Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть третья. На перилах третьего этажа была навалена одежда






 

 

На перилах третьего этажа была навалена одежда. Там были кучи свитеров, шарфов, парок и самой разнообразной зимней одежды. Рэтсо бросил свою козью шкуру поверх всего и глянул на ряды сапожек, галош и ботинок на полу.

— Когда будем уходить, подхвачу пару получше, — сказал он.

Дверь была распахнута настежь. Рэтсо решительно двинулся в путь. Джой чувствовал ужасное стеснение, не зная, чего от него ждут. Сдвинув брови, он подчеркнуто неторопливо вошел в комнату, опасаясь, что на него не обратят внимания.

Помещение было огромным: оно тянулось во всю длину дома, да и в ширину было от стенки до стенки здания. В нем стоял гул голосов, но все же не столь уж шумный для такой толпы. Время от времени вспыхивал смех, были слышны обрывки разговоров, смешанные с негромким ровным ритмом небольших негритянских барабанов бонго, которые издавал ударник, давая понять, что музыканты еще не готовы врезать как следует. Одна пара пыталась танцевать, прилагая еще большие усилия, чтобы оставаться незамеченной. Помещение было заполнено множеством небольших групп, часть которых свободно стояла, а другие расположились на полу: многие стояли сами по себе или рядом с компаниями, тем не менее не имея к ним отношения. Одна пара — по виду ребята-старшеклассники, один белый, другой цветной — сидела в середине помещения, взявшись за руки, но в их позах не было ничего, что могло бы предполагать тесные межрасовые отношения; они всего лишь держались за руки, а глаза каждого из них были устремлены куда-то в пространство. Многие из тех, кто пребывали в одиночестве, и мужчины и женщины, казалось, стеснялись своего положения. Они слонялись, ища куда бы приткнуться или чем бы заняться: выпить, покурить, забиться в угол, вступить в разговор, обменяться с кем-нибудь улыбкой, завязать знакомство.

Вдоль одной из стен тянулся длинный стол с большим выбором сыров, холодного мяса, крекеров и хлеба, а на полу рядом с ним стояла ванна со льдом, в котором лежали банки с пивом.

В дальнем конце комнаты Джой заметил Мак-Альбертсонов, сидящих на полу у ног костлявой размалеванной женщины с длинными светлыми волосами.

За этим трио на стене были протянуты от пола до потолка несколько полос оберточной бумаги, на которой были намалеваны черные буквы:

ЭТО ПОЗЖЕ, ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ,

а рядом с надписью стояло ведро с черной краской и кистью, древко которой было прислонено к стене.

Джой уставился на Мак-Альбертсонов. Они сидели рядом с надписью тихо и неподвижно, как фигурки на алтаре, и в них чувствовалось то же самое жуткое спокойствие, которое привлекало его внимание у Неддика.

Но женщина за их спинами волновала его еще больше. Он старался не смотреть на нее, но глаза то и дело невольно возвращались к ней. В ней было что-то странное. Но что? Под каждым глазом у нее было по пятну черной краски и алел маленький красный ротик. Она постоянно моргала. Ресницы у нее дергались как на ниточках, когда она обращала внимание на каждого, кто к ней приближался. Голова, небрежно посаженная на шею, рассеянно покачивалась из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Когда смотрел на нее издали, она казалась искусственным созданием, слепленным этими молчаливыми серьезными детьми, сидевшими у ее ног, чем-то вроде изображения исчезнувшей материи, сделанной из веточек, пучков соломы и пакетиков из-под печений.

Перед мальчиком стояло подобие банки, и время от времени он что-то вытаскивал из нее (пауков? червей?) и, встряхнув рукой в воздухе, вручал это красивой темнокожей девочке. Что бы там ни было, девушка засовывала это в рот, запивая низом, а затем, насмешливо изображая чувственное удовольствие, начинала извиваться всем своим стройным, затянутым в платьице из джерси телом и подхваченная внушительным черным великаном, привлекавшим внимание всех присутствующих, в танце выходила на середину комнаты.

Но Джой не сводил глаз с паренька, с Мак-Альбертсона, который продолжал уделять все внимание своей банке. Он придвинулся поближе, надеясь заглянуть в нее, как кто-то, окликнувший Гретель, привлек его внимание и кивнул ему. Джой оглянулся в надежде прибегнуть к помощи Рэтсо, но тот уже был у стола с закусками и, опасливо озираясь, набивал карманы салями.

Тем временем Гретель Мак-Альбертсон встала и подошла к Джою. И лицо и голос у нее были совершенно бесстрастными. На близком расстоянии она не казалась такой уж зловещей, а за ее спиной могла крыться необыкновенная скука.

— Ты здесь, — сказала она. — Хочешь чего-нибудь? Я имею в виду, тут есть пиво и… — Она разжала пальцы и показала ему большую коричневую капсулу, — и вот это, если хочешь. — Увидев вопросительное выражение на его лице, она объяснила. — Бомба с барбитуратом — действует примерно четыре часа.

Поглядев на капсулу, Джой перевел взгляд на девушку, стараясь скрыть свое невежество и пытаясь понять, что же ему сейчас делать.

Она слегка нахмурилась.

— Ну бери же, — сказала она тоном, средним между командой и просьбой.

Взяв капсулу, Джой сунул ее в рот, собрал всю слюну и проглотил. Гордясь собой, он посмотрел на девушку, надеясь увидеть в ней взаимопонимание или одобрение. Но после своей бравады она, казалось, еще больше погрузилась в тоску. Тонким пальцем она небрежно ткнула в сторону стола с закусками.

— Пива там хватает, — сказала она. На этот раз ему удалось уловить в ее голосе хоть что-то напоминавшее вежливость.

В эту минуту к нему подошел Рэтсо с двумя открытыми банками пива. Одну из них он протянул Джою.

Джой попытался организовать церемонию знакомства.

— Это м-м-м… Рэтсо Риччио, а это… Тот поправил его.

— Р и к о! — сказал он.

Но так как слушать этот обмен репликами было слишком утомительно для Гретель Мак-Альбертсон, она просто отошла от них.

Джой сделал основательный глоток пива и попытался понять, что ему ждать от проглоченной капсулы.

— Если ты хочешь понять, чем занимаются эти братик с сестричкой, — сказал Рэтсо, — так я тебе с к а ж у: Ганзель педик, а сестричка хочет завестись. Но кого это волнует, точно? — Он пронзил пальцем воздух, нацелив его на стол с закусками. — У них там салями. Набей себе карманы.

Джой почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он повернулся, и на пороге ванной увидел девушку в оранжевом платье, которая недвусмысленно улыбалась ему. Изогнувшись, она прислонилась к косяку таким образом, после которого становилось ясно, что ванна — ее личный шатер в красочной пустыне — ну, в крайнем случае, она ее делила с остальными обитательницами гарема. Она откровенно встретила его взгляд, еще шире распахнула глаза и, обнажив зубки, хихикнула с диковатым видом. Запустив пальцы в густые черные волосы, она подошла к нему. Джой обратил внимание на ее тело: у нее были стройный чувственные ноги и крепкое телосложение.

— Я могу, — сказала она. — А ты?

— Ну да, — соврал Джой. — Ну да, черт возьми, и я могу.

— Тогда ладно, — сказала она, — что мы будем делать? Сразу удерем или как? У тебя есть хата? Потому что я живу с подружкой, черт бы ее побрал. Ладно, неважно, с этим я сама справлюсь. Потому что мы с тобой договорились. О, Г о с п о д и! Как только посмотрела на тебя, сразу же все поняла. Ты это понял?

— То есть, я… м-м-м…

— Что нам придется этим заниматься, да?

Вмешался Рэтсо.

— Вы в самом деле хотите, не так ли, леди?

Ясно было, что женщина не замечала Рэтсо; она с удивлением посмотрела на него.

— А это кто такой? О, Господи! Только не говорите мне, что вы парочка!

— Можете считать меня его менеджером, — сказал Рэтсо. — А он, значит, Джой Бак — очень дорогое удовольствие.

— Дорогое? — рот у нее, дрогнув, открылся. Моргнув, она огляделась, а потом снова посмотрела на Рэтсо и снова на Джоя. — Это правда?

— Ну в общем-то… — начал мяться Джой.

— Господи! — завопила она. — В самом деле! Не могу поверить! — Она отошла от них — не бросилась, а просто побрела в другую сторону. Открыв банку с пивом, она прислонилась к столу в дальнем конце помещения и, потряхивая головой и жмурясь, продолжала смотреть на высокого ковбоя.

