Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 42. Обоюдные подозрения






 

Весь этот день арестованный Голтспер томился в заключении. С той самой минуты, когда его схватили, с ним обращались, как с преступником, как если бы он уже был осужден.

В небольшом чулане, где он был заперт, не было никакой обстановки. Здесь были свалены ящики, доски, но не было ни стола, ни стула. Грубая скамья заменяла и кровать и сиденье. На этой скамье он сидел, пытаясь иногда прислониться к стене, что было довольно трудно, так как руки у него были связаны за спиной, а ноги у щиколоток тоже были скручены веревкой.

Он не делал никаких попыток освободиться от своих пут: это казалось ему безнадежным делом. Если бы даже ему удалось сбросить связывавшие его веревки, все равно оставалась запертая дверь, а за нею все время или стоял, или прохаживался часовой.

Как ни тяжко было ему видеть себя в этом унизительном положении и сознавать, что ему, быть может, грозит позорная казнь, мысли его были поглощены другим.

Ему не давали покоя мучительные подозрения: Марион Уэд и ее перчатка на шлеме Скэрти не выходили у него из головы.

Весь день — а он, казалось, длился бесконечно — Голтспер ни на минуту не мог отделаться от этих мыслей и снова и снова задавал себе все тот же неотвязный вопрос: откуда у Скэрти эта перчатка? Завладел ли он ею тайком или, может быть, Марион подарила капитану этот знак любви, как когда-то подарила ему?

Он припоминал все свои встречи с Марион с того самого дня, когда он, задумавшись, ехал по лесу и вдруг глазам его предстало прелестное видение, смутившее его покой. И как потом он не раз встречал ее на этой тропинке, и сердце говорило ему, что это не случайные встречи… А потом эта перчатка, упавшая с руки… Как долго он не решался поверить, что она предназначалась ему! Но после того свидания в парке, когда она сама призналась, что уронила ее нарочно, когда он из ее уст услышал, что он владеет ее сердцем, что она принадлежит ему навеки, — как может он сомневаться в ее любви?

Однако он сомневался, и эти мучительные сомнения, вызванные ревностью, заставляли его подозревать Марион в легкомыслии и кокетстве. Она могла расточать улыбки и нежные взгляды, говорить нежные слова — так просто, из прихоти. Сегодня она подарила любовный сувенир ему, завтра — другому. Словом, он не мог отделаться от мысли, что Марион просто играла с ним.

Из всех пыток, которым способна подвергнуть ревность любящее сердце, эта

— самая мучительная. Любовь без ответа причиняет страдание, но когда вам клянутся в любви, поощряют ваше чувство лживыми обетами и признаниями, а потом вы прозреваете и видите, что это обман, — тогда ревность становится поистине чудовищем.

Никакая жестокость не сравнится с жестокостью ветреной кокетки.

Но неужели Марион Уэд может быть кокеткой? Сотни раз Голтспер задавал себе этот вопрос. Сотни раз пытался отогнать подозрения. Но, увы, всякий раз язвительный голос ревности, прокравшейся в его душу, отвечал: «Что ж, возможно».

И разум его, отравленный тем же ядом, покорно соглашался: «Да, так оно, вероятно, и есть».

Быть может, Генри Голтспер был склонен считать это вероятным потому, что в лучшую пору его жизни, в расцвете молодости и счастья, ему пришлось на горьком опыте изведать женское коварство.

— Ведь не может этого быть! — повторял он, в сотый раз возвращаясь к мучившим его сомнениям. — Она должна знать, что я здесь. Не может не знать! И хоть бы раз поинтересовалась, прислала записку… Наверно, и в инквизиторской темнице я не чувствовал бы себя таким покинутым. Может быть, им запретили общаться со мной? Хотелось бы думать, что это так. Ведь нельзя же сразу прервать дружбу, начавшуюся так сердечно? Почему же они все сразу вдруг отвернулись от меня? Ах, чего только не делали и не сделают люди, лишь бы избежать нависшей над ними опасности! Может быть, они все отреклись от меня, и она также отказалась от человека, знакомство с которым может навлечь на нее подозрения? Может быть, вот сейчас, по ту сторону этих толстых стен, идет веселье и они все принимают в нем участие — и семья и гости? Может быть, она-то и веселится больше всех? Ее новый избранник сидит рядом с ней и нашептывает ей на ухо нежные слова, завлекая ее своими лукавыми речами, на которые он такой мастер. А она улыбается, слушая его? О!

Он невольно застонал, потрясенный этой картиной, созданной ревнивым воображением.

Но это было только воображение. Если бы его глаза могли в эту минуту проникнуть сквозь толстые стены, он убедился бы, как несправедливы и безосновательны его упреки и подозрения. Он увидел бы, что Марион Уэд страдает не меньше, чем он, и по той же причине.

Она была одна в своей спальне. И хотя она уже давно сидела там затворившись, постель ее все еще оставалась несмятой. Шелковое покрывало не было откинуто, и по всему было видно, что Марион и не собирается ложиться.

Прошлую ночь она также провела без сна, в тревоге за своего возлюбленного. Но ее тогда не терзали сомнения в его верности. Под утро, успокоившись, она заснула так крепко, что не слыхала, как мимо ее окна проехал целый конный отряд — тридцать закованных в сталь кирасиров, бряцающих оружием. Марион проснулась, когда было уже совсем светло; ее разбудил шум, от которого нельзя было не проснуться; рев трубы, звонкое ржание лошадей, громкая команда врывались в комнату, как будто к дому приближалась конница. Марион вскочила с постели, а за ней Лора.

Она, дрожа, остановилась посреди комнаты, не решаясь подойти к окну. Но Марион недолго колебалась. Предчувствие недоброго, снова охватившее ее, не позволяло ей оставаться в неведении; схватив шарф, попавшийся ей под руку, она набросила его на плечи и быстро скользнула к окну.

Глазам ее представилось ужасное зрелище. Под самым окном, по аллее, идущей мимо дома, медленно двигался эскадрон кирасиров; на правом фланге — капитан Скэрти, на левом — его субалтерн Стаббс; посреди на черном, как смоль, коне ехал всадник, выделявшийся своей благородной внешностью, но связанный по рукам и ногам.

Марион сразу узнала Генри Голтспера, но ее помертвевший взгляд был прикован не к его лицу, а к пучку увядших красных цветов, свисавших с полей его шляпы.

Марион внезапно отшатнулась от окна и без чувств упала на пол.

Неудивительно, что после такого удара Марион теперь было не до сна, и она не собиралась ложиться.

Наоборот, она намеревалась выйти из дому; на ней был темный бархатный плащ, совершенно скрывавший ее фигуру, а на голове капюшон, низко надвинутый на лоб, так что почти не видно было ни лица, ни чудесных золотых волос.

Лицо Марион, если бы его сейчас можно было разглядеть, показалось бы бледнее обычного; глаза у нее распухли и ещ„ не совсем высохли от слез. Одна только Лора видела эти слезы и знала, почему плакала Марион. Она целый день просидела с ней в ее комнате, но вечером Марион попросила ее идти к себе, сказав, что ей хочется побыть одной. Хотя Лора была посвящена во все тайны кузины, на этот раз Марион утаила от нее то, что собиралась сделать.

Весь день перед ее глазами стояло страшное зрелище, которое она видела утром. Человек, которого она любила со всем пылом первой чистой любви, перед которым она преклонялась, — этот человек в руках жестокого и мстительного врага! Его везли, как преступника, связанного, под стражей; он перед всеми опозорен. Нет, разве это может опозорить благородного патриота! Но жизнь его теперь в опасности…

Не это вызвало жгучие слезы на глаза Марион, не это заставило ее без чувств упасть на землю. И слезы и обморок вызваны были не состраданием к узнику Генри Голтсперу, а горечью обманутой любви, отравленной ревностью. Причиной всему были цветы, которые Марион увидела на шляпе Черного Всадника.

Подумать только, он носит их — и даже в такую минуту! В минуту бедствия, как будто для того, чтобы показать, как они для него священны!

От этой мысли Марион и лишилась чувств.

Она скоро пришла в себя, но мир в ее душе был нарушен. Весь день она провела в мучительном волнении. Горькие мысли сменялись одна другой. Любовь, ревность, сочувствие, негодование боролись в ее душе.

Но вот наступила ночь, и злоба и ревность отступили, благородные чувства одержали верх. Любовь и сострадание победили! То, что задумала совершить Марион, свидетельствовало не только о силе ее любви, но и об ее благородной самоотверженности.

Если бы Голтспер увидел ее сейчас и если бы он догадался о том, что она задумала, как стыдно ему стало бы за те обвинения и упреки, которым он, в горьком отчаянии, позволил сорваться со своих уст!

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.007 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал