ландер дал слово Мясникову. Выйдя на трибуну, Мясников вспомнил те тревожные дни, когда после установления Советской власти в Минске ситуация вдруг резко изменилась. Когда в город были введены казаки, образовался «комитет спасения» и казалось, все вот-вот полетит вверх тормашками... Тогда-то он и его товарищи поставили перед собой твердую задачу: не спешить и не допускать непродуманных действий. Спокойно и методично отнять у балуевых и ждановых все полки, все дивизии, все корпуса и армии на фронте. Что ж, они сделали это.

Сделали его товарищи и соратники по областному комитету и военревкому, и он, Мясников. И сделали с помощью многих и многих героев из солдатской массы — таких, как Пролыгин, Марьин, Курятников, как члены комитетов в Гренадерском корпусе, рабочие-путейцы на железной дороге, телеграфисты на линиях связи... Тогда они и сказали, что отнимут у врагов в Белоруссии все рабочие и крестьянские Советы, все профсоюзные организации, все средства связи. И это тоже сейчас сделано: на днях состоялись III съезд Советов крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний и съезд Советов рабочих и солдатских депутатов Западной области, в результате которых из этих Советов изгнано эсеро-меньшевистское руководство. А теперь остается поставить последнюю точку: похоронить мертвое тело старого Фронтового комитета, провести демократизацию армии и завершить революционное переустройство края во всех областях экономической и политической жизни его.

Вот о чем он должен им сказать — делегатам съезда.

И, подняв голову, он твердым голосом начал:

— Товарищи делегаты!..

Когда русская делегация вернулась в свою комнату, Липский и Крузенштерн подошли к Щукину.

— Разрешите, Степан Ефимович? — обратился Липский и, после того как тот несколько удивленно кивнул ему, продолжал дрожащим голосом: — Как русские офицеры... нет, просто как русские люди мы хотим сказать вам... спасибо за то... за все то, что сейчас вы там сделали!..

Щукин озабоченно тронул очки и спросил:

— О чем вы это?

— Ну как же! Они ведь думали, что русские, слабые и раздавленные, пришли сюда молить у них перемирия на любых условиях. Но вы им показали, что думать так они не должны... не смеют!

Щукину стало даже не по себе от этого взволнованного тона и похвал. И он, махнув рукой, сказал:

— Да ладно, что там... Давайте знакомиться с их проектом.

Они расселись за столом, и Фомин громко прочитал немецкий проект. Как Щукин и ожидал, там, после преамбулы, составленной все по той же формуле: «русским приходится туго, они запросили перемирия, а мы, немцы, великодушно соглашаемся», шел всего-навсего один по-настоящему деловой пункт — о прекращении огня, пока будет заключен общий мир.

Послышались насмешливые реплики:

— Ну прямо кладезь мудрости!

— Да уж голову ломать над этим не придется...

— Все просто и ясно!..

— При таком подходе к проблеме они над нашим проектом посидят и час, и два...

И словно чтобы подтвердить это последнее предположение, в комнату вошли немецкий офицер и два солдата с подносами.

— Мы принесли господам делегатам легкий завтрак, — торжественно заявил офицер. — Подкрепляйтесь, пожалуйста, пока будет длиться перерыв.

Поставив подносы на оба конца стола, немцы удалились. Проголодавшиеся делегаты подошли к подносам, на каждом из которых было ровно по девять чашек морковного чая и по девять бутербродов с сыром.

— Так и есть, надо полагать, мы тут посидим порядком. — усмехнулся Щукин.

Но Фомин, взяв тонюсенький, сгибающийся от собственной тяжести ломтик хлеба, возразил:

— Ну нет, едва ли они рассчитывают этим надолго занять нас. Ведь тут еды на заглоточку.

Школьников, тоже взяв бутерброд, удивленно изучал его, потом посмотрел на остальных:

— Нет, вы посмотрите на сыр... Нарезан словно папиросная бумага... Для запаха, что ли, его положили?

Пока раздавались эти восклицания, Липский и Крузенштерн с чашками в руках снова подошли к Щукину.

— А знаете, Степан Ефимович, ведь это тоже показательно, — сказал Крузенштерн. — Ведь едва ли они угощают нас столь скромно из скупости. Просто у них продукты настолько жестко нормированы, что даже в таких чрезвычайных случаях они не могут позволить себе чуточку расщедриться. Понимаете? А вот в своих речах и в этой жалкой бумажке они все напирают на наши трудности. Вот я и думаю, что во время переговоров надо дать им понять, что и нам тоже известно об их трудностях...

— Дельная мысль, — одобрительно улыбнулся ему Щукин. — Вот вы об этом и скажете им.

— Я? — несколько растерянно переспросил Крузенштерн.

— Именно вы, капитан. И не только об их продовольственных затруднениях... Когда мы дойдем до обсуждения пункта о запрещении перебрасывать войска, будет очень полезно, если один из наших штабных офицеров выступит и покажет, что, несмотря на революцию, мы следим за противником и знаем о расположении его частей и соединений. Впрочем, такое выступление еще больше нужно по другой причине... — Щукин обернулся и посмотрел на Липского, давая понять, что это относится к нему тоже. — Вы, конечно, понимаете, что когда немцы говорят о наших затруднениях, то прежде всего имеют в виду разлад, вызванный революцией, между русскими солдатами и офицерами, что, по их мнению, и ослабило нашу армию. Так вот надо сказать им, что каковы бы ни были наши внутренние отношения, но, когда речь идет о защите Родины, мы выступаем вместе... Разве не так?

— Что?.. — Крузенштерн впился глазами в лицо Щукина, словно не веря своим ушам. — О господи... Да если это так, если вы действительно готовы защищать Родину, Россию, то я... да я плевать хотел на все остальные наши противоречия!..

Но теперь уже Щукин внимательно посмотрел на него, потом на Липского и вдруг разозлился.

— Да ну вас, на самом деле... Послушайте, ведь сколько месяцев мы, большевики, вышли из подполья и ходим рядом с вами! Речи говорим, статьи пишем, наконец, и на фронте воюем, — так неужели вы до сих пор не уразумели, что все это мы делаем ради Родины, ради России?! И не только русские — Фомин, Тихменев, Петров, я, — но и армянин Мясникян, и латыш Ландер, и еврей Могилевский... Только надо понимать, что наш патриотизм шире, умнее, лучше вашего, так как мы не говорим «пусть другим будет хуже», а хотим, чтобы всем было хорошо! — Он отвернулся, чтоб отойти, но потом вспомнил и снова повернулся к Крузенштерну: — Ну так будете выступать или нет?

— Да конечно же! — ответил тот. — И раз так, я прошу оказать нам еще одну честь — поставить наши подписи под договором, каким бы он ни был... — Крузенштерн посмотрел на Липского, и тот поспешно кивнул в знак согласия. — И если вы согласны с этим, то попрошу написать мою фамилию полностью — фон Крузенштерн.

— Разве ваша фамилия начинается на «фон»? — удивленно воззрился на него Щукин.

— Да. Наш род происходит из эстляндских баронов, но со времен Петра Великого верой и правдой служит России, поэтому я мог бы спокойно носить фамилию фон Крузенштерн. Однако, когда началась эта война, я решил отбросить частичку «фон», чтобы меня не ставили в ряд тех, кто так бесстыдно продает и предает Россию... Но если вы обратили внимание, сегодня за нашим столом стой стороны сидят одни лишь «фон» и «цу»

— Понял, — радостно кивнул Щукин. — Это будет здорово... Пусть знают, что с нами находятся не только честные офицеры, но среди них есть даже лица с приставкой «фон» перед фамилией... Пусть знают это!

...Заседание возобновилось не через час, а гораздо позже. Немцы, даже не упоминая о собственном проекте договора, теперь направили все усилия на то, чтобы оспорить или хотя бы смягчить формулировку тех или иных пунктов русского проекта. С упорством бульдога Зауберцвейг вцеплялся в каждый из них, пытаясь или выдернуть его из договора или изменить в пользу немцев. Но Щукин проявлял не меньшую цепкость, а если и соглашался менять формулировку, то находил такую, которая лишь смягчала внешнюю форму, оставляя суть неизменной. И тогда немцы просили дать им время подумать и сразу же один из них выходил из зала, а потом, вернувшись, шушукался с генералом Зауберцвейгом. Было ясно, что они бегают согласовывать каждую формулировку с кем-то наверху, быть может с самим Гофманом, и только после этого решаются принять ее. Во время одного из таких вынужденных перерывов Крузенштерн, будто не замечая, что его слушают немцы, довольно громко сказал Липскому:

— Еще Мольтке-старший говорил, что самым несчастным полководцем является тот, который имеет над собой контроль и должен каждый день, каждый час давать отчет о своих предположениях, планах и намерениях... При такой системе должна разбиться всякая самостоятельность, всякое быстрое решение, всякий смелый риск, без которых нельзя вести ни одного серьезного дела.

Переводчик немцев, конечно, сейчас же перевел эти слова своим, а те, поняв, на что намекает русский офицер, вновь со всей остротой почувствовали превосходство этого солдата, руководителя русской делегации, над своим генералом. Они, конечно, знали, что Щукин даже при желании не мог бы связаться со своими. Но понимали и то, что он и не нуждается в этом, так как облечен широкими полномочиями, ибо ему полностью доверяют, считают способным решать самые ответственные государственные задачи. Это, но немецким понятиям, было дико и противоестественно и вызывало мысль, что при такой системе где-то неминуемо должна быть допущена страшная ошибка и наступит катастрофа, крах власти большевиков и всей России. И конечно, немцы даже в мыслях не могли допустить, что именно благодаря такой «порочной системе» этот самый солдат Степан Щукин впоследствии станет профессором, специалистом по философии и литературоведению и, овладев в совершенстве немецким и французским, будет преподавать на этих языках в международной ленинской школе...

Ну а пока обсуждение договора продвигалось черепашьими темпами. Прошел день, наступил вечер, потом прошла и полночь, и наконец они добрались до пункта 9 проекта договора, где говорилось о запрещении перебрасывать немецкие войска с Восточного фронта на Западный, к англо-французам. Здесь Зауберцвейг уже просто взбеленился.

— Господин Щукин! — прямо прорычал он. — Я заявляю, что этот пункт для нас совершенно неприемлем! Я еще понимаю, когда речь идет о запрещении перебрасывать войска с одного на другой участок русского фронта, но против англо-французов?! Да какое вам дело до них? Вы хотите выйти из войны — ну и отлично. А их предоставьте своей судьбе!

— Ошибаетесь, генерал, — спокойно возразил ему Щукин. — Вы рекомендуете нам путь предательства, чего у нас и в мыслях нет. Вы должны знать, что в первом декрете Советского правительства, в Декрете о мире, предлагается заключить мир между всеми воюющими державами, мир без аннексий и контрибуций. И мы еще верим, что остальные державы согласятся заключить такой мир... А сейчас, подавая им пример, мы не можем все же допустить, чтобы наше перемирие было использовано Германией и обернулось величайшим несчастьем для французского, английского, бельгийского народов. Мы не хотим, чтобы правительства союзных нам стран имели хоть малейший повод обвинять нас в предательстве...

— Да ведь вы и не сможете контролировать выполнение этого пункта! Неужели вы воображаете, что мы позволим вам объезжать наш фронт и инспектировать, какие части где стояли вчера и где находятся сегодня?

— На этот вопрос вам ответит капитан генерального штаба фон Крузенштерн, — заявил Щукин.

Все немцы пораженно уставились на вставшего капитана. В представленном русскими предварительном списке участников он числился просто как капитан Крузенштерн. А тут выясняется, что он — «фон»... Значит, немец? Дворянин? И — с большевиками заодно?..

А капитан начал свою речь с извинения за то, что вынужден напомнить господину генералу некоторые истины. Господин генерал, вероятно, полагает, что русские, занятые революцией, совсем перестали заниматься, скажем, разведкой. А это, конечно, далеко не так. Русская разведка, как и разведки других воюющих стран, продолжает всеми доступными средствами собирать сведения о противнике. Более того, в настоящее время ее возможности даже увеличились, так как германская армия находится на оккупированной ею территории, где население терпит всяческие притеснения и, естественно, оказывает содействие русской разведке. Наконец, для немецкого командования едва ли должно быть секретом, что русская революция, в особенности Октябрьская, вызвала симпатии значительной часта немецких солдат и последние не желали бы стать душителями революции. Вот почему русскому командованию достоверно известно и расположение немецких воинских частей, и сколько в них живой силы и оружия, и кто ими командует...

Глаза Зауберцвейга от гнева все более округлялись, но Крузенштерну это, казалось, только доставляло удовольствие. Приведя для примера ряд сведений о немецких дивизиях и корпусах на передней линии фронта, он продолжал:

— Мы смеем уверить вас, господа, что если какие-либо пункты заключенного договора о перемирии будут нарушены, в частности если будет сделана попытка перебросить тайно войска с нашего фронта на Запад, то нам не нужно будет специально инспектировать ваш фронт, чтобы узнать об этом...

— Вот как?.. — почти взревел Зауберцвейг. — И что же из этого? Что вы сделаете тогда, капитан фон Крузенштерн?

Крузенштерн запнулся, так как понимал, что отвечать от имени Советского правительства или даже военно-революционного комитета он не может, поэтому повернулся к Щукину и вопросительно посмотрел на него. Тот сделал ему знак сесть и поднялся сам.

— Будет очень плохо, господин генерал, — тоном серьезного предупреждения сказал он. — Тогда мы будем иметь полное основание сказать нашим солдатам и народу, что искренне и честно хотели прекратить войну, но германская сторона не захотела этого, поэтому мы и вынуждены продолжать войну, но уже как справедливую, революционную войну. Кстати, тогда станет еще более ясно, насколько мы были правы, требуя включения в договор пункта, защищающего интересы наших союзников...

Даже для такого прямолинейного солдафона было ясно, какая угроза таится в этих словах. Тем не менее он не мог сразу пойти на попятный, поэтому еще раз, но уже деланно непоколебимым тоном, заявив, что требование русских неприемлемо, предложил устроить перерыв для обсуждения создавшейся ситуации.

Когда русские снова очутились в своей комнате, оказалось, что уже четыре часа ночи. Однако никто не чувствовал усталости, все были крайне возбуждены только что происшедшим спором.

Крузенштерн снова подошел к Щукину и с виноватым видом сказал:

— Похоже, я здорово разозлил этого пруссака своим заявлением о настроении немецких солдат, а? Может быть, не нужно было упоминать об этом, говоря о деятельности нашей разведки?

— Почему? Наоборот, это вы здорово ввернули. Что теперь их солдаты нам весьма сочувствуют — это они знают и без нас, но одно дело услышать такое от меня, большевика и солдата, другое — от вас, офицера генерального штаба... Это, знаете, страшновато!

— Ну а если говорить серьезно, как мы поступим в случае их отказа подписать договор с таким пунктом? — с тревогой спросил Липский.

И вновь Щукин с удивлением посмотрел на него:

— Неужели вы думаете, что я просто блефовал там? Да нет, поймите, мы не можем оставить их руки свободными в вопросе переброски войск на Западный фронт! Не можем, так как они, создав там перевес сил и разбив англо-французов, потом могут повернуться и накинуться на нас. Вот почему, если они начнут артачиться, мы уйдем отсюда, не подписав перемирия.

Липский многозначительно посмотрел на Крузенштерна и, кивнув куда-то в сторону, воскликнул:

— А ведь скажи об этом там — ни за что не поверят! Щукин, сделав вид, что не понимает, о ком идет речь, другим тоном продолжал:

— Но немцы согласятся, не беспокойтесь. Им перемирие, повторяю, нужно не меньше, чем нам, иначе они не стали бы садиться за стол переговоров.

И он оказался совершенно прав. Когда делегации вновь собрались вместе и Щукин твердо повторил, что русская сторона ни за что не подпишет договор без этого пункта, — Зауберцвейг предложил найти хотя бы другую формулировку. И после долгих споров было решено, что о запрещении перебрасывать войска с Восточного на Западный фронт будет сказано не в самом договоре, а в «техническом разъяснении к статье 9 договора», что, конечно, нисколько не меняло сути дела.

Следующие две статьи — 11-я и 12-я, — в которых говорилось о братании русских и немецких солдат, тоже вызвали яростное сопротивление. Зауберцвейг с возмущением говорил, что само понятие «братание» солдат различных армий является «чудовищным и аморальным», ибо ведь армии призваны защищать свои страны и уже по этой причине не могут, не должны испытывать никаких «братских» чувств к солдатам какой-либо другой армии. Отсюда понятно, что «братание», проводимое по инициативе русских, есть не что иное, как нечестная политика, попытка внести разложение в германскую армию, подбросить головешки от собственного горящего дома в чужой дом, распространить русскую революцию в Германию. И немецкое командование ни за что и ни в коем случае не может допустить включения такой статьи в договор...

Липский и Крузенштерн, которые совсем недавно относились столь же враждебно к братанию русских и немецких солдат, теперь не представляли, что же может ответить Щукин? И вновь были поражены, когда тот, как ни в чем не бывало, начал методично отметать эти, кажущиеся им столь логичными, доводы Зауберцвейга.

— Простите, господин генерал, — слегка усмехаясь, отвечал он, — но ваши представления об армиях, как бы это сказать... устарели, что ли... Сегодняшние многомиллионные армии, составленные в основном из представителей трудового Народа, уже не хотят быть слепым орудием в руках правительств, понимаете? Они все больше становятся выразителями интересов и настроений своих народов, понимаете? А поскольку народным массам всех стран — всех, а не только России! — война приносит кровь, слезы и страдания, то эти массы начинают понимать ненужность и вредность войны, у них появляется желание покончить с ней, воткнуть штык в землю и брататься с солдатами, к которым до этого им внушали ненависть. Вы вот, господин генерал, говорили, что братание на фронте проводится по инициативе русских, преследующих разные темные цели... Что же, по-вашему, у немецких солдат нет стремления к миру, нет желания поскорей кончить войну? Выходит, если мы здесь подпишем договор о перемирии, о прекращении огня и кровопролития, то немецкие солдаты будут вроде бы недовольны этим, возможно, начнут роптать против вас: зачем, мол, вы сделали это, мы хотим и дальше воевать?.. — Щукин обвел насмешливым взором присутствующих и продолжал: — Надеюсь, никто здесь не станет утверждать такую — я извиняюсь, что не могу найти другого слова, — чушь... Вы знаете, что будет как раз наоборот: если вы не подпишите договора о перемирии — вот тогда-то и поднимется ропот и недовольство. И тогда братание как выражение стремления немецких солдат к миру примет еще большие размеры, поверьте. А если вы, продолжая не понимать, что от чего происходит, попытаетесь насильственно мешать этому братанию, то как думаете: не захотят ли тогда немецкие солдаты поступить так же, как поступили русские, то есть сбросить тех, кто мешает им поскорей покончить с проклятой войной?.. А ведь это и будет то самое «подбрасывание горящих головешек», о котором говорили вы, господин генерал. Но только уж тогда не вздумайте валить вину на нас, русских большевиков, а пеняйте на себя...

С точки зрения дипломатии тон этой речи был ужасен. И дело было не только в том, что Щукин, пренебрегая старой истиной, гласящей, что «язык дан дипломатам, чтобы скрывать свои мысли», поступал совсем наоборот и «резал правду-матку». Еще необычнее было то, что он, не стесняясь, называл немцев, в сущности, политически малограмотными людьми и поэтому подробно разъяснял, как нужно понимать создавшуюся ситуацию, какие опасности они могут навлечь на себя из-за непонимания окружающей реальной действительности и допущенных ошибок...

Липский и Крузенштерн вспоминали, как бесила эта манера большевиков разговаривать со своими противниками, в частности с русскими офицерами. Вспоминали также разговоры последних между собой. Разговоры о том, что виноваты сами русские офицеры, ибо до этого слишком, мол, они были аполитичны, не интересовались ни тем, какие в России есть партии, ни тем, чего добивается каждая из них. Ведь они не владели даже элементарной политической терминологией, и вот, когда началась революция, выяснилось, что каждый полковой писаришка, каждый солдат из бывших фабричных способен переспорить любого офицера на политических дискуссиях. А вот у европейцев — у англичан, французов, немцев — совсем иное. Там военные, ежедневно читающие в газетах парламентские дебаты, знающие все о политических партиях, конечно, способны дать отпор любому краснобаю-агитатору. Потому-де там и нет революции, потому и офицерство крепко держит в своих руках армию.

И вот теперь, глядя на потерявшего самообладание Зауберцвейга, русские офицеры с острым любопытством следили за его логикой: ну-ка, ну-ка... Посмотрим, что вы скажете этому солдату, какими словами, какими доводами заставите его отступить, отказаться от своих требований...

И с невольным злорадством отмечали, что ни у этого немецкого генерала, ни у остальных офицеров нет таких слов и доводов, что они столь же беспомощны перед логикой большевиков, сколь были беспомощны русские офицеры, поэтому вынуждены лишь с тупым упрямством долдонить, что все равно не могут допустить пункта о братании солдат в договоре.

Между тем Щукин согласился на очередную уступку: предложил заменить в статье 12 столь пугающее немцев слово «братание» иносказательным выражением «существовавший до сих пор обмен сообщениями», отметив при этом, что «он (обмен) может состояться лишь в тех местах, которые... точно обозначены», но что «вход в нейтральную зону допускается с рассвета до наступления темноты». В той же статье 12 русские добились даже большего, внеся фразу о том, что против немецких солдат, перешедших за колючую проволоку, «не могут быть применены насильственные меры».

Вынужденные принять русские условия в столь решающих вопросах, как запрещение перебрасывать войска на другие участки и фронты и братание войск, немцы уже не стали упираться в остальных пунктах, и во второй половине дня 21 ноября начисто отпечатанные на немецком и русском языках тексты легли на стол для подписи.

Вероятно, для того, чтобы хоть здесь подчеркнуть свое превосходство над русскими, немцы требовали, чтобы перед каждой фамилией были указаны чин и звание. Поэтому со стороны немцев договор подписали уполномоченные главного командования германского Восточного фронта: генерал-майор фон Зауберцвейг, майор фон Альтен, ротмистр цу Эйленбург, капитан Меркер.

С русской же стороны подписи выглядели так: солдат Щукин, солдат Фомин, младший унтер-офицер Берсон, доктор Тихменев, доктор Петров, солдат Лукьянов, солдат Школьников, солдат Яркин, секретарь Хрусталев.

И лишь в конце стояло: военно-технические советники полковник Липский и капитан фон Крузенштерн.