Сравнения 10 страница

Существует достаточно общая связь этой группы символов с другим архетипическим символом — Словом. Человек по своей природе и говорящий, и тот, к кому обращена речь; по мере того как увеличивается его склонность к рефлексии, диалог становится внутренним и не произносимым вслух, но от этого не менее реальным. Всякий человек, обладающий нравственным чувством, постоянно ощущает себя чьим-то адресатом — не в

* Цитата из Нового Завета (1-е Иоан. 1, 5). — Прим. перев.

том смысле, что он галлюцинирует, а в том смысле, что он внимает некоему тайному беззвучному голосу, воспринимаемому внутренним ухом. Это нечто, лежащее вне желаний, способное иногда подавить или же возбудить желание. Так, слово (Логос) имеет тенденцию стать слуховым образом, символизирующим правильность, Должное, что придает смысл суждениям морали. На первобытном уровне божественные предначертания символизируются в определенных физических звуках: таким символом часто служит порывистый ветер, а так называемый бык-ревун (трещотка, имитирующая завывание ветра) используется в некоторых индейских племенах Северной Америки и у других народов для изображения голоса призываемых и воодушевляемых им сверхъестественных сил. Часто раскат грома воспринимается естественным образом как звуковое воплощение и репрезентация божественного указания. По мере того как религии развиваются в сторону большей духовности, внешние шумы перестают играть важную роль, но слуховой образ-символ Логоса сохраняется, как об этом свидетельствует такое выражение, как «голос совести», или такое слово, как «призвание» [англ. vocation от лат. vox 'голос'].

Универсальная притягательность воды как архетипического символа связана с ее очистительной силой в соединении со свойством поддержания жизни. Тем самым вода начинает символизировать как очищение, так и начало новой жизни, и в христианском таинстве крещения обе эти идеи объединяются: используемая в этом обряде вода символически очищает от первородного греха и одновременно символизирует вступление крещаемого в новую духовную жизнь. Последний аспект особенно суггестируют такие выражения, как «вода живая» из беседы Иисуса с самарянкой у колодца (Евангелие от Иоанна, гл. IV), или эпизод из неканонического Евангелия от Евреев, в котором Святой Дух нисходит не в виде голубя, а в виде фонтана воды. За пределами христианства можно найти неограниченное число аналогичных примеров символики, связанной с водой.

Среди всех значительных архетипических символов едва ли не самым совершенным в философском отношении является «Круг» с его наиболее частой образной конкретизацией в виде «Колеса». С древнейших исторических времен круг повсеместно признается самой совершенной из фигур, как из-за своей формальной простоты, так и по причинам, изложенным в афоризме Гераклита: «В круге начало и конец совпадают»¹⁹. Когда круг конкретизируется как колесо, появляются два дополнительных свойства: колесо имеет спицы и вращается. Спицы колеса воспринимаются как иконический символ солнечных лучей; причем и спицы, и лучи символизируют созидательную силу, которая исходит из некоторого единого дарующего жизнь источника и воздействует на все в мире. Что касается вращения колеса, то оно имеет ту особенность, что, когда ось зафиксирована, движение спиц и обода

оказывается равномерным, — особенность, которая без труда становится символическим обозначением того закона человеческой жизни, согласно которому найти в своей душе незыблемый стержень — значит навести устойчивый порядок в своих ощущениях и действиях.

Подобно многим другим архетипическим символам, колесо потенциально амбивалентно. Оно может иметь положительную либо отрицательную значимость или иногда и ту и другую. Что касается отрицательной стороны, то на Западе колесо может символизировать рискованную игру судьбы, а на Востоке — непрекращающийся цикл умираний и возрождений, от которого тщетно искать избавления. Йога для индусов есть школа терпеливого овладения искусством делания и неделания, которое готовит человека к такому избавлению. Что до положительной стороны, то в индуистской традиции колесо, помимо символического значения, связано с дхармой, или божественным законом. В буддистской иконографии широко используется «Колесо Закона», и, согласно широко распространенной легенде, Будда совершил поворот «колеса дхармы», произнеся свою первую проповедь после того, как достиг духовного просветления под деревом бодхи (так называемую «Проповедь в Парке Оленя»). В соответствии с традиционным ритуалом китайского буддизма колесо колесницы привязывалось к столбу и его поворот направо должен был изображать солнце на его орбите и символизировать путь мирового Дао. В Тибете совершенство и справедливость мирового закона символизировались при помощи такого простого жеста, как соединение большого и среднего пальца. Тибетское молитвенное колесо имело первоначально тот же смысл (возможно, сохраняющийся для посвященных и до сего времени) вопреки тому, что позднее оно стало использоваться в чисто магических целях²⁰.

Особое развитие символического использования колеса обнаруживается в буддистском обычае символически обозначать чистоту неподвижного центра при помощи цветка лотоса. Колесо часто изображается имеющим лотос на конце оси, и обратно, лотос часто рисуется с исходящими от него лучами света. В действительности цветок лотоса имеет два характерных свойства, которые особенно поражали восточное воображение, — чистота его незамысловатой красоты и тайна его рождения водой. Буддизм учит, что подобно тому, как цветок лотоса возникает из темных глубин озера, чтобы явить свою красоту, и как солнце поднимается во тьме и посылает свои лучи, так и Будда исходит из «темного чрева бытия», чтобы, явив истину, рассеять тьму иллюзий (maya). В Индии колесо иногда помещается на вершину столба, играя роль иконического знака, изображающего лотос на стебле в полном цвету. Основная идея широко почитаемого памятника махаянического буддизма «Лотос истинного закона» состоит в признании непреложности божественного закона и

многообразия способов его выражения и преподавания — незыблемый центр и множество спиц или лучей божественного солнца-колеса²¹.

Приведенные выше примеры символов достаточно хорошо известны; здесь ставилась цель рассмотреть их как продолжение и фиксацию метафорической деятельности. Мышление не может в сколько-нибудь значительной степени обходиться без языка, а язык без метафорической деятельности, явной или скрытой; превращение тех или иных метафор в создающие напряжение символы — естественная фаза описанного процесса. Если любой конкретный символ — Крест, Флаг, или Божественный Отец, или акт коленопреклонения — может быть подвергнут скептическому рассмотрению и быть отвергнут как затасканный, или как ненужный, или как связанный с одиозными идеями и установками, то отвергнуть все символы значило бы в конечном счете отвергнуть самые язык и мышление. Когда стремящийся к прямому способу выражения мыслитель делает попытку избавиться от символического и метафорического образа мысли, единственное, на что он может на самом деле надеяться, — это ограничиться теми символами и окаменевшими метафорами, которые уже стали привычными стереотипами повседневной жизни. Человек не выбирает между символическим и несимволическим мышлением, он может либо свести свои мысли и чувства к расхожим смыслам, обозначаемым при помощи конвенциональных символов, либо научиться мыслить так, чтобы создавать более живое напряжение. «Бог, говорящий устами дельфийского оракула, — но словам Гераклита, — не сообщает и не утаивает, он подает знаки». Символы Т-языка могут намекать на объекты такой природы, что при использовании прямолинейных методов неизбежно игнорируются или же искажаются. Поскольку действительность является текучей и более или менее парадоксальной, стальные сети не лучшее средство, чтобы черпать из нее.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ChuangTzu. Mystic, Moralist and Social Reformer. Translated from the Chinese by H. A. Giles. Shangai, 1926, ch. III.

² Ср.: The Burning Fountain. Indiana Univ. Press, 1954, p. 93 — 94, 106 — 112.

³ Понимание, в соответствии с которым Стивене отождествляет метафору с метаморфозой, получило развитие в его кн.: Stevens W. The Necessary Angel. Knopf, 1951 (особ. на с. 117 — 118): «Поэзия... большей частью возникает едва ли не как результат использования фигур речи, или, что то же самое, как результат воздействия одного воображения на другое через посредство метафоры. Отождествление метафоры и метаморфозы — это просто сокращенный способ выражения данного утверждения». Дальнейшее развитие темы метаморфозы как элемента, составляющего существо всякой поэзии, и как метода, сознательно используемого в значительной части современной поэзии, содержится в кн.: Quinn M. Bernetta. The Metamorphic Tradition in Modern Poetry. Rutgers Univ. Press, 1955.

⁴ См.: Аристотель. Поэтика, гл. 21, 22; Риторика, кн. 3, гл. 2, 4, 9, 11.

⁵ Hen1e P. Metaphor. — In: " Language, Thought and Culture", ed. by P. Henle. Univ. of Michigan Press, 1958, ch. VII.

⁶ Hu1me Т. Е. Autumn. Цитируется по кн.: " Canzoni and Ripostes of Ezra Pound / whereon are appended the complete poetical works of T. E. Hulme. London, 1913; Wilbur R. Things of This World. Harcourt, Brace, 1956. Египетские стихи были мною найдены вместе с цитированными ниже, см. примеч. 13.

⁷ The Collected Poems of Dylan Thomas. New Directions, 1939, 1953. Стихотворение ацтекского поэта опубликовано в кн.: Richardson I. Fireflies in the Night. — In: " A Study of Ancient Mexican Poetry and Symbolism". Faber and Faber, 1959, p. 18; стихотворение Йитса цитируется по изд.: The Collected Poems of W. B. Yeats. Macmillan, amplified edition, 1950.

⁸ " In a Station in the Metro". Цитируется по кн.: Pound E. Selected Poems, ed. by T. S. Eliot. Faber and Gwyer, 1928, p. 89. Стихотворение из двух строчек должно прочитываться в контексте, задаваемом полностью отличными предшествующим и последующим стихотворением.

⁹ Е1iоt Т. S. The Metaphysical Poets. — In: Eliot Т. S. Selected Essays, 1917 — 1923. Harcourt, Brace, 1932, p. 247.

¹⁰ Jordan E. Essays in Criticism. Univ. Chicago Press, 1952, p. 113, 117, 124; ср. на с. 216: «Поэтому метафора представляет собой конституирующий элемент стихотворения, и она выполняет эту роль благодаря свойствам, появляющимся у ее компонентов через посредство связей, которые она устанавливает между ними».

¹¹ Stevens W. Thirteen Ways of Looking at a Blackbird. Цитируется по кн.: The Collected Poems of Wallace Stevens. Knopf, 1957.

¹² Auden W. H. The Fall of Rome. Цитируется по кн.: Nones. Random House, 1951, p. 32 — 33.

¹³ Англ. перевод см. в кн.: Е г m a n A. The Literature of the Ancient Egyptians, translated by A. M. Blackman. Methuen, 1927, p. 1 — 10. Другой англ. перевод см. в кн.: Mayer J., Prideaux T. Never to Die The Egyptians in their Own Words (Viking, 1938), p. 69 — 71.

¹⁴ The Poems of Richard Aldington. Doubleday, Doran, 1928, 1934.

¹⁵ Warren R. P. Pursuit. Цитируется по кн.: Selected Poems, 1923 — 1943. Harcourt, Brace, 1944.

¹⁶ Van Gennep A. The Rites of Passage. University of Chicago Press, 1960.

¹⁷ Mayer P. Never to Die. The Egyptians in their Own Words. Viking, 1938.

¹⁸ Driver G. R. Semitic Writing from Pictograph to Alfabet. London, 1948.

¹⁹ Буквальный перевод изречения Гераклита: «В круге начало и конец принадлежит всему». Но слово ξ υ ν ο ς, помимо значения 'принадлежащий всему', несет оттенок ξ υ ν ν ω ' 'обладающий здравым смыслом'.

²⁰ См.: Soothill W. E. The Three Religions of China. Oxford Univ. Press, 1923. В этой книге ламаистское молитвенное колесо рассматривается как «гротескная форма возвышенного представления Будды о Колесе Закона, катящемся вперед и подобно солнцу освещающем мир»; см.: Williams Ch. A. S. Outlines of Chinese Symbolism. Peiping, 1931: «Вращение колеса закона, вероятно, связывалось с ведийским обрядом поклонения солнцу, в котором колесо колесницы прикреплялось к столбу и вращалось вправо, то есть в том же направлении, что и Универсальный Закон, управляющий движением солнца». Ср.: Dale Saunders E. Mudra. Bollingen Series XLVIII. Pantheon Books, 1958.

²¹ E1iоt Ch. Hinduism and Buddhism. London, 1921 (Vol. II, p. 52; Vol. III, p. 438); Hari Singh Gour. The Spirit of Buddhism. London, 1929, p. 166; Hackmann H. Buddhism as a Religion. London, 1910, p. 194; Вur1ingame E. W. Buddhist Parables. Yale Univ. Press, 1922; Williams Ch. A. S. Encyclopaedia of Chinese Symbols and Art Motives. New York, Julian Press, 1960 (entries " Lotus" and " Wheel of the Law").

РОМАН ЯКОБСОН

ДВА АСПЕКТА ЯЗЫКА И ДВА ТИПА АФАТИЧЕСКИХ НАРУШЕНИЙ

I. АФАЗИЯ КАК ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Если афазия, как следует из самого термина, есть речевое расстройство, то любое описание и классификация афатических синдромов должны начинаться с постановки вопроса о том, какие именно языковые аспекты нарушаются при разнообразных нарушениях подобного рода. Данная проблема, поставленная очень давно Хьюлингсом Джексоном [17 ], не может быть решена без участия профессиональных лингвистов, компетентных в вопросах строения и функционирования языка. Для адекватного исследования любого нарушения коммуникации мы должны прежде всего понять природу и структуру того конкретного блока коммуникации, который прекратил функционировать. Лингвистику интересует язык во всех аспектах — в нормальном функционировании, в латентном состоянии (language in drift) [31 ], в стадии возникновения и в стадии распада.

В настоящее время психопатологи придают огромное значение лингвистическим проблемам, встающим при изучении языковых нарушений¹; некоторые из этих вопросов были затронуты в лучших недавних трудах, посвященных афазии [25]; [10]; [28]. И все же в большинстве случаев настоятельная необходимость участия лингвистов в исследовании афазии все еще игнорируется. Так, автор одной новой книги, которая в значительной степени посвящена сложным и запутанным проблемам детской афазии, ратует за взаимодействие разнообразных научных дисциплин и призывает к взаимному сотрудничеству отоларингологов, педиатров, аудиологов, психиатров и педагогов, однако наука о языке при этом обходится молчанием, как будто расст-

R.O. Jakobson. Two aspects of language and two types of aphasic disturbances. Впервые опубликовано в книге: Halle M., Jakobson R. Fundamentals of Language. — " Janua Linguarum", Mouton Publishers', — Gravenhage, 1956, p. 55 — 82. Перепечатано в собрании трудов Р.Якобсона: Jakobson R. Selected Writings, vol. 2. Word and Language. The Hague — Paris, Mouton Publishers, 1971, p. 239 — 259.

ройства речевого восприятия вовсе не имеют никакого отношения к языку [27]. Это упущение тем более прискорбно, что автор книги — директор Клиники детской аудиологии и афазии при Северо-Западном университете (шт. Иллинойс), где из лингвистов работает Вернер Ф. Леопольд — безусловно, лучший американский специалист по детской речи.

Лингвисты также несут ответственность за задержку в проведении объединенных исследований афазии. Ничего сравнимого с детальными лингвистическими наблюдениями над языком детей, проведенными в разных странах мира, не предпринималось в отношении афатиков; не было и попыток осмысления и систематизации с точки зрения лингвистики множества клинических данных по разным типам афазии. Такое положение дел представляется тем более удивительным, что, с одной стороны, поразительные достижения структурной лингвистики предоставляют исследователю эффективные инструменты и методы для изучения речевых расстройств, а, с другой стороны, распад речевых моделей по типу афазии может открыть лингвисту общие законы языка в новом освещении.

Применение чисто лингвистических критериев к интерпретации и классификации фактов афазии может внести существенный вклад в науку о языке и языковых отклонениях, если лингвисты сохранят при обращении с психологическими и неврологическими данными всю точность и осторожность, присущие им в их традиционной области. Прежде всего, они должны быть знакомы со специальными терминами и приемами отраслей медицины, связанных с афазией; далее, им следует подвергать клинические истории болезни тщательному лингвистическому анализу и, наконец, самим поработать с пациентами-афатиками для того, чтобы непосредственно наблюдать картину заболеваний, а не заниматься исключительно интерпретациями готовых отчетов, составленных и осмысленных с совсем иных позиций.

Существует некоторый уровень афатических явлений, относительно которого в течение последних двадцати лет было достигнуто удивительное единогласие между теми психиатрами и лингвистами, которые занимались этой проблематикой, — именно распадение фонологической системы (sound pattern)². Это нарушение обнаруживает четкую регулярность в своем развитии. Афатическое расстройство оказывается как бы зеркалом усвоения ребенком звуков речи, оно ретроспективно выявляет развитие ребенка. Более того, сравнение детского языка и случаев афазии дает нам возможность устанавливать некоторые импликативные законы. Подобный поиск порядка усвоений и потерь и общих импликативных законов не может ограничиваться фонологической структурой, а должен быть распространен и на грамматическую систему. В этом направлении были осуществлены лишь немногочисленные пробные шаги, но такие попытки, безусловно, заслуживают продолжения³.

II. ДВОЙСТВЕННАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА

Речь предполагает отбор определенных языковых единиц и их комбинирование в языковые единицы более высокой степени сложности. На лексическом уровне это совершенно очевидно: говорящий выбирает слова и комбинирует их в предложения в соответствии с синтаксической системой используемого языка; предложения в свою очередь объединяются в высказывания. Однако говорящий ни в коей мере не свободен полностью в выборе слов: этот выбор (за исключением редких случаев создания спонтанных неологизмов) должен осуществляться на основе лексического запаса, общего для него и для его адресата. Специалист по теории информации максимально приближается к адекватному пониманию речевого события тогда, когда предполагает, что при оптимальном информационном обмене говорящий и слушающий располагают более или менее одинаковым «массивом готовых представлений» (" filing cabinet of prefabricated representations"): адресант словесного сообщения отбирает одну из этих «представленных заранее возможностей», а от адресата ожидается осуществление правильного выбора тождественного элемента из того же массива «уже предвиденных и предусмотренных возможностей» [26, р. 183]. Таким образом, для эффективности речевого события требуется, чтобы его участники использовали общий код.

«" Did you say pig or fig? " said the Cat. " I said pig ", replied Alice». [«Вы сказали свинья или инжир?» — сказала Кошка. «Я сказала свинья», — ответила Алиса ] (из гл. VI «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла). В данном конкретном высказывании адресат — Кошка пытается уточнить языковой выбор, сделанный ранее адресантом. В общем коде Кошки и Алисы, то есть в разговорном английском языке, различие между смычным и фрикативным согласным — при прочих равных условиях — может служить целям изменения смысла сообщения. Алиса использовала различительный признак «смычность vs. фрикативность», отвергнув вторую и выбрав первую из двух взаимоисключающих альтернатив; в том же самом речевом акте она объединила это решение с некоторыми другими синхронно проявляющимися признаками, использовав компактность и напряженность /р/ в противопоставлении к диффузности /t/и ненапряженности /b/. Таким образом, все эти характеристики звука были объединены в пучок различительных признаков — так называемую фонему. За фонемой /р/ последовали фонемы /i/ и /g/, представляющие собой тоже пучки одновременно реализуемых различительных признаков. Тем самым сцепление синхронных единиц в пучки и соположение последовательных единиц в речевой цепи суть два способа, которыми мы как говорящие объединяем языковые составляющие.

Ни пучки типа /р/ или /t/, ни последовательности пучков типа /pig/ или /fig/ не изобретаются говорящим, который их использует. Ни различительный признак «смычность vs. фрикативность», ни фонема /р/ не могут проявляться вне языкового контекста. Признак смычности проявляется в комбинации с некоторыми другими одновременно реализуемыми признаками, и репертуар комбинаций этих признаков в составе фонем типа /р/, /b/, /t/, /d/, /k/, /g/ и т. п. ограничен кодом данного языка. Этот код накладывает ограничения на возможные комбинации фонемы /р/ с другими последующими и/или предшествующими фонемами в речевой цепи; в лексическом фонде данного языка реально используется лишь часть допустимых фонемных цепочек. Даже при теоретической допустимости других комбинаций фонем говорящий выступает обычно только как потребитель слов, а не как их создатель. Сталкиваясь с теми или иными характерными словами, мы прежде всего предполагаем, что они принадлежат к коду. Для того чтобы понять слово nylon 'нейлон', необходимо знать смысл, приписываемый данной лексической единице в лексическом коде современного английского языка.

В любом языке существуют также кодифицированные словесные группы, называемые фраземами (фразеологическими сочетаниями) (phrase-words). Смысл идиомы how do you do 'здравствуйте' не может быть получен посредством объединения смыслов ее лексических составляющих; здесь целое не равно сумме его частей. Такие словесные группы, которые в определенном смысле ведут себя как отдельные слова, представляют вполне обычное, хотя и маргинальное явление. Для понимания подавляющего большинства словосочетаний нам необходимо знать лишь составляющие их слова и синтаксические правила их комбинирования. В пределах данных ограничений мы вольны помещать слова в новые контексты. Разумеется, такая свобода относительна, и распространенные речевые штампы оказывают на наш выбор словесных комбинаций весьма значительное влияние. Однако, несмотря на относительно низкую встречаемость таких словосочетаний в тексте, свобода создания совершенно новых контекстов неоспорима.

Таким образом, в комбинировании языковых единиц при переходе от низших уровней языка к высшим, возрастает шкала свободы. При объединении различительных признаков в фонемы свобода индивидуального говорящего равна нулю; инвентарь всех возможностей данного языка здесь жестко задается его кодом. Свобода комбинирования фонем в слова весьма ограничена, она сводится к маргинальной ситуации создания неологизмов. При построении предложений из слов говорящий ограничен в меньшей степени. И наконец, при комбинировании предложений в высказывания, в целостные тексты кончается действие обязательных синтаксических правил и резко возрастает свобода

любого индивидуального говорящего создавать новые контексты, хотя и здесь нельзя игнорировать значимость многочисленных стереотипных высказываний.

В каждом языковом знаке обнаруживается два вида операций.

1) Комбинация. Любой знак состоит из составляющих знаков и/или встречается только в комбинации с другими знаками. Это означает, что любая языковая единица одновременно выступает и в качестве контекста для более простых единиц и/или находит свой собственный контекст в составе более сложной языковой единицы. Поэтому любая реальная группировка языковых единиц связывает их в единицу высшего порядка: комбинация и контекстная композиция (contexture) являются двумя сторонами одной и той же операции.

2) Селекция. Выбор между альтернативами предполагает возможность замены одной альтернативы на другую, эквивалентную первой в одном отношении и отличную от нее в другом. Тем самым селекция и субституция являются двумя сторонами одной и той же операции.

Фундаментальная роль этих двух операций в языке была ясно понята Фердинандом де Соссюром. Тем не менее из двух разновидностей комбинации — сцепление и соположение (concurrence and concatenation) — лишь вторая, то есть временнá я последовательность единиц, была по-настоящему признана женевским лингвистом. Высказав глубокие проницательные замечания о фонеме как наборе одновременно реализуемых различительных признаков (" é lé ments diffé rentiels des phonè mes"), ученый остался тем не менее в сетях традиционного убеждения о сугубо линейном характере языка, который исключает возможность одновременного произнесения двух элементов [33, р. 68 и сл., 170 и сл.].

Для разграничения двух видов лингвистических операций, которые мы определяем как комбинацию и селекцию, Ф. де Соссюр констатирует, что первая из них «существует in presentia: она обусловлена реальным присутствием двух или нескольких единиц в составе реальной языковой цепочки», тогда как вторая «соединяет единицы in absentia, как члены виртуального мнемонического ряда». Иными словами, селекция (и соответственно субституция) ведает единицами, объединяемыми в коде, но не в данном сообщении, тогда как в случае комбинации единицы объединяются и в коде и в сообщении или только в реальном сообщении. Адресат осознает, что данное высказывание (сообщение) представляет собой комбинацию составляющих частей (предложений, слов, фонем и т. п.), выбранных из хранилища всех возможных составляющих частей (кода). Составляющие части некоторого контекста находятся между собой в отношении типа смежности, тогда как в субститутивном множестве взаимоисключающих альтернатив знаки связаны отношениями разной степени сходства — от полной

эквивалентности синонимов до общего смыслового ядра антонимов.

Эти две операции наделяют каждый языковой знак двумя наборами интерпретантов (interpretants), если воспользоваться весьма полезным понятием, введенным Чарлзом Сандерсом Пирсом (см. указатель в его работе [29]): имеется два типа отсылок (references), служащих для интерпретации знака, — к коду и к контексту (кодифицированному или свободному); в каждом из этих случаев знак соотносится с другим набором языковых знаков — посредством альтернации в первом случае и посредством линеаризации во втором. Любая значимая единица может быть замещена другими, более эксплицитными знаками того же кода, посредством чего раскрывается ее общий смысл, тогда как ее контекстуальный смысл определяется ее связью с другими знаками в пределах той же речевой цепочки.

Составляющие любого сообщения необходимым образом связаны внутренним отношением с кодом и внешним отношением — с сообщением. Язык в его разнообразных аспектах ведает обоими видами отношений. Происходит ли обмен репликами, носит ли коммуникация односторонний характер (от адресанта к адресату) — для обеспечения передачи сообщения необходим тот или иной вид cмежности между участниками речевого события. Разделенность в пространстве и часто во времени между двумя индивидами, адресантом и адресатом, преодолевается внутренним отношением: должна существовать определенная эквивалентность между символами, используемыми адресантом, и символами, известными адресату и интерпретируемыми им. Без такой эквивалентности сообщение бесполезно — даже если получатель сообщения воспринимает его, оно не воздействует на получателя должным образом.

III. НАРУШЕНИЕ ОТНОШЕНИЯ ПОДОБИЯ

Ясно, что речевые расстройства могут в разной степени поражать способность индивида к комбинации и селекции языковых единиц. В самом деле, вопрос о том, которая из этих двух операций нарушена серьезнее, необычайно важен при описании, анализе и классификации различных форм афазии. Быть может, эта дихотомия плодотворна даже в большей мере, чем классическое противопоставление (не рассматриваемое в настоящей работе) эмиссивной и рецептивной афазии, проводимое в соответствии с тем, которая из двух функций в речевом обмене — кодирование или декодирование — нарушена в большей мере.

X. Хед предпринял попытку классификации разных случаев

афазии и каждой из выделенных им разновидностей присвоил «название, выбранное с таким расчетом, чтобы оно обозначало наиболее явный дефект во владении словами и предложениями и их понимании» [13, р. 412]. Следуя тому же принципу, мы различаем два основных типа афазии в зависимости от того, касается ли основное расстройство селекции и субституции (при относительной стабильности комбинации и контекстной композиции) или же, наоборот, нарушены в основном комбинация и контекстная композиция при относительной сохранности норм селекции и субституции. Описывая эти две противоположные модели афазии, я буду в основном пользоваться данными Голдстайна.

Для афатиков первого типа (дефект селекции) контекст является необходимым и решающим фактором. Когда такому пациенту предлагают обрывки слов или предложений, он с готовностью и легко их заканчивает. Его речь носит сугубо реактивный характер; он легко ведет беседу, но испытывает определенные трудности в самом начале диалога; он способен отвечать реальному или воображаемому адресанту, когда сам является или воображает себя адресатом сообщения. Особенно трудно для него вести и даже понимать такой замкнутый в себе вид речи, как монолог. Если его высказывания в большей степени зависят от контекста, то он лучше справляется со своей речевой задачей. Он ощущает полную неспособность произнести фразу, которая не является реакцией ни на реплику его собеседника, ни на какую-либо актуальную ситуацию. Он не может, скажем, произнести фразу Идет дождь, если не видит, что дождь действительно идет. Чем глубже погружено высказывание в вербальный или невербальный контекст, тем выше вероятность его успешного порождения таким пациентом.