— Она на крючке, — сказал Рэтсо. — Я бы сказал, что с нее можно слупить десять баков. Но я буду просить двадцать.

— Слушай, — сказал Джой, — с деньгами или без денег, я бы хотел тут кого-нибудь попользовать.

— Ну, конечно, черт возьми, ты же у нас богатенький. Иди поговори с ней. А я подойду попозже.

Джой ощутил себя легким и невесомым. Он слегка повел плечами, проверяя, способен ли он еще двигаться, и выяснил, что тело его обрело новое качество: он стал ощущать каждую его жилочку, наполненную изяществом и мощью. Он даже почувствовал старую тягу заглянуть в зеркало.

Черноволосая женщина уже снова оказалась рядом с ним, глядя снизу вверх, как бы меряя разницу в росте.

— Я в диком восхищении, — сказала она. — То есть в первый раз в жизни я столкнулась, ну, в общем-то я даже не слышала, что может быть такая ситуация. И честное слово, я просто в жутком восхищении. Не могу дождаться, пока расскажу своему мужику, во мы с ним не встретимся до понедельника, вот незадача, точно? Слушай, я просто так интересуюсь, ты понимаешь, но что будет, если я скажу: «О'кей, я покупаю!» Оп!

Женщина внезапно передернулась. У нее был изящный точеный носик. Ноздри у нее были раздуты, и она короткими рывками вбирала в себя воздух.

— Я д и к о растеряна, — сказала она, — и дело тут не в декседрине! Я в нем разбираюсь, и так со мной никогда не было. Я обязательно все отмечаю: дыхание, сердце, желудок — и смотри! Гусиная кожа!

Она показала ему свою руку; Джой сдержанно усмехнулся.

— Из-за чего это? Из-за того, что покупаю мужчину, так? Самая потрясающая штука, о которой я когда либо слышала. Одно дело, когда ты расстаешься с девственностью. И совершенно другое, абсолютно другое, такое далекое, словно на другом конце света — это когда покупаешь любовника. Так мне кажется. Разве не так? Конечно, откровенно говоря, я давно уже рассталась с невинностью. Она никогда не представляла для меня проблему. Это было давным-давным-давным-давно, несколько лет назад. Я тогда думала, что должна выйти замуж за каждого, с кем крутила роман. Вот примитив, верно?

Она засмеялась, но взрыв хохота не помешал литься потоку ее речи.

— Но после трех мужей… сколько их там было? Да, трое — мой мужик наконец вбил в мою тупую башку, что я стала живым примером бронксовской морали в самом худшем ее виде — ты следишь за моей мыслью? И тут! Прорыв! И что со мной происходит — я начинаю вести себя так, словно должна крутить роман с каждым, кто укладывает меня в постель! Ты что, не понимаешь? Та же самая старая мораль, только навыворот! Эмоционально это сущее наказание! Ты не согласен? Неужто можно относиться к любовнику, как к мужу? Ты не споришь? Отлично! Итак!

И вдруг мне стукнуло в голову: что, в сущности, плохого в добром старом с-е-к-с-е? Я была уверена, что мои мужики только об этом и мечтали. Конечно, прямо они об этом не говорили, инициатива должна была исходить от меня. А если ты так же туп, как и я, это жутко дорого обходится. Даже думать не хочу, сколько у меня вылетело денег! О'кей? Ну, и тогда я стала просто плевать на некоторые вещи, и климакс мне не грозит!

И наконец! Сегодня вечером, как только я вышла из ванной и увидела тебя, то поняла, что ты настоящий симзол — вот что ты собой представляешь. Настоящий символ — и не больше и не меньше. Ты этого не знал? Не могу поверить. Во всяком случае, я-то знала, что меня ждет настоящий прорыв на другую сторону. И не в мыслях, мой дорогой, а на самом деле в чувствах, просто в чувствах. Ты же видишь, в каком я состоянии, не так ли? На меня просто свалилось это ощущение, и я ничего не могу с ним поделать, да и не хочу. О, когда наступит соответствующее время, я сама спрошу себя, почему я выбрала ковбоя, да не просто ковбоя, а ковбоя-шлюху.

Но только не сегодня вечером! Нет, сэр. Копаться в мозгах во время поцелуя — это чистая смерть. Оргазм просто упорхнет в окно, так что целуй меня, ясно! А то мы так и проболтаем. С л у ш а й! А тебя не смутит, если я устрою над постелью большой зеркальный потолок, в который увижу тебя с головы до ног? Потому что никогда раньше не могла толком разглядеть мужика до последнего волоска, я прямо умираю от этого желания. Можно? Я хочу сказать, что у тебя, надеюсь, нет никаких возражений с точки зрения твоей профессии?

И, кстати, сколько ты с меня возьмешь?

 

 

Джой пытался уловить смысл слов женщины. Но с его слухом что-то происходило. Ее слова отдавались ровным гулом дождя, а между ними словно стояло толстое стекло. Он слышал ее слова и даже видел их, но смысл их он не улавливал.

Высокие визгливые звуки, доходившие до него, которых и звуками-то назвать было нельзя, скорее всего, были результатом проглоченной капсулы. Он без труда представлял себе, что происходит: болтаясь на тонком канате, он взлетает так высоко, что и звуки, и голоса, и чувства, и ощущения доходят до него неразличимым гулом.

В один из таких моментов ему показалось, что он видит собравшуюся компанию словно с высоты: увидел и ковбоя, то есть самого себя, в гуще безликих фигур, уставившегося в дальний конец комнаты, где у ног женщины сидели двое молодых людей в черном.

Но с этой точки зрения фигур было вовсе не трое: их было четверо, и одним из них был он сам. Он стоял с ними бок о бок. Он был Джоем Баком, ковбоем, и здесь же была его блондинка и двое прекрасных ребят.

Теперь ему стало совершенно ясно, почему его пригласили на вечеринку: он был исчезнувшим членом какого-то сообщества, и всегда им был, и теперь все выяснилось.

В дальнем конце помещения началось какое-то шевеление. Все головы повернулись в ту сторону, чтобы не упустить начала какого-то дивертисмента. Барабанщик выбил на своем бонго глухую дробь, а девушка, сидевшая у проигрывателя, приготовилась изобразить звук фанфар.

Тем временем Мак-Альбертсоны помогли женщине подняться на ноги. Казалось, она была то ли пьяна, то ли в состоянии наркотического бреда. Но едва только встав на ноги, она нашла в себе силы сдвинуться с места, производя впечатление марионетки, которой управляет умелая рука. Стали слышны звон, бряканье и позвякивание дюжины ее браслетов, скользнувших к локтям, когда, подняв руки, она двинулась к центру комнаты.

Джой не сомневался, что настал момент, когда и ему, и всем остальным станет ясна цель этого сборища. Происходило венчание, какое-то странное венчание, больше похожее на союз, участников которого объединяли более глубокие, более таинственные чувства, чем обычная симпатия друг к другу. Не ощущалось никакого противоречия в том, что он никогда раньше не видел эту троицу: сумеречное состояние, в котором он пребывал, дало ему понять, что любое насилие над обыкновенной логикой ведет к пониманию нового и более высокого порядка вещей.

Например, то, что произошло дальше, было невозможно с точки зрения здравого смысла, но тем не менее он видел, что оно имело место. Светловолосая женщина обвела рассеянным отсутствующим взглядом тех, кто собрался вокруг нее; на какую-то долю секунды глаза ее остановились на Джое и проследовали дальше. Его передернуло, и он испытал такое потрясение, что покрылся холодным потом. Ибо в этот момент он увидел перед собой Салли Бак. Она была куда старше и гораздо более странной, чем он запомнил ее. И тем не менее, это была Салли Бак, и он с холодной ясностью увидел ее в эту долю секунды. Он не сомневался, что это была его бабушка, восставшая из могилы, чьей волей были посланы на улицы Нью-Йорка эти двое мрачных, как смерть, убийственно красивых молодых созданий, чтобы найти его. С какой целью? Конечно, чтобы сказать ему нечто важное. И вот он здесь, готовый выслушать послание.

Мак-Альбертсоны выглядели как дети, пришедшие из сна, — стройные и спокойные в их плотных черных одеяниях, как нельзя лучше подходили к роли юных посланников по зову из могилы, они приблизились к пожилой женщине, наверное, для того, чтобы подхватить ее или оказать какую-то другую поддержку. Та вскинула руки, призывая к вниманию, а когда все стихли, она поднесла ладони к лицу, давясь от кашля вперемежку со взрывом визгливого смеха. Казалось, она забыла, что собиралась сказать. Со стороны Мак-Альбертсонов последовал тычок в бок.

Гаремная наложница Джоя в оранжевом платье спросила, почему он потеет, но Джой даже не слышал ее вопроса. Затем она сказала:

— Я думаю, что тебе надо что-нибудь перекусить. Вся штука в том, чтобы набить себе брюхо. Хочешь, я сделаю тебе сандвич?

Он что-то буркнул ей, и она исчезла.

Теперь и старуха и девушка указывали на юношу, которого звали Ганзель. Все не сводили с него глаз, когда он большим черным крестом перечеркнул слова «ЭТО ПОЗЖЕ, ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ». Сунув кисть обратно в ведерко, он присоединился к своей сестре. Оба они покивали старухе, давая понять, чтобы она обратила свое внимание на собравшихся. Она побренчала браслетами и, вытащив из-за пояса платок, сплюнула в него сгусток мокроты. Затем, вскинув руку, она призвала к молчанию, дождалась его и заговорила громким, ровным, надтреснутым голосом со средне-западным акцентом:

— Не позже, чем вы думали, — и отныне никаких тайн!

Она замолчала, втягивая щеки и облизывая губы, словно их сухость не давала ей говорить. В воздухе стали слышны звуки быстрых отчаянных поцелуев. Гретель дала ей отпить глоток пива. Снова облизнув губы, женщина глотнула воздуха и внезапно гаркнула:

— Время! — обе руки она держала вскинутыми в воздух, стараясь предотвратить всякие споры среди собравшихся.

Несколько секунд компания ждала в молчании, но постепенно стали раздаваться шепотки, бормотание росло, и Джой услышал слова какого-то мужчины.

— Пусть уж лучше она будет здесь, чем в каком-то подъезде. Кроме того, она так сдвинулась, что и не представляет, что с ней делают. — А женщина ответила: — О, только не говори мне, что она ничего не знает. Я думаю, это жестоко. Эта публика все соображает, как бы она ни затуманивала себе мозги.

Старуха снова повисла на Мак-Альбертсонах, которые поддерживали ее. Затем она обратилась лицом к собравшимся и внезапно крикнула: «Время уходит от нас! Больше его не осталось!» Губы ее растянулись, обнажив мелкие желтоватые зубы, и застывшая на лице механическая улыбка должна была продемонстрировать высокое мастерство кукловодов.

Ища одобрения, она посмотрела на Мак-Альбертсонов. Оба они торжественно кивнули. Затем, словно сломавшись в поясе, женщина, звеня металлом, клюнула верхней половиной туловища. Она изобразила поклон. Мак-Альбертсоны зааплодировали. Все присоединились к ним. Поднялся невообразимый шум, превысивший все мыслимые пределы, и в нем можно было различить свистки, крики, топанье ног и даже два или три вопля.

Рядом с Джоем оказался Рэтсо, толкнувший его локтем.

— Ну, как тебе эти овации? Черт возьми, что тут будет — пение или танцы? Мне кажется, теперь они ее заставят грызть живьем петушиную голову.

Бросив Рэтсо на полуслове, Джой стал прокладывать путь среди голосов и шума, минуя столики для коктейлей, стулья музыкантов, и все ближе и ближе приближаясь к старой женщине, которая снова оказалась рядом с Мак-Альбертсонами.

На пути у него внезапно выросла женщина в оранжевом платье, держа в руках по большому толстому сандвичу.

— Я думаю, что ты хотел именно это! — сказала она.

Джой сказал «Спасибо», но сандвичи не взял. Притронувшись к ее плечу, он отодвинул женщину в сторону, продолжая двигаться по направлению к старухе.

Он чувствовал, что вечеринка как-то поехала не в ту сторону. Еще секунду назад он что-то понимал. Он ясно видел что-то важное, касающееся его жизни, — и вдруг он все забыл. Или, может, ему только показалось, что он увидел это откровение и оно ускользнуло от него? Из-за этой старухи? Кто она?

Присмотревшись к ней с близкого расстояния, он понял, что она куда старше, чем казалась, появившись на публике. Ясно чувствовалось, что ее мучает какая-то боль, — но глупо, было дать понять, что видишь ее. Лоб ее был напряженно сморщен. Густой слой пудры скрывал обрюзгшую кожу. Глаза ее, непрестанно мигавшие, казалось, никогда не знали отдыха. В них были отсветы какого-то неизбывного страдания, начало которого было положено давным-давно. Порой, борясь сама с собой, она дергалась и прикрывала глаза, и на густом слое штукатурки на лице появились трещины.

Джой попытался вспомнить, что же он хотел спросить у старой леди — или у Мак-Альбертсонов? Он стоял прямо перед ними, но они не обращали на него ровно никакого внимания: казалось, они были не в силах оторваться от лицезрения друг друга, не видя никого и ничего вокруг. Да Джой и сам был уже не в силах смотреть на них сверху вниз. Странные ощущения, только что владевшие им, как бы умерли в нем. Он больше не испытывал никакой тяги к этим людям. Перед ним были просто симпатичные мальчик и девочка и старая женщина, которые пытались устроить что-то вроде вечеринки. Его всегда интересовали такие «партии», но когда он посетил одну из них, она ему не очень понравилась: если они так выглядят, то тут куда скучнее, чем на улицах.

Крупный мужчина с сияющим круглым лицом схватил Джоя за руку и сказал:

— Вы слышали, что сказала мать Серес? Она сказала, что часы отсчитывают последние секунды. Так что, ложись, дитя мое, и умирай. — Мужчина засмеялся и направился к кому-то еще, вопрошая: — Вы слышали, что я сказал этому парню? Я сказал: а вы слышали, что сказала мать Серес? Она сказала…

Встрепенувшись, Джой решил действовать. Быстро настигнув говорившего, он схватил его обеими руками и сказал:

— Эй, чего ты ко мне лезешь?

— Лезу к тебе? — переспросил мужчина с круглым лицом. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, чего ты ко мне пристал? Ты считаешь, что во мне что-то не так? Или что?

— Ты с ума сошел, — сказал мужчина. — Отпусти мою руку.

— Ничего твоей руке не сделается. Я хочу услышать ответ, — сказал Джой.

Рядом с ним оказалась Гретель Мак-Альбертсон.

— Спасибо за визит, — сказала она Джою, — но теперь нам хочется, чтобы вы ушли.

Рэтсо тоже оказался здесь. Он сказал:

— Ты что, под кайфом? Бомбанулся? — И затем, повернувшись к Мак-Альбертсонам, он сказал: — Да он всего лишь бомбанулся, вот и все.

Когда Рэтсо вытащил его из комнаты в холл, Джой сказал:

— И вовсе я не под кайфом. Был, а сейчас нет.

Пальто Рэтсо было погребено в куче, которую он стал разбрасывать.

— Я куда-то вляпался, вот что со мной происходит. Я жутко вляпался, и мне жутко хочется послать их всех.

— Я нажрался до отвала, — сказал Рэтсо. — А теперь мне бы полежать.

В дверях появилась женщина в оранжевом платье.

— Эй!

Рэтсо посмотрел на нее и сказал:

— Я же сообщил тебе, сколько, не так ли?

Джой перевел глаза на женщину.

— Скажи ей еще раз, Рэтсо.

— Двадцать долларов.

— Заметано, — сказала женщина. — Моя — с выщипанным мехом. Вон под тем пальто, что в елочку. Пошли.

Рэтсо сказал:

— И еще на такси для меня. Двадцать ему — а мне на такси. О'кей?

Женщина сказала:

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что тебе уже пора исчезнуть. С концами. Как трупу!

— Согласен, — сказал Рэтсо. — И за эту услугу я прошу всего лишь доллар на такси.

Женщина вытащила из лифчика скатанный в трубочку доллар и протянула его Рэтсо.

— Как только сосчитаю до десяти, чтобы тебя тут не было. Один, два, три…

Рэтсо пустился вниз по лестнице. Джой помог женщине одеть ее шубку.

— Эй, — сказал он. — А как тебя зовут — милашка что ли?

— Ну? — удивилась она. — Так ты и не з н а е ш ь? Мне это нравится. А я знаю, что тебя зовут Джой. Просто восхитительно. Целуй меня, Джой, обними меня, Джой, возьми меня, Джой, уходи, Джой. Восхитительно! Прекрасное имя для самца… то есть для мужчины. Что-то вроде Розы для девушки.

Внизу раздался звук, словно кто-то свалился с лестницы. Джой кинулся вниз, перепрыгивая через две ступеньки, и увидел, как, подтягиваясь за перила, Рэтсо пытается приподняться и встать. Он еще раз свалился, Джой поднял его на руки, и Рэтсо проинструктировал, как его подобает опустить на пол. Джой поставил его так, чтобы Рэтсо мог опереться на здоровую ногу и со смертельно бледным лицом ухватился за стойку перил, сжав зубы. На второй площадке к тому времени показалась женщина. Спустившись к ним, она осведомилась:

— Что случилось?

— Он упал, — сказал Джой.

— С ним все в порядке?

— А с тобой, — скривившись, сказал Рэтсо. — Со мной-то все в порядке.

— Ну, если ты в норме, сказала она, — чего висишь на перилах? Так можешь ходить или нет?

— Да могу! Натурально я могу ходить! — Сделав три шага, он ухватился за косяк. — Не поможешь ли?

— Ага, — сказал Джой, — но только до подземки, идет?

— О нет, я могу не устоять, — Рэтсо изобразил жеманную девицу. — О, поддержи меня!

— У него есть на такси, — сказала женщина. Она повернулась к Рэтсо. — Так, значит, с тобой все в порядке. Так?

— Я тебе уже сказал «да»! — гаркнул Рэтсо.

— Он в норме, — повернулась женщина к Джою. — Идем.

 

 

Прошел час. Женщина лежала, подперев подбородок рукой, а другой она гладила Джоя.

— Это случается, — сказала она. — Не переживай. Ты в самом деле волнуешься? Да ладно, брось. Почему бы нам просто не поваляться и… посмотрим, что получится. Может, вздремнем немного, а?

Перегнувшись через нее, Джой взял сигарету с ночного столика. — Раньше со мной не было ничего подобного, можешь биться об заклад последним долларом из загашника. Мэм, где же спички?

— Наверху. — Пока Джой прикуривал, она сказала: — Может, если ты не будешь звать меня «мэм», дела пойдут на лад.

Джой лег на спину и выпустил в потолок клуб дыма.

— В первый раз со мной случился такой номер, черт бы его побрал.

Женщина хмыкнула.

Джой бросил на нее короткий взгляд.

— Что? Думаешь, я вру?

Она постаралась придать лицу соответствующее выражение.

— Нет! Конечно, нет! Просто мне почему-то стало смешно, вот и все.

— Да? — спросил Джой. — От чего же?

— Да ерунда.

— Значит, ерунда?

— Ох, да брось ты! Честное слово.

Джой кивнул и снова уставился в потолок.

— Ладно, скажу тебе, — прервала она молчание. — Я вдруг почувствовала себя в твоем положении и поняла, что значит быть профессионалом, то есть тебя в самом деле должны волновать такие вещи. Не то, что ты о б я з а н так близко все принимать к сердцу, но я вдруг представила себе то дурацкое состояние, в котором оказывается трубач без своего инструмента, полицейский без дубинки и так далее и так далее, и я просто… Впрочем, я думаю, что мне лучше заткнуться, а то я сделаю еще хуже!

Джой напряженно размышлял. Он перебрал все мыслимые причины своей неудачи, понимая, что со времени появления в Нью-Йорке он слабел буквально с каждым днем. Вспоминая прошедшее время, он чувствовал, что кровь все медленнее бежит у него по жилам, ибо им овладели усталость и утомление. Мало-помалу город высасывал из него все соки — и постоянно, едва ли не каждую секунду, он что-то терял; с каждым шагом по тротуарам Нью-Йорка слабели ноги, терял от городского шума остроту слух, слезились глаза от неоновых реклам, и он ничего не мог обрести — кофе тут, кофе там, порой тарелка супа или мокрых спагетти, гамбургер со сладкой горчицей, банка пива. Но каждый глоток приносил с собой лишь усталость…

Когда он проснулся, сквозь щели в портьерах пробивался дневной свет. И как продолжение сна к нему вернулись мысли об охватившей его слабости. Тысячью разных способов он мог быть выжат, выкручен и выброшен; каждая улыбка стоила ему неимоверных усилий, и каждый раз, когда он, кивая, приветствовал какого-нибудь незнакомца, он терял жизненные силы. Даже тиканье часов или дуновение ветерка крали у него энергию, которая утекала куда-то на сторону.

Ошеломленный этими мыслями, он изумился, почувствовав, что во время сна к нему вернулись силы. Притронувшись к своему телу, и тщательно исследовав его, он едва не впал в истерику от радости, испытав чувство глубокого облегчения и искренней радости. Но они быстро покинули его, уступив место наслаждению от близящейся мести. Он хотел бы громко оповестить о ней, чтобы все обратили на нее внимание, увидев мощь его протеста, когда он через весь небосвод напишет свои инициалы большими буквами — и все содрогнуться.

Женщина рядом с ним спала, лежа на спине. Он положил на нее руку, чтобы почувствовать ее тепло.

Через мгновение они слились, и она только вскрикивала при каждом вздохе. Он овладевал ею спокойно и рассчитано, стараясь не столько доставить себе удовольствие, сколько наказать ее. Но женщине нравилась эта игра. Она кусала его за плечи, чтобы еще больше разъярить его, и ему пришлось заткнуть ей рот рукой, спасаясь от ее зубов, и он продолжал работать, работать, работать над ней, и у женщины стали безумными глаза, и она стонала под его рукой, смачивая ее слюнями, и каждое движение ее тела говорило: «О, да! О, да! О, да!», отвечая на все невысказанные им слова, и между ними шла отчаянная и непрерывная борьба, но она хотела довести его до предела ярости и поэтому вцепилась ему в спину ногтями, и Джой понимал, что она готова высосать из него всю кровь. Вот так они и пьют его кровь. Но на этот раз он успел перехватить их; и он все грубее проникал в нее, все глубже, и глубже, и глубже, и вот на глазах женщины выступили слезы и дыхание у нее прервалось, сменившись какими-то дикими звуками, напоминавшими звериное рычанье, полное ярости, и он отвел руку от ее рта, и, взглянув на нее, увидел, что лицо искажено гримасой, и он крикнул ей какие-то ужасные слова, после чего что-то в ней как будто сломалось и она стала приходить в себя, плача и смеясь одновременно, мгновенно, как сумасшедшая, переходя от рыданий к хохоту, и Джою Баку стало ясно, что женщина обрела радость раскрепощения, и он все настойчивее и настойчивее продолжал овладевать ею, не только потому, что хотел дать ей подлинное освобождение, но и потому, что хотел сам освободиться, хотел убедиться, что силы не покинули его, и наконец она издала долгий низкий стон наслаждения, и он застыл на мгновение, преисполненный радости от своего успеха, а после этого случилось нечто неожиданное: он и сам почувствовал полную свободу. Всем своим весом он обессиленно опустился на женщину. Она продолжала обнимать его, кончиками пальцев нежно стирая кровь, которая выступила из царапин на спине. И не переводя дыхание, снова и снова она говорила ему, как называется то, чем они занимались, словно все пережитое ими, могло продолжаться или обрести бессмертие, запечатленное в самых непристойных выражениях. И когда Джой лежал на ней, уткнувшись лицом в подушку, в памяти у него всплыли двое молодых людей в черном, светловолосые, стройные и спокойные, какими он увидел их днем — Мак-Альбертсоны. И в это краткое мгновение, пока женщина заплетающимся языком вела свою непристойную линию, он мысленно смотрел на этих ребят, и их тайна стала ему ясна. Он видел, как они росли и мужали на его глазах, он видел, как, взявшись за руки, они уходили в неизвестность, рядом, но отдаленные друг от друга, не знающие ни матери ни отца и по сути лишенные признаков пола, не имеющие отношения ни к миру, ни к самим себе в прошлом, и они брели неизвестно куда и зачем в поисках таких же путников, затерявшихся в мире и таких же чужих ему, как они сами, и в это краткое мгновение озарения, на Джоя Бака снизошло осознание того, чем были эти двое — им самим. Они были его порождением, которые в этой ночи искали друг друга.

 

 

Когда Джой ближе к полудню покинул апартаменты женщины, желудок его был полон едой и горячим кофе, он был чисто выбрит после ванны, благоухал дорогим одеколоном, который вылил даже в сапожки, чтобы отбить запах пота, и в набедренном кармане у него шелестела двадцатидолларовая бумажка.

На Таймс-сквер он купил несколько носков и несколько пар чистого белья, которое и натянул на себя, забежав в туалетную комнату одного из кафе-автоматов. Старое белье и носки окончательно истрепались и, решившись на экстравагантный жест, он оставил их в туалете. Затем он решил потратить пятьдесят центов, чтобы навести глянец на обувь, и пока полировали ее, он мысленно прикинул, сколько у него денег, и подумал, что бы ему с ними сделать. Ему пришло в голову, что неплохо было бы купить белья и носков и для коротышки. И к тому же что-нибудь поесть. И лекарств.

В аптеке на Восьмой авеню он купил аспирина, сиропа от кашля, витаминов, а затем отправился в военный магазин, где приобрел пару длинного белья и две пары красных шерстяных носков, одну большую, а другую поменьше, учитывая, что у Рэтсо были разные ноги.

Торопясь по Восьмой авеню с покупками, Джой напевал «Последний круг», не обращая внимания на взгляды прохожих. Остатки грязного снега по обочинам растекались лужами под лучами полуденного солнца, и он аккуратно обходил их, оберегая первозданное сияние своих сапожек. Несколько попавшихся по дороге витрин и два или три зеркала позволили ему увидеть отражение блистательного ковбоя, и перед некоторыми из них он позволил себе притормозить и одарить его улыбкой: пару раз он напряг мышцы ягодиц, чтобы убедиться в наличии пришедшей к нему силы и уверенности. Последнюю покупку, картонную коробку с горячим куриным супом, он сделал в богатом еврейском магазине неподалеку от 30-й стрит.

Поднимаясь в «иксовую» квартиру, он остановился на лестнице проверить все свои приобретения: носки, белье, лекарства, суп, сигареты. Вид носков заставил его задуматься. Положив все пакеты на ступеньку, он вытащил носки из бумажного мешка, держа по паре в каждой руке и долго смотрел на них, не в силах прийти к какому-то решению. На секунду ему показалось, что он пытается вспомнить размер каждой из ног Рэтсо, но остановился он не из-за этого. Он пытался привести в порядок чувства, которые у него вызвали все эти приобретения, а не только носки. Но каковы бы они ни были, он никак не мог разобраться с ними.

Собрав пакеты, он поднялся в их обиталище.

Рэтсо лежал под кучей одеял, полязгивая сжатыми зубами, чтобы удержаться от непрерывного клацанья. Он сразу же взял две таблетки аспирина, запив их глотком воды, но ему не удалось проглотить ни ложки супа, пока не прекратилась дрожь. К тому времени Джой подогрел суп на таблетках сухого спирта, а Рэтсо так пропотел, что ему пришлось сбросить все одеяла. Они поспорили по поводу того, стоит ли это делать, а потом из-за названия недомогания Рэтсо. Джой предположил, что это кошачья лихорадка, как Салли называла все болезни, которыми он страдал в детстве, ибо она исходила из убеждения, что все болезни от кошек, но Рэтсо сказал что, они не приближался ни к одной кошке, и, кроме того, у него обыкновенный грипп.

Пока он ел суп, Джой показал ему носки и длинное белье. Поглядев на них, Рэтсо покачал головой.

— Не годятся? — спросил Джой.

— Не в этом дело. Пока ты покупал белье, я бы мог спереть носки. Хотя все нормально. — И, спохватившись, он добавил:

— Спасибо. — Затем сказал: — Эй, Джой, не вешай носа, что бы там ни было. Обещаешь?

— Ага.

— Так обещаешь?

— Ну д а!

— Так вот, вроде бы я не смогу ходить. — Рэтсо смотрел в стену. Чувствовалось, что он был крепко смущен. — То есть, когда я в тот раз свалился, ну и… м-м-м…

— И что?

— Я испугался. — Он поставил суп рядом с грудой одеял, и его снова стала бить дрожь. Сжав челюсти, он плотно обхватил себя руками за плечи.

— Чего? — переспросил Джой.

— Я уже тебе говорил!

— Я знаю, но…

— Того, что будет, — сказал Рэтсо. — Я хочу сказать, того, что они могут с тобой сделать, ну, ты знаешь… сделатьс тобой, м-м-м… А, черт!

— Кто? Кто и что может с тобой сделать?

— Не знаю. Ну, копы. Или эти… да откуда мне знать?

— Тебе кажется, — сказал Джой, — что ты не можешь ходить?

Рэтсо кивнул.

Джой, встав, заорал на него:

— Ну, и какое же отношение к этому имеют копы? Это не их собачье дело, кто может ходить, а кто — нет! Честное слово, парень, ты говоришь как человек, у которого мозги в задницу провалились! Ты что, забыл, что нам с тобой предстоит? Мы с тобой отправимся во Флориду.

— Во Флориду? Что за…

— Надо только купить билеты на автобус, и все.

— Иди ты со своей Флоридой. Ищи дураков. — Нахмурившись, Рэтсо уставился Джою в лицо, стараясь понять, что тот думает.

Джой сказал:

— Я прикинул, что нам надо уносить ноги поближе к теплу. Так? Чем ты сейчас занимаешься? Лежишь и дрожишь, понял? Второе — это жратва. Опять-таки верно, так? Ну вот, а во Флориде полно кокосовых орехов, и солнце там светит во всю, и все такое, так что не стоит себе ломать голову над этой ерундой. Пошевели мозгами! Рэтсо, ты и сам все понимаешь, ведь мы столько раз об этом говорили, дер-рьмо, ты что забыл?

Он вынул из кармана деньги и развернул их веером, как карты.

— Я заработал их ночью, и вот с этого начнем. Сегодня вечером я сделаю еще. Все заметано, и я только хотел сказать тебе об этом. Теперь скажи мне — мы прикидывали, что автобус обойдется в тридцать восемь на голову, так? Сколько это будет, если умножить на два?

— Ты что, хочешь и м е н я взять с собой? — сказал Рэтсо.

Джой кивнул.

— Сколько будет умножить на два?

— Семьдесят шесть. Слушай, Джой, и у меня есть еще девятнадцать. Они в ботинке лежат.

— Где ты их раздобыл?

Джой взял ботинок и вытащил из-под стельки купюры.

— Порыскал среди их пальто прошлым вечером, — признался Рэтсо.

— В каких пальто?

— Да на вечеринке, на той вечеринке, ради Бога! Помнишь там, на лестнице? Посмотрел во всех карманах — и вот девятнадцать долларов.

— Ладно. И сколько выходит с этими девятнадцатью? Сколько мне еще надо раздобыть?

Рэтсо на несколько секунд прикрыл глаза и сказал:

— Пятьдесят. Для ровного счета пятьдесят. Довольно много, как?

— Чушь собачья, — сказал Джой. — Я в таком настроении, что раздобыть их ровно ничего не стоит. До встречи.

У дверей он обернулся.

— Засунь их в подштанники, — сказал он. — И смени носки! Нам ехать в автобусе, а ты воняешь с головы до ног!

Посмотрев на Джоя, Рэтсо отвел глаза.

— Не могу поверить, просто не могу поверить. Ну просто, черт побери, не могу поверить. — Он сел. — Эй, подожди минутку! — Говоря, он покачивал головой взад и вперед. — Слушай, но ты не собираешься делать какие-то глупости, после которых тебе прищемят хвост?

— Да заткнешься ли ты? — сказал Джой. — Заткнись ты, ради Бога. Заткнись и хоть разок дай мне что-то сделать. Неужто есть такое правило, которое говорит, что Джою Баку в голову не может прийти хоть одна паршивая и-д-е-я, и хвост ему никто не прижмет, а у него будет одна маленькая, паршивенькая, черт-бы-ее-побрал, идея? — Вернувшись обратно в комнату, он шлепнулся на стул, надежно упершись ногами в пол. — Чтоб тебе провалиться, ты мне все настроение испортил!

Он сразу же снова встал и направился к дверям.

— Ни тебе и никому другому это не удастся! — сказал он. — Провалиться мне на этом месте! Вечером мы с тобой уезжаем.

Хлопнув дверью, он сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки.

 

 

В поисках денег Джой обрыскал все подъезды, холлы театров и дешевые забегаловки вокруг Таймс-сквер, но первые два часа прошли впустую. Стоять на месте было слишком холодно. Он потолкался минут пятнадцать на

Даффи-сквер, не решаясь ни с кем заговорить, и чуть ли не целый час волочился за симпатичной женщиной до вокзала Гранд-централ, чтобы увидеть, как она садится в поезд на Нью-Хейвен. Вернувшись на Таймс-сквер, он отшагал по Бродвею до 50-х улиц, затем по Восьмой стрит спустился до 42-й улицы и еще два-три раза проделал тот же самый маршрут, время от времени отогреваясь в грязноватых лавочках подержанных книг и в игорных салонах, где он между делом спустил доллар двадцать центов.

Когда минуло восемь часов, он толком и забыл, с какой целью вышел на охоту. Он стоял, тупо глядя на витрину магазина игрушек на Седьмой авеню и только тут обнаружил, что та самая возможность, которую он искал весь вечер, стоит от него не дальше, чем в трех футах и смотрит в ту же самую витрину.

Это был тип лет под пятьдесят, весь в красной, синей и белой расцветке. Он был коренаст, со склонностью к полноте, с густыми черными бровями. У него было симпатичное округлое лицо, на котором, казалось, так и застыла улыбка, полная доброжелательности, но в глазах его была неуверенность перед красочностью окружающего его мира. Но самое яркое впечатление оставляло разноцветье его внешности, цвета которой снова были взяты напрокат из американской оперетки: здоровая краснота лица, белизна волос и шарфа и синева его глаз, сочетающаяся с цветом пальто.

Джой уже усвоил, что не стоит первым заводить разговор. Пусть его начинают другие. Было множество теорий, которые объясняли такой подход. С одной стороны, заговорив первым, ты явно поднимаешь свою цену, давая понять, что тебе надо, а, с другой стороны, если тебе не повезет и ты нарвешься на полицейского, он может арестовать тебя за непристойное поведение.

Но Джой чувствовал острую необходимость переломить ход событий, прежде чем холод окончательно не доконает его. Слоняясь зимним вечером по Таймс-сквер, он окоченел и его лицо потеряло все краски. Он просто был не в состоянии спокойно и трезво оценивать действительность; по мере того как шли часы, он стал думать и действовать с отчаянием неудачника, с которым никто не хочет иметь дело.

Поэтому он отбросил в сторону все предосторожности и, соорудив на лице широкую добрую улыбку, положил глаз на эту красно-сине-белую физиономию и только открыл рот, чтобы заговорить, как этот мужчина сам обратился к нему.

— Как поживаете? — Круглая физиономия разверзлась как раз посредине проемом улыбки, обнажая здоровые зубы и красно-белую жевательную резинку между ними; обеими руками он схватил ладонь Джоя.

Первыми же словами этому человеку удалось установить атмосферу исключительной близости между ними. Посторонний, наблюдавший эту сцену, мог подумать, что присутствует при случайной встрече двух закадычных друзей, которые не виделись много лет.

Голос у него — а он сразу затараторил, словно истосковался по звукам своей речи, — был низким, богатым и уверенным, и в то же время странно напряженным, создавая впечатление, что человек этот вот-вот может впасть в истерику. Он представился как Таунсенд П. (от Педерсен) Локк из Чикаго («Можешь звать меня Тауни») сказал, что «занимается бумажками» и прибыл в Нью-Йорк, чтобы договориться с промышленниками. «Ну и, честно говоря, чтобы немного повеселиться, черт возьми», — решительно добавил он.

— Это у меня первый свободный вечер, и я чувствую, что он пойдет насмарку, омрачив мне все десять дней, если вы откажетесь пообедать со мной! Прошу вас! Для меня это жутко важно. Вы не отказываетесь? Вы согласны?

Джой увидел, что его согласия не очень-то и требуется. Едва только он решил неторопливо кивнуть, как его уже стремительно влекли по 42-й стрит, Тауни болтал без умолку. Более того, он принадлежал к тому типу болтунов, которым было совершенно неважно, слушают ли их. Он перепархивал от темы к теме с легкостью бабочки: Чикаго, еда, его мать, его договоры, Нью-Йорк, люди вообще, ковбои, «надо повеселиться», снова о своей матери, о Среднем Западе, рестораны, рели г Мичиган-авеню, искусство общения («Вот это мне сразу в вас понравилось, с вами очень интересно беседовать», — как-то походя брякнул он, от чего Джой только в изумлении вытаращил глаза и кивнул).

— Итак, где вы предпочитаете поесть? Я предоставляю вам выбирать любой ресторан в этой стороне Ман-хеттена. Нет, нет, хоть по всему Восточному побережью. Если есть какое-то местечко в Нью-Джерси или на Лонг Айленде, или даже в Филадельфии, куда вы страстно желаете попасть, мы возьмем такси. Итак, слово за вами! «Чемборд»? «21»? «Лью»? Не обращайте внимания на свой внешний вид! Меня они знают. Я скажу им, что вы с родео, теперь весь Нью-Йорк сходит с ума по родео. Кроме того, вы вообще выглядите достаточно элегантно, а в таких местах, то есть по-настоящему хороших, никогда не пристают с такими глупостями, как, например, наличие галстука или тому подобной ерунды. О! — он щелкнул пальцами. — Так я, черт возьми, скажу вам, что мы сделаем — нам придется пообедать у меня в номере, потому что я жду звонка в полдесятого. Моя матушка постоянно звонит мне строго в это время, когда она ложится в постель, и я должен быть на месте. Ей уже девяносто четыре года, и, когда родителям столько лет, мне кажется, что, черт возьми, приходится быть на месте, когда они звонят, чтобы пожелать тебе спокойной ночи, вы согласны со мной? Ну, разве не прелестно? Обед тебе приносят наверх! У меня скромненький, но очень приятный номер в гостинице «Европа» на Девятой авеню. Все мои закадычные приятели останавливаются у «Пьеро» или в «Плазе», и они могут себе это позволить! «Почему ты там останавливаешься, Та-унсенд, скажи на милость?» Ну, конечно, я знаю, и вы знаете, что пятьдесят лет назад «Европа» была единственным отелем в Манхеттене: эти высокие потолки и мраморные ванные! Мы-то можем оценить настоящий стиль! — Он пожал руку Джоя. — Это не то, что простая мода. Вот! Смотрите!

Когда они вошли в холл, молодой человек с тонким, холодным и отрешенным лицом, втиснул Джою в руку листовку.

— Вы в горящем доме, — сказал он, — и единственный пожарник — это Иисус Христос! — Скомкав, Джой сунул бумагу себе в карман.

— Вы только взгляните на этот потрясающий холл, — сказал Таунсенд П.Локк.

Холл в «Европе» походил на ряд аркад в любительском театре. Один угол был отгорожен и занят моментальной фотографией для паспортов, в другом углу размещались призывы клуба здорового образа жизни и тому подобное; тут же располагался целый ряд игральных и торговых автоматов, из которых можно было извлечь печенье, безалкогольные напитки и сигареты. Пол был из выщербленных плиток, которые недавно протерли мокрой тряпкой, оставившей грязноватые подтеки и легкий запах аммиака. Портье, маленький, седой, незаметный человек, казалось, был поставлен на этот пост из-за своей способности давать понять гостям, что его совершенно не интересует их появление или уход.

Они вошли в медленный скрипящий лифт, и Таунсенд П.Локк болтал всю дорогу на пятый этаж и продолжал разговаривать, пока они шли по холлу: «…и Макдональд, и Централ-Парк, и Гринвич-Вилледж, и всюду свет, и вокруг миллионы иностранцев со всех концов света…» Он перечислял те качества Нью-Йорка, которые доставили ему наибольшее удовольствие: «…тут до тебя никому совершенно и абсолютно нет никакого дела, понимаете? Тут у меня совершенно изменилось ощущение времени. А Чикаго, должен вам сказать — далеко не тот город, в котором живут только коровы. Но тут, понимаете, каждая секунда на счету! Слушайте! Слушайте! Вы прислушайтесь к себе! Время — это великий колосс, и он шагает по Бродвею! Разве вы не слышите, как оно приближается?»

Они стояли у окна в гостиной номера Локка, глядя на 42-ю улицу. Уже были слышны звуки, о которых шла речь. Шел густой грохочущий рев, словно многомиллионная масса людей и машин, обитающих на острове, слилась в едином ритме и заговорила одним голосом, который доносился с огромной силой.

— И мы с вами, — сказал Локк, — часть его. Разве это не восхитительно? Вы только подумайте об этом — ваше сердце отбивает четкий ритм, и лучи всех прожекторов этого театра устремлены на вас, и с ревом мчатся машины — и оп! Нет сил даже представить себе! Хотите выпить? У меня есть прекрасный джин. Но если вы предпочитаете что-то еще, вам принесут. Может, вы пьете только текилу, или ирландское, или саке. Только скажите.

— Джин — это отлично.

— Нет, я в самом деле считаю, что это потрясающе и восхитительно, — продолжал Локк, — как течет время в Нью-Йорке. Но с другой стороны, оно вызывает такое беспокойство, что у меня буквально земля плывет под ногами. Понимаете, я настойчивый мальчик, и, когда речь заходит о времени, у меня буквально волосы встают дыбом. Например, в Чикаго меня часто охватывает ощущение, что на самом деле время остановилось двадцать лет назад! И что все происшедшее с тех пор — просто какая-то чудовищная ошибка. Разве это не ужасно? С этой точки зрения мне представляется гротескным убеждение, что где-то в мире есть некий джентльмен со светлыми волосами, которого вы видите перед собой. Он не существует! Была война, был молодой человек в форме, красивый, как только можно быть красивым, с густыми черными бровями — и, скорее всего, он погиб на войне. Но он остался жив. В небесной канцелярии произошла какая-то идиотская ошибка, и он по-прежнему здесь! Разве это не забавно?

— Ладно, хватит обо мне. Я и так болтаю весь вечер. Вот ваш напиток. А теперь я хотел бы послушать о вас и о том, как вы живете на Западе. Но первым делом я должен вам кое в чем признаться: Запад оказывает на меня потрясающее воздействие — его просторы и его романтика; это общество, созданное людьми — перекати-поле, затянутыми в грубую кожу. Так что, понимаете, если даже вы и не самый прекрасный человек — которым, не сомневаюсь, вы являетесь, одаренный, чувствительный и во многих смыслах необычный — но даже если вы не были бы таковым, я тем не менее, все равно чувствовал бы к вам такую, такую, такую… — он несколько раз приложил руку к сердцу, словно там в груди был магнит, державший при себе нужное ему слово —…привязанность! — Он торжественно вытянул руки вперед, словно демонстрируя на ладонях эту самую привязанность. — Просто потому, что вы явились с великого Запада. Моя матушка разделяет со мной мои убеждения, в самом деле, и она будет бесконечно обожать вас, и, когда она позвонит — он посмотрел на часы — примерно в половине десятого, я хотел бы, чтобы вы взяли трубку и сказали: — Привет, Эстелл, я… как вас зовут?

— Джой.

— Привет, Эстелл, я Джой. Все Таунсенды — очень хорошие ребята. Или что-то в этом роде. Я представлю вас, я скажу, то вы ковбой, в она будет просто в восторге. Девяносто четыре года! А какой ум! Как стальной капкан! Могу ли я рассказать вам, что я сделал для нее в день рождения? О, вы только послушайте меня! Вы и представить себе не можете, что я однажды сделал для своей дорогой старушки, не так ли?

— Ну да, черт побери, — сказал Джой. — И хочу услышать об этом.

Джой чувствовал, что непрерывная болтовня этого типа дает ему какое-то преимущество. Ему нужно было подумать. Спутник вызывал у него представление о деньгах, может, не о миллионах, но их хватало. Джой предположил, что он выбрал этот отель, предпочтя его остальным, потому что он предоставлял ему свободу удовлетворять свои особые желания. Теперь они уже сидели — Джой на диване, а Локк на стуле, который он поставил спинкой к себе. Джой постарался прикинуть, сколько времени еще будет продолжаться эта болтовня, прежде чем этот тип неизбежно переберется на кушетку, положит ему руку на колено и т. д. — и какую стратегию ему избрать, чтобы добраться до своей цели. Сразу выдать ему деловое предложение? Пуститься в неопределенные разговоры типа не-сделаете-ли-мне-одолжение? В мужчине было что-то привлекательное, но он старался не обращать на это внимания. Чем проще подходить к делу, тем легче его решать.

— …и тут появляется струнный квартет. Представьте себе — старая леди лежит себе на постели, ресницы у нее подкрашены голубым, волосы в мелких кудряшках — сам занимаюсь ее прической дважды в неделю и тут у ее ног появляется Венский струнный квартет и играет ей «Счастливого дня рождения!»

Локк запел, изображая хор, который исполнил последние строчки поздравления: «Счастливого дня рождения дорогой Эстелле, счастливого дня рождения!»

— О, Господи! — В его ярко-голубых глазах стояли слезы. — А предыдущим вечером они играли Бетховена для двух с половиной тысяч человек! Вот, что я для нее сделал. Я хочу сказать, чем еще можете вы порадовать женщину, которая на двадцать лет пережила свое время? Конечно, и м о я жизнь становится богаче. О, как вы добры к Эстелл, говорят люди. Чепуха, говорю я им, я добр по отношению к себе! — Это было сказано со всей силой убедительности. Несколько успокоившись и притихнув, он склонился вперед и сказал: — Разрешите мне объяснить: моя мать была исключительно редким созданием, одаренным сверхъестественной чувствительностью. Удовольствие от ее общества стоило любых жертв. Я не хочу ее переоценивать, но, если бы мог описать мою мать так, как она этого заслуживает, со всей серьезностью, боюсь, я был бы обвинен в чрезмерных преувеличениях. Посему я обычно молчу на эту тему, молчу как камень, по той простой причине, что средний человек, имеющий весьма отдаленное представление об истинных возможностях человеческого духа, не в состоянии уяснить… Например, позволю прервать самого себя, не раз мне доводилось слышать, и даже от самых близких друзей — и это очень печально, вы не можете поверить, — но такие отношения, которые я описываю, эти лица называли «болезненными». И знаете, почему? Потому что я не женился! Ну, так я не нашел никого, и почему, ради Бога, я должен идти на это?

Эта мысль заставила говорившего замолчать. Казалось, он забыл о существовании Джоя и, нахмурившись, со сжатыми зубами, уставился на свои руки. Затем, внезапно вспомнив о напитке, который держал в руках, он встрепенулся, поднял стакан, выплеснув часть его содержимого на брюки, улыбнулся, вытер их и провозгласил тост «за Дикий Запад», и после чего снова стал разговаривать.

— Видите ли, я с большой страстью отношусь к этому предмету, а мы живем в такое время, когда все страсти вызывают подозрение. Все старые ценности получили какие-то омерзительные медицинские наименования. Верность стала зацикленностью, ответственность — комплексом вины и даже любовь стала каким-то комплексом! Вам стоило бы послушать Эстелл, она так потешается над этим! И понимаете ли, отнюдь не психиатры говорят все эти глупости, чаще всего их приходится выслушивать от своих ближайших друзей! Но не кажется ли вам, что лишь мелкие душонки могут так оценивать тайны сердца и все такое? Как вам нравится такая наглость? Конечно, ее нельзя принять. Вы позволите мне изложить то, что говорит настоящий психоаналитик? А этот человек берет пятьдесят долларов за час, — что еще больше я могу сказать о его квалификации? Ну вот, он говорит, что у нас просто идеальные отношения. А почему? Потому что они срабатывают!

— Все это очень просто. Какова идеальная цель для ребенка? Завоевать любовь своей матери — и навсегда. Мне это удалось. И я вел идеальный образ жизни. Существовала лишь одна незначительная проблема: она должна была умереть раньше меня. Может быть! Видите ли, это одно из чудес, свойственных характеру моей матери: она не умрет! — Он ударил кулаком по сиденью стула. Это точно. Такие женщины, как моя мать, просто отказываются умирать, они крепко держатся за жизнь. Они никогда не говорят смерти «да». Они слишком любят жизнь, чтобы так просто расстаться с ней. Для этого требуется мужество. То самое, которое вело фургоны через всю нашу страну. Женщины поддерживали мужчин, льстили им, руководили ими — поэтому дикари сдались и исчезли с лица земли. Вы понимаете, что эти качества не исчезли, они продолжают составлять суть вещей. Моя мать прибыла в Миннесоту в таком фургоне. Иными словами — разрешите мне растолковать их вам, разрешите объяснить, что они значат — в течение ее жизни страна превратилась из обиталища пионеров в тот цветущий сад, который радует нас и поныне. Мы с вами, Джой, каждый день мы пожинаем урожай в этом прекраснейшем саду мира. И еще есть женщины, которые засевали его, да, и мы в неоплатном долгу перед ними, вся наша прекрасная цивилизация обязана им целиком и полностью.

— И они не только каждодневно гнули спину, но и думали, как бы все это сделать поскорее! Мальчик мой, во всей истории человечества нет страны, которая с такой быстротой, с такой эффективностью перешла от дикости к цивилизованному существованию. Вот в ч е м дело. — Он застенчиво посмотрел на изображение Эстелл и смахнул слезу. Пожилая леди на снимке, казалось, принимала комплименты с присущей ей скромностью. — Ну разве она не прелесть? Просто копия королевы Виктории. У нас весь дом устроен в викторианском стиле — вокруг розовое дерево и красный бархат, и мы живем в величественной башне, которая смотрит на озеро, и вокруг такое изящество, все в стиле. Я вожу ее в кресле-качалке в театр и на все концерты — когда она может. Не так ли? — спросил он, обращаясь к изображению. Затем он нежно поцеловал его и объявил, что настало время поесть.

Затем последовал долгий телефонный разговор, в ходе которого портье объяснял Локку, что в отеле нет ресторана, а тот усердно убеждал портье, что он ошибается и что ресторан обязан быть, потому что он голоден.

В один из моментов разговора он прикрыл ладонью микрофон и объяснил свое нетерпение гостю:

— Джой, можете ли вы себе представить, этот бедняга вбил себе в голову, что во всем отеле нет ресторана. И, конечно, я никак не могу его переубедить. На железных дорогах то же самое? Вы понимаете, почему я вынужден летать? Наконец упорствующий портье «признал», что в соседнем квартале есть китайский ресторанчик и пообещал послать кого-нибудь за едой.

До, во время и после еды, не переставая рвать и разжевывать мясо крепкими белыми зубами, Локк беспрерывно извергал из себя потоки слов. Казалось, он непрестанно возводил из них какие-то чудовищные конструкции, которые могут привидеться только в ночных кошмарах, растущие с такой скоростью, что глаз не поспевает следить за ними. Растущие и падающие громады слов были посвящены Джою Баку, хотя он сам смутно улавливал тему разговора, но словоизвержение Локка исходило из убеждения, что гость его представляет идеальный образчик человеческой природы, в котором нашло счастливое сочетание героизм и мужество раннего Гарри Купера, а также культура, чувствительность и страстность Рональда Колемана. Казалось, что Локк боялся, что, если его гостю будет позволено произнести больше, чем несколько слов, все его конструкции рухнут. Но Джой уже не испытывал никакого желания прислушиваться к этому потоку слов. Просто время от времени он вздымал брови, изображая на лице то или иное выражение, а как только оратор улыбался, он выдавливал ответную улыбку и согласно кивал головой. Порой ему удавалось вставлять фразу-другую в ответ на такие, например, высказывания: «Моя мать терпеть не могла терять присутствие духа!», или «Ну конечно, вы, лихие ковбои, разбираетесь в этом куда лучше, чем я, скромный торговец бумагой», или же «Вот что я хочу сказать: жестокость покорила страну, а женщины покорили жестокость и, я бы сказал, весьма преуспели в этом на благо страны — вы не согласны?»

Но мысли Джоя все время вертелись вокруг одной и той же проблемы: как бы сделать, чтобы этот вечер был ему оплачен. Но он был бессилен. Ровный гул извергающихся слов хозяина действовал на него как наркотик, и он сидел в полном оцепенении. Ему постоянно приходилось бороться с желанием впасть в настоящий транс, и тогда он начинал вертеться на месте, растирать шею, хрустеть суставами и щуриться.

Телефон позвонил после одиннадцати. Джой воспользовался этой возможностью, чтобы выбраться в ванную, где мог посоветоваться со своим отражением в зеркале. Когда он выходил из комнаты, Локк громко и отчетливо говорил в трубку,

— Ты хочешь услышать, какое у меня произошло совпадение?.. Мама, я говорю: сов-па-де-ние! Догадайся, с кем мы сейчас болтаем?.. Я говорю, представь себе, с кем я болтаю, когда зазвонил телефон? С кем го-во-рю?.. Го-во-рю. Нет, не курю! Г-о-в-о-р-ю!.. Беседую!.. О, мама! Тебя не тошнит? Что ты взяла?.. Да нет, этот не годится, почему бы тебе не воспользоваться акустико-ном? А-кус-ти-ко-ном!.. Мама, черт бы тебя побрал, да это просто не-вы-но-си-мо!

В ванной Джой помыл лицо и плеснул на шею холодной воды, после чего крепко растерся, пока не почувствовал, что кровь снова стала циркулировать у него в голове. Затем он почти уткнулся в собственное изображение и прошептал:

— Как только этот сукин сын оторвется от этого чертового телефона, ты перейдешь к действиям! Это приказ!

 

 

Джой огляделся вокруг в поисках того, что можно было бы украсть. На полочке в туалете лежала электрическая бритва, но она слишком выпирала бы из кармана. Кроме того, когда ты сидишь как голый под пальмой, куда ты ее засунешь? Ничего стоящего не было и в аптечке. Но он снова обильно использовал одеколон, стащив для этой цели обувь и распахнув воротник рубашки, куда обильно залил пахучую жидкость.

Затем он прислушался к тому, что делалось за дверью. Не было никаких признаков, что оживленная беседа по телефону близится к завершению. Джой снова повернулся к зеркалу, начав репетицию:

— Слушайте, мистер, м-м-м… то есть, Тауни. Слушай, Тауни, я говорил тебе, что мой приятель жутко болен? Так оно и есть, и я должен как можно скорее отвезти его на юг. Ага. Ну, я, в общем-то, толком не знаю, чем он болен. Мальчишкой он перенес полиомиелит, а сейчас у него течет из носа, его колотит, он все время потеет, ну и нога у него подворачивается и все такое. Так что вот я и подумал, Тауни, что лучше всего было бы как можно скорее отвезти его на юг. А теперь слушай. Слушай меня, черт побери! — приструнил он сам себя и продолжал подготовку к разговору уже шепотом.

— А теперь тебе придется послушать меня, Тауни. Ох, да тебя я уж наслушался, ты же способен болтать сорок восемь часов без остановки. Да, конечно, мне это жутко нравится, прямо вне себя от счастья каждую засранную секунду. А теперь тебе придется послушать. Мне нужны деньги. И побыстрее, так что, если ты хочешь получить то, что тебе надо, заткнись и приступай к делу!

В гостиной Таунсенд П.Локк сидел на краю постели, положив одну руку на телефонную трубку, которая уже лежала на рычагах аппарата, а другой прикрывая себе рот. У него были вытаращенные от волнения глаза.

— Ох, Джой, — сказал он, когда его гость вернулся в комнату. — Я вел себя, как сущий ребенок. Я орал. Я был просто омерзителен. И бесстыден. Перезвонить ей и извиниться? Она терпеть не может лишних трат. Роскошь обожает, а расточительность нет. Она просто удивительно видит разницу между ними. Ладно, не стоит волноваться, не так ли? Не хлопнуть ли нам по маленькой? — Он ткнул пальцем на бутылку с джином на столике.

— Дай-ка я налью тебе, Тауни, — сказал Джой.

— Спасибо, это очень любезно с твоей стороны.

Джой наполнил стакан до половины чистым джином и вложил его в протянувшуюся к нему красную пухлую руку.

Он остался стоять перед Локком, и низ живота находился как раз на уровне его лица. Наступило долгое молчание. Постепенно Локк мысленно вернулся из Чикаго в Нью-Йорк, но молчание продолжалось. Хозяина явно волновало лицезрение нависшего над ним тела Джоя, и выражение лица его явно показывало возбуждение, в котором он находился.

Джой изобразил на лице улыбку и посмотрел на Локка. Подняв глаза, тот встретил взгляд Джоя и хихикнул. Джой кивнул и, помолчав, сказал:

— Так что же тебе нужно, Тауни?

Локк вскинул черные брови:

— Что?

Согнув ладонь, Джой позволил руке сползти в район паха.

— Так чего ж ты тащил меня сюда наверх?

— О! — вскрикнул Локк, прижимая ладони к сердцу. На лице его выразилось искреннее страдание. — Это так трудно. Так трудно. Невозможно. Вы, молодые люди, вы не знаете, как поступать. У вас… у вас такая убийственная красота. Я знаю, что ты прекрасный, просто обаятельный человек, Джой. Я сразу же это понял. Я сказал тебе это еще на улице. А теперь ты так ведешь себя, ты делаешь эти омерзительные жесты, и так все смешалось — и невинность, и распущенность — и такая в этом убийственная прелесть, что я просто не могу ее вынести.

— Я ни за что не должен был приглашать тебя к себе. Я хотел, чтобы у нас с тобой была такая милая прогулка, и я так старался, чтобы она доставила нам радость. Я надеялся, я предполагал, что в беседе между нами появится нечто общее, и я как старший мог бы поделиться с тобой некоторыми соображениями о мире. Я предполагал, что мы сможем выйти с тобой на более высокий уровень общения. Ну, разве не смешно? — Он


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.059 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал