Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 1. Кампилья 2 страница






Солнце не должно помнить о каждом ростке, который взращивает своими лучами. Каждый из учеников свободен уйти или остаться. Это ваша часть труда постигать мысли и цели властелинов, брать исходящую из них силу. Позвольте напомнить, что это вы, а не они, проходите ступени первого ашрама. Конечно мы способны лучше любого раджи убедить, воодушевить или же просто принудить. Но не хочет Юдхиштхира налагать на вас свою волю, лишая божественного дара свободы.

Но нас собрали здесь драться! Когда же найдется дело достойное кшатрия? — воскликнул кто-то из темноты.

Когда исполнятся сроки, — ответил Гхатоткача.

А разве великий царь не волен сам определять время наступления? — откровенно удивился Митра. Его глаза, устремленные на огонь, вспыхнули, как угли. Казалось, он уже видит мчащиеся в атаку колесницы. — Панчалийцы за нас. До матсь-ев рукой подать. Вот придут ядавы, и у нас будет армия, способная бросить вызов Хастинапуру

Человеку, способному видеть мир так же узко и плоско, как ты, все кажется простым, — без всякого снисхождения прервал Митру Гхатоткача, — но ведь тебя чему-то, все же, учили в ашраме. Дваждырожденный обязан не мечом размахивать, а соизмерять действия и их неизбежные последствия. Камень катится с горы по предначертанной линии, даже если ему кажется, что он свободен в выборе места падения. Начавшись, война побежит по своему руслу, и никто из нас не сможет остановить кровопролития. Разве думающий человек возьмет на себя такую ответственность? Юдхиштхира следит за потоком событий и отдаст приказ, только когда остальные кармические пути будут закрыты. Да мы и не готовы к войне. Посмотрите на панчалийцев…

А что? — пожал плечами Митра. — Кшатрии у них вооружены хорошо.

Да разве в этом дело? — снисходительно улыбнулся лесной воин. — Мы и вайшьев можем облачить в доспехи. Только кшатриев они не остановят. Вам надлежит знать правду. Друпада близок к отчаянию. Он сам ждал новой войны с Хастина-пуром. Но теперь видит, что и она будет несомненно проиграна. У него есть подданные, но нет народа. Люди идут на строительство укреплений или маневры, они платят подати, исправно посещают храмы, но все это лишь майя… Дела опутаны паутиной помех, отсрочек, устремленность гаснет в неразберихе, жажда действий обращается в бессмысленное ожесточение. Кшатрии привыкли к сытой, красивой жизни. Не захотят они отдавать ее за какие-то высокие и совершенно непонятные им цели. Юдхиштхира здесь тоже бессилен, ибо мудрые речи способны убедить только мудрых. Сколько мы ни пытались растолковать горожанам, что Хастинапур, отняв у них северные земли, на этом не остановится, они твердят — «на наш век хватит». И, очевидно, убедятся в нашей правоте, лишь когда увидят в Кампилье новых хозяев.

Сказать по правде, многим в Кампилье вообще все равно, кто правит, лишь бы не особенно лютовал, да подати с земледельцев собирал вовремя, — подал голос панчалиец.

А крестьяне?

Крестьяне знают лишь землю. Им вообще до царей дела нет…

Им все равно кто победит? — с возмущением перебил панчалийца Митра.

Конечно. Они ненавидят своих сборщиков податей куда больше, чем чужих кшатриев, которые пока им ничего плохого не сделали. Кстати, если война и будет, то панчалийскую знать может и перебьют, но крестьян и ремесленников вряд ли кто тронет. Подданные всем нужны.

Это предательство так думать! — почти возопил мой друг. Но его остановил Гхатоткача, указав, что не пристало дваждырожденному попадать под власть гнева.

Вы забываете, — сказал могучий родственник Пандавов, что у простых людей нет способностей предвидеть последствия собственных поступков. Они просто не задумываются о причинах и следствиях, вертящих колесо мира. Богатые же попали под власть ракшасов себялюбия и наживы. Им некогда распознать в своем сердце предчувствие беды, неуловимое и вездесущее, как запах лесного пожара. Они и представить не могут, какая сила бродит в непролазных лесных дебрях, копится за горными цепями или носится ветром по степям. Эти люди будут и дальше есть, пить, размножаться и приносить жертвы на алтарь собственной алчности. Но ведь они не знают, что есть что-то еще…

У них своя карма, — рассеянно заметил Аджа, — стоит ли вмешиваться?

Мы одни не выживем, — ответил Гхатоткача, — это — одно объяснение. Есть и другое, оно выражается одним словом — милосердие. Если мы уйдем и оставим их без помощи, то вся тяжесть кармы падет на наши плечи.

А если заставить? –— аккуратно спросил Джанаки. — Я слышал, что Друпада привержен добродетели. А добродетель царя —в умении принуждать и вразумлять подданных.

Так и есть, — подтвердил сын Бхимасены и ракшаси, — Друпада открыт советам Юдхиштхи-ры и, хвала богам, лишен тупой самовластности, заразившей большинство повелителей нашей земли. Его дети — Дхриштадьюмна и Шикхандини — подчиняются законам нашего братства. Так что, все делается согласно соображениям пользы и добродетели для спасения панчалийцев. Их будут спасать, даже против их воли… Но дело это трудное и связано с опасностями, о которых сейчас нет смысла говорить. Впрочем, завтра мы все вместе пойдем в Кампилью. Посмотрите своими глазами.

По меньшей мере полсотни дваждырожденных, забыв об обуздании страстей, бросились совершать омовения и надевать чистые одежды. Многие подпоясались мечами не потому, что опасались нападения, а желая предстать перед молодыми панча-лийками в ореоле героев-защитников. И вот, возглавляемые Гхатоткачей, мы двинулись через поля, окружающие Кампилью, к ее северным воротам, сжатым плечами каменных бастионов и увенчанным башнями. Миновав гулкую воронку каменного свода, мы оказались в лабиринте улочек, где дома стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно боясь упасть в сточные канавы. Узкие дорожки между домами петляли так, словно их создатели просто не могли ходить по прямой. Мы невольно ускорили шаги, стараясь пройти в центральные кварталы города.

Но и дворцы знати нас разочаровали. Их возводили из необожженного кирпича и дерева. Маленькие окна с недоверием посматривали на уличную толпу из-за глинобитных стен. У ворот внутренних двориков стояли молодые воины в бронзовых шлемах с кожаными застежками на тяжелых подбородках, при мечах и копьях, пускавших солнечные зайчики. Выражение тупого превосходства впечаталось в их лица, как клеймо в круп коровы.

Кстати, в этом городе было много коров. Эти вконец отощавшие животные вяло бродили среди толпы в поисках клочка травы или кустика. Коровы были священными животными, и поэтому находились в полной безопасности. За каждой из них следили глаза какого-нибудь бедняка. И стоило животному сбросить на землю свежую лепешку навоза, как чьи-нибудь руки поспешно подбирали ее, и растопыренная пятерня с размаху прилепляла круглую лепешку к ближайшей прокаленной на солнце стене. Потом эти высохшие куски навоза можно было продать как дешевое топливо. Иногда целые улицы были украшены на высоту человеческого роста этими грязнокоричневыми кругами с вдавленной пятерней, словно сами стены говорили: «Стой, не ходи дальше.» Дома, мимо которых мы проходили, представляли из себя просто глинобитные колодцы под тростниковыми крышами. Свет проникал в такие жилища только через дверь, а внутри располагался очаг, пара циновок, пара горшков и кувшинов. Ниши в стенах служили прибежищем для глиняных фигурок духов предков и божков-охранителей. Перед домами в сточных канавах собирались груды отбросов, над которыми роились мухи.

Как ни напрягаю память, не могу вспомнить встречавшиеся лица, расплывшиеся в тумане глухой враждебности. Помню суету на улицах, недоброжелательную настороженность взглядов, липнущих к нам как пыль, и столь же неприятных. Да, и пыль я хорошо помню. Она скрипела на зубах, ложилась на потные лбы, колола глаза. Может быть, из-за нее я и не рассмотрел, как следует город, оставшийся в моей памяти лабиринтом охристых стен и тростниковых крыш. Казалось, что панчалийцы сознательно устраняют из обихода все, что могло бы как-то приукрасить их пыльное существование. Простодушный Джанаки высказал предположение, что это — результат отрешенности жителей от роскоши и соблазна. Но Гхатоткача, как и наш товарищ, что был родом из Кампи-льи, рассеяли его заблуждение, объяснив простоту домов просто отсутствием потребности привнести в свою жизнь красоту.

— У моих соплеменников другой взгляд на жизнь, — сказал наш панчалиец, — здесь богат ство и бедность проявляют себя не в утонченнос ти вкуса, а в набитых амбарах и в тяжелых драго ценностях, которыми украшают себя и мужчины, и женщины. Видите, как мало зелени в городе? Мы все реже ходим на прогулки в рощи, реже поем песни. А вы заметили, как торопливо снуют люди по улицам? Они спешат в свои мышиные норы, не замечая ничего вокруг, не улыбаясь встречным.

На мощеной дороге, ведущей к дворцам знати, под огромными навесами базара, что размещался неподалеку, на лестницах у храмовых прудов и даже на боковых улочках деловито сновали, толкались, торговали, ругались тысячи горожан, похожих в этом суетном мельтешении на коричневых древесных муравьев. Невольно мы сбились в плотный боевой порядок, с мягкой настойчивостью плечами пробивая себе дорогу. Больше всего нас раздражало не количество людей на улице, а их полное нежелание обращать внимание на окружающих. Тот, кто носил богатые одежды, шел в окружении слуг, расталкивающих толпу. Тот, кто спешил больше других, размахивал локтями, не скупясь на брань. Кое-что от общей недоброжелательности перепадало и нам: «Ты гляди, какие...» А дальше, в зависимости от настроения говорившего, обращалось внимание на наши чересчур простые одежды, излишне любопытные глаза или чрезмерно гордый вид.

— Будем смиряться, братья, — весело посове товал Гхатоткача, — боюсь, по их представлениям мы тоже выглядим недостаточно благолепно. Ваши пытливые взоры, столь ценящиеся в ашрамах, здесь представляются наглостью и вызовом, а любую бла гонравную женщину просто повергают в смятение.

Мы зашли в небогатую трапезную, где большая группа вайшьев с достоинством услаждалась медовым напитком и сластями. На нас они покосились неодобрительно.

Смотри-ка, дваждырожденные, — шепотом сказал один из них.

Что им здесь надо? — повысил голос толстяк с потным от возбуждения лицом, — у нас и свои брахманы есть — правильные. Они знают, как жертвы приносить да богов задабривать. Не надо было Друпаде Пандавов принимать. Всю эту коловерть, если поразмыслить, они и запустили.

Тихо! Властители губят тех, кто пренебрегает их повелениями…

Но никакой властитель не смеет нарушать дхарму варн, — горячился толстяк, — на неизменности ее стоит мир. Шудра предназначен для тяжелых работ, вайшья — для земледелия и торговли, кшатрий —для битвы, а извечный удел брахмана — молитвы. А разве эти молятся? И где это видано, чтобы нас, почтенных домохозяев, гнали на работу?!

Переглянувшись между собой мы быстро вышли из трапезной.

— Надо было обойти эти кварталы с подвет ренной стороны, — сказал Митра, морща нос…

* * *

Кампилья разочаровала нас. Гхатоткача совсем было собрался поворачивать обратно, как вдруг лабиринт узких улиц, населенных беднотой, вывел нас к храму. Это было весьма ветхое сооружение из дерева и глины, конусом своей крыши едва возвышавшееся над окружающими строениями. Красная земля перед ним, утрамбованная тысячами голых пяток, казалась обожженной кожей. Здесь не росло ни одно деревце. Зато под стрелами Сурьи колебалось черное море голов, подступавшее к краям храмовой веранды. Это было единственное место, куда не долетали огненные лучи, ибо четыре изъеденные временем колонны поддерживали над верандой неказистый деревянный навес. Под навесом стоял невысокий человек с очень темной, почти черной кожей, одетый в шкуру антилопы, что выдавало его принадлежность к варне брахманов.

По резным фигурам, украшавшим вход, мы узнали храм Шивы, а по всполохам невидимого огня, окутывающего темную фигуру — собрата-дваж-дырожденного. Был он невысок ростом, черноволос и кудряв. Большие, чуть вывернутые губы и широкий приплюснутый нос сообщали бы лицу наивно-добродушное выражение, но глаза горели исступленным вдохновением бойца. В сосуде этого примечательного тела бился, кружи и и плясал огненный вихрь брахмы, находя выход в словах, опалявших толпу, сбившуюся на площади.

— Я — Шива. Моими устами говорит творя щий и преобразующий, пречистый и высочайший, безначальный и вездесущий, вечный творец и губитель. Я воссоздаю себя всякий раз, когда отступает справедливость и торжествует беззаконие. Во время Сатьяюги дхарма — как бык о четырех ногах. Она властвует над людьми безраздельно. Нет ни лжи, ни болезней, ни смерти. Людям не надо трудиться. Стоит лишь помыслить, и результат — вот он…

Во время Двапараюги дхарма уже наполовину вытеснена беззаконием, — говорил неизвестный, стоящий у входа в храм, — затем несправедливость на три четверти воцаряется в мире, а на долю людской добродетели приходится лишь одна четверть. И тогда я выбираю форму для воплощения. Я один привожу в движение неимеющее формы, влекущее к гибели все живое колесо времени. Мой знак — раковина, диск и палица.

Бред какой-то, — недоуменно сказал за моей спиной Джанаки.

Но ведь его слушают, — заметил Митра. И его действительно слушали. Толпа понемногу густела. Одетые в одни лохмотья, без головных уборов и украшений, стояли на солнцепеке обитатели лачуг. Рты полураскрыты, глаза прищурены, словно в безнадежной попытке разглядеть что-то в небесной дали, куда указывала воздетая рука говорившего. Черные узловатые ноги, казалось, вросли в раскаленную землю, руки безвольно повисли. Люди впитывали слова молча, словно в трансе, а источник слов — невысокий, черноволосый собрат в шкуре антилопы — метался по веранде, размахивал руками, срывал голос в крике и больше походил на лесного колдуна.

Человек, стоящий под священными знаками Разрушителя мира, бросал дротики пророчеств в толпу, что шевелилась, дышала, как тысячеокое мохнатое чудище из древнего леса. Огонь брахмы еще не озарил дремлющую первобытную сущность. Мысли, текущие в тысяче обособленных ячеек разума, не сливались в единый поток. Но здесь пробуждалась сила, не осознанная, но полная страсти. И черная фигура на веранде, вперяясь взором в черную колышашуюся массу, пила эту силу, облекая в слова и образы.

— Сбываются все знамения Калиюги! Вспомните пророчества: «Отец пойдет против сына, а сын — против отца. Мужи обретут врагов в своих собственных женах. Девушек не будут сватать. Они сами станут искать себе мужей. Станет правилом для людей отбирать достояние у бедняков, даже у детей и вдов. Смешаются между собой брахманы, кшатрии и вайшьи, и все они уподобятся низшим сословиям, пренебрегая истиной и покаянием. Люди станут торговать дхармой, точно мясом. Те, кого в мире считают учеными, забудут об истине. Утрата истины сократит человеческий век. Из-за краткости жизни они будут не в силах постичь всю науку. Лишенные знания невежды найдут удовлетворение в наживе. Став алчны ми, глупыми и злобными, люди под влиянием низких страстей погрязнут в смертельной вражде. Но и войны будут уделом ничтожеств. Храбрецы будут жалки, как трусы. Никто никому не решится верить, когда наступит конец юг. И станет природа людей жестока в деяниях и подозрительна в мыслях. И станут они губить без нужды животных и деревья по всей земле. Тогда настанет конец всему живому и сущему в мире».

-- О боги! Это же из Сокровенных сказаний! Пророчества Маркандеи! — изумленно воскликнул Джанаки.

-- Что ни слово — то истина, — шепотом подтвердил Митра, — похоже, Маркандея пророчествовал специально для панчалийцев.

-- Увы, Калиюга везде проявляется в одних и тех же формах, — заметил Гхатоткача и сделал знак, чтобы мы продолжали внимательно слушать.

В Калиюгу законы дхармы понимаются превратно! Разум оставляет властителей и только вера может спасти… — так говорил неизвестный. Он был полон силы, и сила пробуждалась в толпе подобием огненного дракона, струящего свое тело бесчисленными кольцами. Воодушевление или безумие породило дракона? Я чувствовал могучую вибрацию, рождавшую желание самому окунуться в этот огненный поток. По счастью, присутствие Гхатоткачи и панцирь дисциплины, выкованный в ашраме, удерживали меня от последнего шага. Я помнил слова Сокровенных сказаний: «Брахма, бросившая поводья разума, обращает человека в ракшаса».

И это — дваждырожденный? — с презрительным смешком сказал кто-то из наших, — Он больше похож на спятившего жреца из этих — новых.

Может, в него ракшас вселился? — озабоченно предположил Джанаки.

Гхатоткача задумчиво покачал головой:

Нет. Разум его не замутнен. Откуда же он взялся? Надо с ним поговорить…

С Шивой? — съязвил Митра.

Ну, не может же он всегда оставаться в этом пылающем облике, —– рассудительно заметил Гхатоткача, — даже если в нем и впрямь воплотилась частица разрушителя, она не может так беспощадно сжигать тело. Думаю, ему скоро потребуется отдых. Вот тогда и попытаемся поговорить.

Неужели ты всерьез надеешься обнаружить там присутствие божественной силы? — спросил я, — Скорее он одержим…

Пойдем и увидим. Кто не умер, тот не потерян, — пожал могучими плечами Гхатоткача.

Проповедь закончилась. Народ медленно расходился. Ни оживленных бесед, ни споров или слез умиления… Стояли, слушали, перестали слушать, повернулись спиной к храму, ушли…

Мы вошли в храм. Человек, еще недавно заставлявший содрогаться толпу, в полном изнеможении распростерся на лоскуте тени за одной из колонн террасы. Его грудь, залитая потом, еще тяжело вздымалась, но из глаз ушло одержимое выражение. При нашем приближении он не выразил никакого удивления, лишь сел поудобнее, прижавшись спиной к колонне, и усталым жестом предложил нам сделать то же самое. Его взгляд встретился со взглядом Гхатоткачи.

Кто ты? — спросил наш предводитель.

Меня зовут Кумар. Я из южных земель, где потоп Калиюги уже начался.

Почему ты не пришел к нам?

Зачем? — был усталый ответ, — Вы теперь нашли пристанище у высоких тронов. Сын Дхармы, утвержденный в мудрости, занят борьбой за власть, хоть Сокровенные сказания призывают избегать привязанностей, вожделений и расчетов. Вы роете рвы, упражняетесь в искусстве убивать, совещаетесь о путях победы. Вы связали себя целью, как паук — собственной паутиной. Вы несвободны ни мыслью, ни действием, — последние слова Кумар произнес с особым жаром. — Вы мудро взираете, как мир катится к гибели.

Цари обладают силой и властью. Высокая сабха — мудростью. Лишь соединив эти два начала можно что-то изменить в этом потоке…

Для этого надо найти иных царей, таких что воспеты в Сокровенных сказаниях, — с вызовом ответил Кумар, — высоких нравом, живущих согласно дхарме. Наверное, в древности такие иногда попадались. Законы выполнялись сами собой, земля давала щедрые урожаи, и задачей мудрых было поддержание устоев и приумножение добродетелей. Но сейчас, когда сбываются предсказания о Калиюге, что делать мудрым? Разве может благочестивый, незлобивый и щедрый царь управлять страной, где кшатрии «стали тернием людским», а брахманы, забыв о знаниях, утверждают, что Высших миров можно достичь простым повторением имен Бога или воздержанием от мяса или соли.

Воплощению Шивы, конечно, лучше известно, какой путь к Богу короче, — не удержался от замечания Митра.

Кумар смиренно улыбнулся и сделал отстраняющий жест.

— Вы не хуже меня знаете, что частица боже ственного начала есть в каждом. Я — воплоще ние Шивы не больше, чем каждый из вас.

Тебе многое известно, о незнакомый брат, — сказал Гхатоткача. — Но ведь ты сам сеешь ложь, передавая простым людям ничтожные крупицы знаний дваждырожденных. Они понимают тебя превратно.

Я не хочу давать им знания. Я хочу пробудить их. Нет ничего страшнее тупой покорности, с которой они взирают на все происходящее. Их покорность развращает раджей. Их смирение и приверженность законам теперь стала залогом гибели, ибо имеющие власть сами не обладают ни дхармой, ни мудростью. Надо взорвать этот мир, положить конец сытому равнодушию властелинов.

Тогда законы жизни сами возьмут верх, и брахма побежит по новым прозревшим сердцам.

А ты думал о том, что если эти твои последователи на площади пробудятся к действию, то их просто перебьют? — заметил Митра.

Неужели цари, склоняющие слух к советам дваждырожденных столь безрассудны, что начнут убивать своих подданных? — пожал плечами Кумар.

Начнут, обязательно начнут, чтобы сохранить власть и свои законы, — заверил Кумара Гха-тоткача, — ты думаешь, что нынешние властелины способны мыслить на десятилетия вперед? Власть нужна здесь и сейчас. Даже престарелый Друпада, украшенный многими добродетелями, не задумываясь обрушится на любого смутьяна, восставшего против его воли. Да его и не спросят ни Дхриштадьюмна, ни Шикхандини.

Но ведь они члены братства! — воскликнул Кумар.

Они прежде всего цари в узах долга и традиций, — беспощадно сказал Гхатоткача, — ты не сможешь разрубить ни одного кармического узла, зато породишь потоки крови. Шива, может быть, выше человеческих представлений о добре и зле, но ты-то не обладаешь божественным сознанием. Значит, твои расчеты небезупречны, а карма не избежит страшных плодов ложных действий.

Ну и пусть, — почти крикнул Кумар. — Я не могу твердить слово «карма» и оставаться безмятежным. Верьте или нет, но я вместил этих грубых невежественных панчалийцев в свое сердце. Мне не менее, чем Друпаде, важно, что будет с ними! Кампилья — часть моего мира, а для вас — только рубеж на пути к цели!

В нашем братстве есть предание о юности патриарха Явакри, — неожиданно спокойным тоном сказал Гхатоткача, — он обладал неистощимой брахманской силой, однако боги не наделили его терпением. Он ушел из ашрама на берег Ганги и занялся умерщвлением плоти, ожидая быстрого прозрения. Истощив силы тела и духа, он приблизился не к Высоким полям, а к царству Ямы. Тогда отыскал его один мудрый риши и, усевшись рядом на берегу, начал горстями кидать песок в воды Ганги.

Явакри от удивления вышел из транса и спросил старика: «Зачем эти бесплодные усилия, о брахман? Или разум оставил тебя?» Риши ответил: «Я перегорожу Гангу насыпью, и будет удобный путь». «Но ведь это невозможно, — сказал Явакри, — займись тем, что тебе по силам». -«Мои действия столь же лишены смысла, как и твои», — ответил старый риши. И тогда Явакри прозрел.

— А я еще нет, — отрезал Кумар. — Когда не спасают мудрые изречения и традиции, творит чудеса простая вера. Сейчас нужно чудо, а не ваши размышления о праведности. Мне верят, и я не изменю своему Пути…

Гхатоткача встал и посмотрел на Кумара снизу вверх с грустным сожалением, без злости или раздражения.

— Сейчас мы уйдем, — сказал наш предводитель, — ты, конечно, не пойдешь с нами, но разреши кому-нибудь из членов братства остаться с тобой. Вдруг тебе понадобится помощь.

Кумар устало кивнул: — Хорошо, пускай останется он, — черная рука указала на меня, — похоже, он умеет слушать лучше других.

* * *

Когда все наши ушли, я уселся напротив Кумара так же, как и он, прижавшись лопатками к прохладной колонне и, полуприкрыв глаза, погрузился в сладостно-дремотное состояние, полностью противоречащее всем событиям и настроениям этих тревожных дней. Откуда-то на опустевшем перекрестке появились две старухи в лохмотьях и принесли Кумару стопку ячменных лепешек, политых острым соусом, и глиняный кувшин молока. Поставив снедь рядом с ним, они с глубоким поклоном взяли прах от ног новоявленного аватара, а он смиренно благословил их, при этом не удержавшись от косого взгляда в мою сторону. Но я сделал вид, что продолжаю дремать, и открыл глаза, только когда почитательницы удалились. Кумар позвал меня разделить с ним нехитрую трапезу. Потом он снова погрузился в самосозерцание, которое к вечеру, когда сизые сумерки обступили храм, оттеснив и узкие вонючие улицы, и гомон толпы, сменилось неожиданно острой и деятельной работой ума. В пустом храме нашлось несколько глиняных светильников, заправленных маслом, и когда желтые светлячки возгорелись на полу вокруг циновки Кумара, к нам начали подходить люди, словно вылепляясь из темноты, такие же тихие, сумрачные, но с блеском в глазах и заботой в сердце. Они садились вокруг Кумара и говорили:

— Какой прок от дхармы, если она призывает человека расстаться с жизнью?

Он отвечал:

— Разбойники приходят в дом вайшьи и гово рят: «Отдай нам корову». Любой вайшья, дабы спа сти свою жизнь, отдаст корову, но если разбойни ки придут в дом кшатрия, преданного дхарме, и ска жут: «Отдай коня», то кшатрий будет биться с ними — один против многих. Для него гордость важнее жизни. Если хоть один кшатрий испугается, то и про других подумают: их можно грабить без стра ха. Так от преданности дхарме одного человека за висит благополучие всех. Если бы каждый из вас был готов принести свою жизнь в жертву Панчале, то эта жертва потребовалась бы от немногих.

Вайшья предназначен для земледелия, кшатрий — для битвы, а удел брахмана — молитвы и воздержание, — говорили ему, — а ты хочешь, чтобы вайшьи думали об управлении и защите царства. Разве не приведет это к смешению варн?

Так будет, ибо предсказано. И не по моему слову, а по сущности Калиюги, — отвечал им Ку-мар. — Мужи производят потомство от разных женщин, так как узнать происхождение? Сокровенные сказания гласят, что о людях можно судить только по образу их действий. Пока человек не приобщился к знаниям и дхарме, он все равно что животное. Тот, кто не боится пролить кровь за своих близких, — кшатрий; кто ведет праведный образ жизни, — брахман. А ваши жрецы и разговоры о дхарме ведут, и очистительные обряды соблюдают, но истинного благочестия в них нет.

— Зачем смущаешь ты наш ум такими реча ми, если ваш вождь — сын Дхармы — предрек нам погибель? Зачем отравлять свои дни размыш лениями о грядущем, если карму не изменить?

Кумар глубокомысленно кивнул головой:

Если бы человек был подвластен себе самому, то никто бы не умирал и не ждал бед. Но смотрите — многие рождаются под одной и той же звездой, а сколь различны обретаемые ими плоды из-за превратности кармы. Одни стремятся обрести потомство, совершая жертвоприношение богам, а в результате на свет появляется тот, кому суждено опозорить семью. Те, у кого еды вдосталь, страдают болезнями желудка, другому валит богатство, хоть он и не прилагает усилий, а этот деятелен, да не достигает желаемого. Но в рождении, любви и смерти все люди уравниваются. Злодей, замышляющий недоброе, губит себя. Трусливый и алчный не избежит воздаяния.

Дхарма и спасение — это для праведников, — сказал один из сидящих с Кумаром.

А ты кто? — спросил Кумар.

Я живу охотой — убиваю живых существ. Это ремесло завещал мне отец. Разве не погубил я себя для дальнейших воплощений, запятнав свои руки кровью? Разве не погубят себя жители Кам-пильи, взявшись за оружие, пусть даже для спасения своих близких?

Как гласят Сокровенные сказания, наши праотцы, удивленные многообразием жизни, установили праведный закон: не убивай. Но посмотрите вокруг: живое существует за счет живого, звери едят зверей, рыбы — других рыб. Даже занимаясь земледелием вместо охоты, люди убивают обитающих в земле тварей. Сколько ни размышляй, не найдешь здесь того, кто бы не причинял ущерба живым существам. Не вы выбирали место и время своего рождения, но вы можете исполнить свой долг, защищая родных и близких от гибели.

— Так ведь и деды наши… Мы бережем закон, — заговорил один из пришедших. Я почти физи чески ощущал, как в его голове медленно вороча ются мысли, подобно мельничному колесу, — Ну, да, вот… —– он сделал паузу, повращал глазами, почесал спутанные волосы и в отчаянии махнул ру кой, с немым обожанием уставившись на Кумара.

Тот устало улыбнулся и молвил:

— Не мучайся, облекая в слова то, что я читаю в твоем сердце.

Бог все видит и понимает про твою жизнь: кшатрии могут ударить на улице, купцы не довесить товар, сосед выплескивает помои прямо перед твоей дверью. Царь, хоть и говорят, справедлив, но до него не докричишься. И кажется, лучше попытаться тихо дожить свой век, обустраивая собственное гнездо, радуясь тем маленьким радостям, что все-таки посылают благосклонные боги. И вы все так рассуждаете. Поэтому кшатрии будут бить вас все чаще, а купцы — все откровеннее обманывать. Потом кто-нибудь нападет, и никто из вайшьев не шевельнет пальцем, чтобы помочь ненавистным кшатриям. Кшатрии без поддержки всего народа не смогут противостоять врагу и доблестно погибнут. Купцов победители ограбят, а, может, тоже перебьют. Вас лишат домов и нажитого добра и оставят думать о том, кто во всем виноват, и как же так повернулась карма, что карает и виновных и невинных. А у вас здесь и нет ни одного невинного. Вы настолько извратили свою жизнь, что если боги бросят огненную стрелу вам на город, то количество добродетельных в мире не уменьшится.

— Но, мудрейший, — с дрожью в голосе ска зал горожанин, — что можем сделать мы, лишен ные власти? Я всегда честно делал свою работу, предписанную мне дхармой. Я всегда ходил в хра мы и жертвовал брахманам. Боги должны вознаг радить меня, защитить в минуту опасности.

—– Все, что ты делал, ты делал с целью обретения выгоды, — беспощадно сказал Кумар, — боги не приемлят жертву, если исходит от нее дух стяжательства. Только бескорыстное действие угодно богам, только человек, вместивший в свое сердце заботы других людей, удостаивается их внимания. Думая только о себе в любом своем действии и поступке, остаешься ты закованным в раковину себялюбия, в доспех отчужденности. Спасая тебя от мук сопереживания чужой боли, эта раковина не позволяет и твоим молитвам пробиться на небеса. Отгородившись от людей, ты отгородился и от богов. Нет и не может быть на этом пути спасения.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.018 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал