Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






ГЛАВА 24. Тропические леса Южной Америки – необъятные густые сплетения лесов и джунглей, покрывающие континент миля за милей






 

Тропические леса Южной Америки – необъятные густые сплетения лесов и джунглей, покрывающие континент миля за милей, захватывающие склоны гор и толпящиеся в глубоких долинах, уступающие дорогу лишь широким сверкающим рекам и мерцающим озерам, – мягкие, зеленеющие, буйные и внешне безобидные, если смотреть на них сверху, сквозь несомые ветром облака.

Если же встать на мягкую, влажную почву, то оказываешься в кромешной тьме. Деревья такие высокие, что над ними нет неба. Да, сотворение – это всего лишь борьба и опасность среди густых влажных теней. Это конечное торжество Сада Зла, и всем ученым цивилизации никогда до конца не классифицировать все виды разрисованных бабочек, пятнистых кошек, плотоядных рыб или гигантских свернувшихся змей, ведущих бурную жизнь в этих местах.

В мокрых ветвях мелькают птицы с оперением цвета летнего неба или пылающего солнца. Обезьяны кричат и тянут крошечные умелые лапы к лианам, толстым, как канат, зловещие млекопитающие тысячи форм и размеров крадутся в беспощадной охоте друг на друга по чудовищным корням и полузарытым в земле клубням, под шелестящими гигантскими листьями, взбираются на изогнутые стволы молодой поросли, умирающей в зловонной темноте, несмотря на то что она высасывает из земли последний питательный глоток.

Цикл голода и насыщения, насильственной и болезненной смерти бездумен и бесконечно энергичен. Рептилии с твердыми и блестящими, словно опалы, глазами извечно питаются корчащейся вселенной жестких трескучих насекомых, как питались в те дни, когда по земле не ступало ни одно теплокровное существо. А насекомые – крылатые, клыкастые, накачанные смертоносным ядом, ослепительные в своей мерзости и отталкивающей красоте, и прежде всего коварные, – в конечном счете питаются всеми.

В этих лесах нет места милосердию. Ни милосердию, ни справедливости, ни благоговейному преклонению перед их красотой, ни тихому вскрику радости при виде прекрасных струй дождя. Даже мудрая обезьянка в сердце своем – моральный идиот.

Это значит, что до прихода человека таких понятий не существовало.

Сколько тысячелетий тому назад это происходило, никто точно не скажет. Джунгли пожирают собственные кости. Они спокойно проглатывают священные рукописи, вгрызаясь в более упрямые камни замков. Ткани, плетеные корзины, расписанные горшки и даже украшения из кованого золота в результате растворяются в их пасти.

Но, вне всякого сомнения, здесь уже много веков обитают мелкотелые темнокожие люди, сбиваясь в хрупкие деревеньки, состоящие из хижин, крытых пальмовыми листьями, и дымных костров для приготовления пищи, охотясь на водящуюся здесь в изобилии смертельно опасную дичь с помощью примитивных пик и дротиков, смазанных смертоносным ядом. Где‑ то, как и прежде, они устраивают аккуратные формочки, чтобы выращивать толстый ямс, сочные зеленые авокадо, красный перец и кукурузу. Сладкую, нежную желтую кукурузу в больших количествах. Рядом с аккуратно выстроенными домишками ковыряются в песке куры. В загонах, сопя, сворачиваются жирные, лоснящиеся свиньи.

Кто эти люди – лучшее, что есть в Саду Зла, так как они традиционно воюют друг с другом? Или же просто ничем не выделяющаяся его частица, в конечном счете не более сложная, чем ползучая сороконожка или крадущийся ягуар с атласной шкурой, чем тихая большеглазая лягушка, до того ядовитая, что одно прикосновение к ее пятнистой спине непременно вызывает смерть?

Какое отношение многочисленные башни великого Каракаса имеют к этому раскинувшемуся неподалеку бескрайнему миру? Откуда пришла эта южноамериканская метрополия с полным смога небом и холмами, кишащими громадными трущобами? Красота есть красота, где бы она ни встретилась. По ночам даже так называемые «ранчито» – тысячи тысяч хижин, покрывающих крутые склоны по обе стороны ревущих шоссе, – прекрасны, пусть в них нет ни воды, ни канализации, пусть по современным нормам комфорта и здравоохранения они перенаселены, все равно они оснащены ярким, сияющим электрическим светом.

Иногда складывается такое ощущение, что свет меняет все! Это безусловная, неоспоримая метафора для обозначения красоты. Но известно ли это жителям «ранчито»? Пользуются ли они светом ради красоты? Или просто ради удобства хотят освещать свои хижины?

Это не имеет значения.

Мы не можем прекратить творить красоту. И не можем запретить это миру.

Взгляните сверху на реку, что течет мимо маленькой заставы Сен‑ Лоран, на ленточку света, что на миг проблескивает то здесь, то там, сквозь деревья, все глубже и глубже забирается в лес и наконец добирается до маленькой миссии Святой Маргариты‑ Марии – скопища домиков на поляне, вокруг которой терпеливо ожидают джунгли. Ну разве оно не прекрасно, это скопление строений с жестяными крышами, с белеными стенами, с освещенными оконцами и звуками доносящейся из радиоприемника высокой песни с индейскими словами под веселый барабанный бой?

Какое симпатичное крыльцо у маленьких бунгало с разбросанными повсюду качалками, скамьями и стульями. Ширмы на окнах придают комнатам мягкое сонное очарование, так как набрасывают плотную сеточку из тонких линий на цвета и формы, тем самым несколько четче их обрисовывают, благодаря чему те становятся еще заметнее и живее, а также более нарочитыми – как интерьеры на картинах Эдварда Хоппера или в детских книжках с яркими картинками.

Конечно, существует способ остановить этот безудержный размах красоты. Он связан с регламентацией, согласованностью, конвейерной эстетикой и торжеством рационального над беспорядочным.

Но здесь такого не найти!

Вот она, судьба Гретхен, из которой вырваны все тонкости современного мира – лаборатории для единого повторяющегося морального эксперимента: Сеять Добро.

Зря поет ночь песнь хаоса, голода и разрушения вокруг этого маленького лагеря. Главное здесь – уход за ограниченным числом людей, которые пришли сюда с целью получения вакцинации, хирургической помощи, антибиотиков. Как говорила сама Гретхен – думать о более крупной картине значит лгать.

Я часами бродил большими кругами в густых зарослях, беззаботный и сильный, пробирался сквозь непроходимую листву, взбирался на высокие фантастические корни тропических деревьев, иногда останавливался, чтобы послушать гулкий переплетенный хор ночных джунглей. Повыше, на более зеленых ветвях, дремлющих в ожидании утреннего солнца, росли нежные мокрые восковые цветы.

Я опять оказался выше страха перед влажным, рассыпающимся уродством развития. Болотистая ложбина распространяла зловоние разложения. Скользкие твари не могли причинить мне вред, и поэтому не вызывали отвращения. Да, пусть за мной придет анаконда. Мне понравятся ее крепкие, быстро движущиеся объятия. Я упивался гулким, резким криком птиц, наверняка предназначенным для того, чтобы вселять ужас в сердца попроще. Очень жаль, что в этот темный час обезьянки с волосатыми руками уже спят, – мне бы так хотелось изловить их ненадолго, чтобы запечатлеть поцелуи на их хмурящихся лбах или безгубых болтливых ртах.

А бедные смертные, спящие в многочисленных домиках на поляне рядом с аккуратно вспаханными полями, со школой, с больницей и с церковью, до последней заурядной мелочи представлялись мне божественным чудом созидания.

Я соскучился по Моджо. Почему его здесь нет, почему он не бродит со мной по джунглям? Нужно его выдрессировать, превратить в настоящую собаку вампира. Мне в голову пришли картины, как в течение дня он охраняет мой гроб – часовой в египетском стиле, которому дана команда разорвать горло всякому смертному, который отыщет лестницу, ведущую в святилище.

Но мы с ним уже скоро увидимся. За этими джунглями нас ждет целый мир. Закрыв глаза и превратив свое тело в хитроумный приемник, я услышал на расстоянии многих миль напряженный шум транспорта в Каракасе, резкий акцент усилившихся голосов, громкий грохот музыки мрачных проветривающихся берлог, где я притягивал к себе убийц, как мошек тянет к яркой свече, чтобы выпить их кровь.

Здесь же царил покой; в мягкой мурлыкающей тропической тишине утекал час за часом. С низкого облачного неба брызнул мерцающий дождь, прибивая пыль на поляне, испещряя точками чисто подметенные ступеньки школы, легко стуча по рифленым жестяным крышам.

В маленьких спальнях моргнули и погасли огни, как и в отдаленных домах. Только в глубине затемненной церкви с низкой башенкой и большим, блестящим, хранящим молчание колоколом мелькал тусклый рыжий свет. Чистые тропинки и выбеленные стены освещали желтые лампочки под круглыми металлическими абажурами.

Свет в первом из больничных зданий, где Гретхен работала одна, потускнел.

Я периодически видел ее профиль на фоне затянутого ширмой окна. Я мельком заметил ее у самых дверей, когда она села за стол, чтобы нацарапать на бумаге какие‑ то записи, наклонив голову; волосы ее были собраны на затылке.

В конце концов я бесшумно двинулся к входу, проскользнул в маленький захламленный офис, где одна‑ единственная лампа источала яркий свет, и подошел к ширме, за которой лежала сама палата.

Детская больница! Все кроватки – маленькие. Примитивные, простые, в два ряда. Не померещились ли они мне в глубокой полутьме? Или кровати действительно сделаны из грубого дерева и завешены сеткой? А что там на бесцветном столике, не огарок ли свечи на блюдце?

У меня внезапно закружилась голова; в глазах несколько помутнело. Не та больница! Я моргнул, пытаясь оторвать вневременные элементы от тех, которые поддавались объяснению. На хромовых подставках у кроватей поблескивали пластиковые пакеты с внутривенной питательной смесью, сияли нейлоновые трубки, спускающиеся к крошечным иголкам, торчащим из тонких хрупких ручек!

Это не Новый Орлеан! Это не та больница! Но взгляни на стены! Разве они не каменные? Я стер со лба тонкую блестящую пелену кровавого пота и уставился на испачканный в крови носовой платок. И нет ли на той дальней кроватке золотоволосой девочки? Меня опять захлестнул приступ головокружения. Мне показалось, что я смутно слышу высокий смех, веселый, полный легкой насмешки. Но это, конечно, голос птицы в окружающей бескрайней темноте. Никакой старой сиделки в домотканом платье до лодыжек и с платком на плечах. Уже несколько веков, как ее нет, и того здания тоже.

Но девочка застонала; на ее круглой головке заиграли отблески света. На одеяле я увидел ее пухлую ручку. И снова я попробовать прочистить глаза. Рядом со мной на пол упала темная тень. Да, смотри, сигнал тревоги с крохотными светящимися циферками, шкафы с лекарствами за стеклянной дверцей! Не та больница, другая больница.

«Так ты пришел за мной, отец? Ты сказал, что повторишь все заново».

– Нет, я ее не трону! Я не хочу ее обижать! – Я что, шепчу все это вслух?

Она сидела далеко‑ далеко, в маленьком кресле на самом конце узкой комнаты, болтая ногами, и волосы замысловатыми кудрявыми волнами падали на взбитые рукава.

«А, ты пришел за ней. Ты сам знаешь, что это правда».

«Ш‑ ш‑ ш, ты разбудишь детей! Уходи. Тебя здесь нет!»

«Все знали, что ты одержишь победу. Все знали, что ты поразишь Похитителя Тел. И вот... ты пришел за ней».

«Нет, не за тем, чтобы причинить ей зло. Но чтобы предоставить ей возможность выбора».

– Месье? Я могу вам помочь?

Я поднял глаза на стоящего передо мной человека, на доктора с испачканными бакенбардами и крошечными очками. Нет, не тот доктор! Откуда он взялся? Я уставился на табличку с именем. Мы во Французской Гвиане. Вот почему он говорит по‑ французски. А в конце палаты нет никакого стула, и ребенка тоже нет.

– Увидеть Гретхен, – прошептал я. – Сестру Маргариту. Я думал, что она в этом здании, так как разглядел ее через окно. – Я знал, что она здесь.

Глухой шум в конце палаты. Ему не слышно, зато слышно мне. Идет. Я внезапно уловил ее запах, смешанный с запахом детей и стариков.

Но даже эти глаза не справлялись с невыносимым мраком. Откуда в этом помещении исходит свет? Она только что погасила крошечную электрическую лампочку у дальней двери и теперь шла, минуя кровать за кроватью, быстрым упругим шагом. Доктор сделал усталый жест и прошаркал мимо.

Не глазей на запачканные бакенбарды, не глазей на очки и сгорбленную спину. Ведь ты видел у него на кармане табличку с именем. Это не призрак!

Он вышел, волоча ноги, и за ним глухо хлопнула дверь.

Она остановилась в прозрачной темноте. Какие красивые волнистые волосы, убранные со лба, и какие красивые, большие, неподвижные глаза. Еще не увидев меня, она увидела мою обувь. И внезапно осознала, что здесь чужак, бледная беззвучная фигура – из меня не вырывалось даже звуков дыхания – в абсолютной тишине ночи, и ему здесь не место.

Доктор исчез. Казалось, его поглотили тени, но он, разумеется, оставался где‑ то там, в темноте.

Я стоял против света, сочившегося из офиса. Меня обволакивал ее аромат – кровь и чистый запах живого существа. Господи, видеть ее этими глазами, видеть ее блестящие щеки. Но я заслоняю свет, не так ли? Дверь совсем маленькая. Хорошо ли ей видны черты моего лица? Видит ли она жутковатый неземной цвет моих глаз?

– Кто вы?

Тихий, настороженный шепот. Она стояла вдалеке от меня, остановившись на полпути в проходе, и смотрела на меня исподлобья, из‑ под темных, сведенных к переносице бровей.

– Гретхен, – отозвался я. – Это Лестат. Я пришел, я же обещал, что приду.

Ничто не дрогнуло в длинной узкой палате. Кровати словно застыли под сетками. Но по искрящимся пакетам с жидкостью двигался свет, как будто в смыкающейся тьме сверкали многочисленные серебристые лампочки. Я слышал тихое ровное дыхание спящих маленьких тел. И тупой ритмичный звук, как будто ребенок, играя, без конца стучит пяткой по стулу.

Гретхен медленно подняла правую руку и, инстинктивно защищаясь, положила пальцы на грудь, у основания горла. У нее ускорился пульс. Я увидел, как она сжала пальцы, как будто на медальоне, а потом на тонкой как нитка золотой цепочке блеснул свет.

– Что это у тебя на шее?

– Кто вы? – повторила она резким, скрежещущим шепотом, и у нее задрожали губы. В ее глазах отразился тусклый свет, исходящий из офиса. Она уставилась на мое лицо и руки.

– Это я, Гретхен. Я не причиню тебе вреда. Мне и в голову такое не приходило. Я пришел, потому что обещал прийти.

– Я... Я вам не верю. – Она попятилась по деревянному полу, тихо зашуршали резиновые подошвы.

– Гретхен, не пугайся меня. Я хотел, чтобы ты знала – я сказал тебе правду. – Я говорил так тихо. Ей меня слышно?

Я видел, что она, как я сам несколько минут назад, пытается прочистить глаза. Ее сердце неистово забилось, под жесткой белой хлопчатобумажной тканью красиво задвигалась грудь, а к лицу внезапно прилила густая кровь.

– Я здесь, Гретхен. Я пришел поблагодарить тебя. Держи, позволь мне отдать это тебе, для миссии.

Я как дурак полез в карманы, полными пригоршнями извлек оттуда барыши Похитителя Тел и протянул ей; у меня, как и у нее, дрожали пальцы, а деньги оказались грязными и дурацкими, как куча мусора.

– Возьми, Гретхен. Держи. Они помогут детям. – Я повернулся и опять увидел свечу – все ту же свечу! Откуда здесь свеча? Я положил рядом с ней деньги, услышав, как под весом моего тела скрипнули половицы, когда я шагнул к столику.

Когда я повернулся к ней, она направилась ко мне, опасливо, с широко раскрытыми глазами.

– Кто вы? – в третий раз прошептала она. Какие у нее большие глаза, какие темные зрачки, пляшущие по мне, как пальцы, тянущиеся к тому, обо что можно обжечься. – Еще раз прошу вас сказать мне правду!

– Лестат, которого ты выходила в своем собственном доме, Гретхен. Гретхен, я вернул свое настоящее тело. Я пришел, потому что обещал прийти.

Я едва мог сдерживаться; по мере того как усиливался ее страх, как каменели ее плечи, как плотно сжимались ее руки, как ладонь, державшая цепочку, задрожала, во мне распалялось былое бешенство.

– Я вам не верю, – сказала она тем же удушенным шепотом и отпрянула всем телом, хотя не сделала при этом ни шага.

– Нет, Гретхен. Не смотри на меня так, как будто ты меня боишься или презираешь. Что я тебе сделал, что ты так на меня смотришь? Ты знаешь мой голос. Ты знаешь, что ты для меня сделала. Я пришел поблагодарить тебя...

– Лжец!

– Нет, это неправда. Я пришел, потому что... потому что я хотел увидеть тебя снова.

Господи Боже, я что, плачу? Неужели мои эмоции стали такими же изменчивыми, как и моя сила? А она увидит полосы крови на моем лице и оттого испугается еще больше. Я не мог видеть выражение ее глаз.

Я повернулся и уставился на свечку. Своей невидимой силой я толкнул фитиль и увидел, как вверх подскочил желтый язычок пламени. Mon Dieu, на стене точно так же играют тени. Она охнула, переводя взгляд со свечи на меня, вокруг нас разлился свет, и она впервые отчетливо увидела глаза, остановившиеся на ней, волосы, обрамлявшие обращенное к ней лицо, блестящие ногти на руках, белые зубы, едва заметные за моими полуоткрытыми губами.

– Гретхен, не бойся меня. Во имя истины, посмотри на меня. Ты заставила меня пообещать, что я приду. Гретхен, я тебя не обманывал. Ты спасла меня. Я здесь, а Бога нет, ты сама мне говорила. В устах любого другого эти слова ничего не значили бы, но ты сама их произнесла.

Она отшатнулась, и ее руки потянулись к губам, выпустив цепочку, и при свете свечи я увидел золотой крест. Ну, слава Богу, крест, не медальон! Она сделала еще один шаг назад. Этих импульсивных движений она побороть не могла.

Тихим неверным шепотом зазвучали ее слова:

– Уходи от меня, нечистый дух! Уходи из дома Господня!

– Я тебя не трону!

– Уходи от этих малышей!

– Гретхен! Я не трону детей.

– Во имя Господа, уходи от меня... уходи.

Ее правая рука снова нащупала крест, и она наставила его на меня, ее лицо раскраснелось, губы увлажнились, расслабились и затряслись в истерике, и когда она заговорила, в ее глазах не было мысли. Я увидел, что это распятие с крошечным. искривленным телом мертвого Христа.

– Убирайся из этого дома. Сам Господь охраняет его. Он охраняет детей. Уходи.

– Во имя истины, Гретхен, – с чувством ответил я тихим, как и у нее голосом. – Я же был с тобой! Я пришел.

– Лжец, – зашипела она. – Лжец! – Ее тело яростно шаталось, казалось, она сейчас потеряет равновесие и упадет.

– Нет, это правда. Если даже все остальное неправда, то это – правда. Гретхен, я не трону детей. И тебя не трону.

Через мгновение она наверняка окончательно потеряет рассудок, примется испускать беспомощные крики, вся ночь услышит ее, и каждая бедная душа в лагере выйдет наружу, чтобы позаботиться о ней и, возможно, начать вторить ее крику.

Но она стояла она месте, дрожала всем телом, и из открытого рта внезапно вырвались сухие всхлипывания.

– Гретхен, я ухожу, я оставлю тебя, если ты действительно этого хочешь. Но я сдержал свое обещание! Больше я ничего не могу сделать?

С одной из кроватей за ее спиной раздался вскрик, с другой – стон, и она стала оглядываться на эти звуки.

Потом стрелой метнулась в мою сторону, пронеслась мимо через маленький офис, задев бумаги, которые разлетелись со стола, и ширма, служившая дверью, хлопнула, когда она умчалась в ночь.

Я услышал ее далекие всхлипывания и развернулся как в тумане.

Тонким беззвучным туманом падал на землю дождь. Я увидел, что она уже пересекла поляну и спешит к церковным дверям.

«Я же сказала, что ты причинишь ей зло».

Я повернулся обратно и взглянул на темную длинную палату.

– Тебя здесь нет. Я с тобой покончил! – прошептал я.

Теперь, благодаря свече, ее было видно совершенно четко, хотя она и оставалась в дальнем конце комнаты. Она все раскачивала ногой в белом чулке и ударяла по ножке стула каблуком черной туфельки.

«Уходи, – сказал я так ласково, как только мог. – Все кончено».

У меня по лицу катились‑ таки слезы, кровавые слезы. Заметила ли их Гретхен?

«Уходи, – повторил я. – Все кончено, я тоже ухожу».

Казалось, она улыбнулась, но она вовсе не улыбалась. Ее лицо превратилось в образчик невинности, в лицо с медальона из сна. Я застыл как загипнотизированный, глядя на нее, и образ остался на месте, но совершенно прекратил двигаться. А потом рассеялся.

Остался только пустой стул.

За ширмой жужжали мухи. Какой чистый дождь, теперь он барабанит по земле. Затем раздался мягкий нарастающий звук, словно небо медленно раскрыло рот и вздохнуло. Что‑ то я забыл. Что же? Свеча, да, задуй свечу, пока не начался пожар и не задел нежных малышей!

И посмотри на тот конец – маленький светловолосый ребенок в кислородной маске, лист помятого пластика сверкает, как будто он соткан из частиц и кусочков света. И как ты мог быть таким дураком, что зажег здесь огонь?

Пальцами я погасил свечу. Я опустошил все карманы. Я выложил все грязные, скрученные купюры, сотни и сотни долларов, а также несколько найденных мной монет.

А затем я вышел и медленно прошел мимо открытых дверей церкви. Сквозь ласковый ливень я услышал, как она молится, быстро и тихо что‑ то шепчет, а потом через открытый дверной проем я увидел, что она встала на колени у алтаря, за ней задрожало красноватое пламя свечи, и она простерла руки, сложенные в виде креста.

Я хотел уйти. В глубине моей израненной души мне казалось, что больше я ничего не хочу. Но что‑ то меня удержало. Я почуял резкий запах, в котором безошибочно определил запах свежей крови.

Он исходил от церкви, и принадлежал не горячей крови, пульсирующей в ее теле, – это была кровь, хлещущая из открытой раны.

Я приблизился, стараясь не производить ни малейшего звука, пока не оказался в дверях. Запах усиливался. И тогда я увидел, что с ее простертых рук капает кровь. Я увидел, что по полу у ее ног текут ручейки крови.

– Избави меня от Зла, о Господь мой, прими меня к себе, Священное Сердце Иисуса, прими меня в объятия свои...

Я подошел ближе, но она меня не видела и не слышала. Ее лицо источало свет, благодаря дрожащей свече и сиянию внутри нее самой, великому всепоглощающему восторгу, который овладел ей и избавил от всего, что ее окружало, включая и темную фигуру, стоящую рядом.

Я взглянул на алтарь. Наверху, над ним, висело гигантское распятие, а внизу поблескивала крошечная дарохранительница, и за красным стеклом горела свеча, что означало: здесь совершается Святое Причастие. В открытые церковные двери ворвался ветер. Он задел колокол, издавший слабый жестяной звон, заглушаемый самим ветром.

Я опять опустил на нее глаза, на ее обращенное вверх слепое лицо, на ее расслабленный рот, из которого все равно доносились слова.

– Христос, мой возлюбленный Христос, прими меня в свои объятия.

И сквозь пелену слез я следил, как из ее открытых ладоней хлещет красная кровь – красная, густая, обильная.

В лагере послышались приглушенные голоса. Открывались и закрывались двери. Я услышал, как бегут люди по плотной земле. Повернувшись, я увидел темные силуэты, собравшиеся у входа, – сборище взволнованных женских фигур. Я услышал произнесенное шепотом французское слово, означающее «незнакомец». И сдавленный крик:

– Дьявол!

Я пошел прямо к ним по проходу, наверное заставив их разбежаться в стороны, хотя я никого из них не тронул и ни на кого не смотрел, и поспешил прочь, под дождь.

Там я повернулся и оглянулся. Она все еще стояла на коленях, а они собрались вокруг нее, и я услышал их тихие почтительные вскрики:

– Чудо!

– Стигматы!

Они крестились и падали вокруг нее на колени, а с ее губ продолжали срываться монотонные, как в трансе, молитвы.

– И Слово было с Богом, и Слово было Бог, и Слово стало Плотью.

– Прощай, Гретхен, – прошептал я.

И я исчез, свободный и одинокий, в теплых объятиях дикой ночи.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.017 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал