Метафорическое сравнение 5 страница

И опять же, как так происходит, что сравнение может обойтись без особого промежуточного (intermediate) значения? Большинство ученых не считают, что в сравнении говорится одно, а подразумевается другое; не высказывают они и предположений, что сравнение означает что-либо иное, помимо того, что лежит на поверхности. Сравнение, как и метафора, может заставить глубоко задуматься, почему же тогда не слышно заявлений об «особом когнитивном содержании» сравнения? Вспомним элиотовского гиппопотама: там не было ни метафоры, ни сравнения, однако достигнутый эффект аналогичен тому, который достигается при помощи сравнений и метафор. Разве кому-нибудь придет в голову мысль, что в стихотворении Элиота слова имеют особое значение?

И наконец, если слова в метафоре имеют скрытое значение, как может оно столь сильно отличаться от того значения, которое приобретают слова, когда метафора стирается, то есть становится частью языка? Почему выражение Не was burned up 'Он вспыхнул (был подожжен)' не означает в точности то же самое, что когда-то означала живая метафора? Сейчас это выражение означает только то, что человек был очень рассержен, — и не стоит никакого труда сделать это эксплицитным.

Значит, в обычном взгляде на метафору есть натяжка. С одной стороны, в нем есть стремление думать, что метафора служит чему-то такому, что невозможно для обычных высказываний, с другой стороны — стремление объяснить метафору в терминах когнитивного содержания, которое составляет цель и смысл тех же самых обычных высказываний. Пока мы остаемся в рамках этой теории, нам все время будет казаться, что эта цель достижима или по крайней мере возможно весьма близкое приближение к ней.

Существует простой выход из этого тупика: мы должны отказаться от мысли, что метафора несет какое-то содержание или имеет какое-то значение, кроме, конечно, буквального. Все теории, рассмотрением которых мы занимались, неправильно понимают свою цель. Они выдают за метод расшифровки скрытого содержания метафоры то воздействие, которое она оказывает на нас. Их ошибка состоит в том, чтобы делать упор на содержании мыслей, которые вызывает метафора, и вкладывать это содержание в саму метафору. Бесспорно, метафоры часто помогают нам заметить те свойства вещей и предметов, которые мы раньше не замечали; конечно, они раскрывают перед нами

поразительные аналогии и сходства; они на самом деле, как указывает М. Блэк, представляют собой нечто вроде линзы или решетки, через которые мы рассматриваем объекты. Но суть заключается не в этом, а в том, как связана метафора с тем, что она заставляет нас увидеть.

Мне совершенно справедливо могут указать на привлекательность мысли о том, что метафора порождает или подразумевает определенный взгляд на предмет, а не выражает его открыто. Так оно и есть. Аристотель, например, говорит, что метафора помогает «подмечать сходство» (1459 а). Блэк, следуя за Ричардсом, отмечает, что метафора «вызывает» определенную реакцию: слушатель, восприняв метафору, строит некоторую систему импликаций [4, с. 164]. Сущность этого взгляда очень точно выражена в словах Гераклита о Дельфийском оракуле: «Он и не говорит, и не скрывает, он подает знаки»⁵.

Я не имею ничего против самих этих описаний эффекта, производимого метафорой, я только против связанных с ними взглядов на то, как метафора производит этот эффект. Я отрицаю, что метафора оказывает воздействие благодаря своему особому значению, особому когнитивному содержанию. Я, в отличие от Ричардса, не считаю, что эффект метафоры зависит от ее значения, которое является результатом взаимодействия двух идей. Я не согласен с Оуэном Барфилдом, который считает, что в метафоре «говорится одно, а подразумевается другое», не могу согласиться и с М. Блэком в том, что свойственное метафоре «проникновение в суть вещей» (" insight") достигается благодаря особенностям ее значения, которые позволяют метафоре утверждать или имплицировать сложное содержание. Механизм метафоры не таков. Полагать, что метафора достигнет своей цели только путем передачи закодированного сообщения, — это все равно что думать, что поднаторевший интерпретатор может передать прозой смысл шутки или фантазии. Шутка, фантазия, метафора могут, подобно изображению или удару по голове, помочь оценить некоторый факт, но они замещают собой этот факт и даже не передают его содержания.

Если это так, то мы перефразируем метафору не для того, чтобы выразить ее значение, ведь оно и так лежит на поверхности; мы, скорее, стремимся выявить то, на что метафора обращает наше внимание. Конечно, можно, соглашаясь с этим, полагать, что речь идет всего лишь об ограничении на использование слова «значение». Но это неверно. Основное заблуждение во взглядах на метафору легче всего поставить под удар, когда оно принимает форму теории метафорического значения. Но дело в том, что за этой теорией стоит тезис, который может быть сформулирован в независимых терминах. Он сводится к утверждению, что метафора несет в себе некоторое когнитивное содержание, которое автор хочет передать, а получатель должен уловить, и только тогда он поймет сообщение. Это положение ложно

независимо от того, будем ли мы называть подразумеваемое когнитивное содержание значением или нет. Оно вызывает сомнение уже одним тем, что трудно точно установить содержание даже простейших метафор. Я думаю, что это происходит потому, что нам представляется, будто существует некоторое содержание, которое нужно «схватить», в то время как речь идет о том, к чему метафора привлекает наше внимание. Если бы то, что метафора заставляет нас заметить, было бы конечным по числу и пропозициональным по природе, это не вызывало бы трудностей — мы бы просто проецировали содержание, которое метафора привнесла в наш мозг, на саму метафору. Но на самом деле то, что представляет нашему вниманию метафора, не ограничено и не пропозиционально. Когда мы задаемся целью сказать, что «означает» метафора, то вскоре понимаем, что перечислению не может быть конца⁶. Если кто-то водит пальцем по береговой линии на карте или любуется красотой и искусностью линии в рисунках Пикассо, то к чему именно привлечено его внимание? Можно было бы назвать бесконечное множество моментов, ибо идея полноты и исчерпанности к такому перечислению неприложима. Сколько же фактов или пропозиций передается фотографией или картиной: ни одного, бесконечное множество или один большой факт, который не поддается выражению? Это плохой вопрос. Картина не нуждается ни в тысяче слов, ни в любом другом их количестве. Между картиной и словами невозможен эквивалентный обмен.

Дело, впрочем, не только в том, что невозможно дать исчерпывающее описание того, что благодаря метафоре мы увидели в новом свете. Трудность здесь более фундаментальна. То, что мы замечаем или видим, не является, вообще говоря, пропозициональным. Конечно, оно может стать таким, и тогда оно может быть выражено самыми обычными словами. Но если я покажу вам рисунок Витгенштейна, на котором изображен утко-кролик и скажу: «Это утка», тогда вы с облегчением увидите в нем утку; скажи я: «Это кролик», вы увидите кролика*. Но никакой пропозицией невозможно выразить то, что же именно я помог вам увидеть. Кто-то скажет, что в результате этого вы пришли к пониманию, что рисунок можно интерпретировать двояко: как изображение либо утки, либо кролика. Но это можно было узнать, вообще не видя рисунка, то есть не видя ни изображения утки, ни изображения кролика. «Видеть как» не равно «видеть что». Метафора, делая некоторое буквальное утверждение, за-

* Во II части «Философских исследований» [12, р. 193] Л. Витгенштейн рассуждает о том, что процесс видения с необходимостью включает в себя ментальную, интерпретаторскую деятельность (seeing as). В качестве одного из примеров, иллюстрирующих это положение, он приводит рисунок, взятый им из книги Ястроу (Jastrow. Facts and Fable in Psychology). Рисунок представляет собой изображение, в котором можно попеременно видеть то утку, то кролика (a duck-rabbit). — Прим. перев.

ставляет нас увидеть один объект как бы в свете другого, что и влечет за собой прозрение. Поскольку в большинстве случаев оно несводимо (или не в полной мере сводимо) к познанию некоторой истины или факта, то наши попытки буквально описать содержание метафоры просто обречены на провал.

И теоретик, который старается объяснить метафору путем обращения к ее скрытому содержанию, и критик, который стремится эксплицитно выразить это содержание, — оба стоят на ложном пути, ибо выполнить такие задачи невозможно.

Дело не в том, что объяснения и интерпретации метафоры вообще недопустимы. Иногда, сталкиваясь с метафорой, мы испытываем затруднения: нам сразу не увидеть в метафоре то, что легко схватывает более восприимчивый и образованный читатель. Законная функция так называемой парафразы могла бы состоять в том, чтобы помочь неопытному или ленивому читателю приобщиться к тому способу видения, который имеет изощренный критик. Можно сказать, что критик слегка конкурирует с автором метафоры. Критик старается сделать свою версию более прозрачной для понимания, но в то же время стремится воспроизвести в других людях, хотя бы отчасти, то впечатление, которое на него произвел оригинал. Стремясь выполнить эту задачу, критик одновременно (и, возможно, лучшими из имеющихся у него средств), привлекает наше внимание к красоте, точности и скрытой силе метафоры, как таковой.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Я думаю, что Макс Блэк не прав, когда говорит: «Правилами вашего языка задано, что некоторые выражения должны восприниматься как метафоры». Он признает, однако, что то, что «означает» метафора, зависит и от дополнительных факторов: намерения говорящего, тона голоса, словесного окружения и т. д. [4, с. 157].

² Нельсон Гудмен говорит, что метафора и многозначность отличаются главным образом тем, что «различные употребления многозначного слова являются сосуществующими и независимыми друг от друга», в то время как в метафоре «слово, расширение которого закреплено обычаем, под воздействием этого обычая прилагается к чему-либо еще». Гудмен указывает, что когда ощущение производности «двух употреблений» в метафоре исчезает, то метафорическое слово переходит в разряд многозначных [8, р. 71]. На самом же деле достаточно часто одно употребление многозначного слова возникает из другого (если пользоваться терминологией Гудмена), и они, таким образом, никак не могут быть равноправно сосуществующими. Основная ошибка многих авторов, включая Гудмена, состоит в том, что они считают, будто в метафорическом слове сосуществуют два «употребления», и в этом оно сходно с многозначными словами.

³ Эта теория принадлежит главным образом П. Хенле [9].

⁴ Дж. Миддлтон Марри говорит о метафоре как о «сжатом сравнении» [10, р. 3]. Макс Блэк указывает на то, что сходная точка зрения встречается у Александра Бейна [2].

⁵ Поскольку отрицание метафоры, похоже, всегда является потенциальной метафорой, то среди потенциальных метафор столько же банальных, сколько абсурдных — среди имеющихся.

⁶ Стэнли Кавелл отмечает тот факт, что большинство попыток перефразировать метафору заканчивается словами «и так далее», ссылаясь при этом на замечание Эмпсона о том, что метафоры «полны смысла» [5, р. 79]. Однако моя и Кавелла точки зрения на бесконечность парафразы различны. Кавелл считает, что отмеченное свойство отличает метафору от («возможно, не всякого») буквального текста. Я же придерживаюсь мнения, что бесконечный характер парафразы объясняется тем, что она стремится выразить то, к чему привлекает ваше внимание метафора, а этому нельзя поставшь предел. Я бы утверждал это же самое по отношению к любому употреблению языка.

ЛИТЕРАТУРА

[1] Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957 (перевод В. Г. Аппельрота); ср. также Аристотель. Поэтика. — Соч. в 4-тт., т. 4. М., 1984 (перевод М. Л. Гаспарова).

[2] Вain A. English Composition and Rhetoric. London, Longmans, 1887.

[3] Barfie1d O. Poetic Diction and Legal Fiction. — In: " The Importance of Language", ed. by M. Black, Englewood Cliffs, New Jersey, Prentice-Hall, 1962.

[4] В1асk M. Metaphor. — См. наст. сборник, с. 153 — 172.

[5J Сave11 S. Must We Mean What We Say? New York, Scribner'a, 1969.

[6] Соhen T. Figurative Speech and Figurative Acts. — " The Journal of Philosophy", 1975, vol. 72.

[7] Empsоn W. Some Versions of Pastoral. London, Chatto and Windus, 1935.

[8] Gооdman N. Languages of Art. Indianapolis, Bobbs-Merrill, 1968.

[9] Hen1e P. Metaphor. — In: " Language, Thought and Culture", ed. by P. Henle. Ann Arbor, Univ. of Michigan Press, 1958.

[10] Murry J. M. Countries of the Mind. 2-nd series. Oxford, Oxford Univ. Press, 1931.

[11] Verbrugge R. R. and McCarrell N. S. Metaphoric Comprehension: Studies in Reminding and Resembling. — " Cognitive Psychology", 1977, vol. 9.

[12] Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, Basil Blackwell, 1953.

НЕЛЬСОН ГУДМЕН

МЕТАФОРА — РАБОТА ПО СОВМЕСТИТЕЛЬСТВУ

I

Симпозиум, на котором мы присутствуем, — свидетельство растущего осознания того, что метафора важное и одновременно странное явление (важность его представляется странной, а странность — важной) и ее место в общей теории языка и познания заслуживает изучения.

Метафорическое употребление языка во многом отличается от буквального (literal)*, но при этом оно не становится ни менее понятным, ни более темным, ни менее практичным, ни более независимым от истинности и ложности. Метафора далека от того, чтобы быть простым средством украшения; она активно участвует в развитии знания, замещая устаревшие «естественные» категории новыми, позволяющими увидеть проблему в ином свете, предоставляя нам новые факты и новые миры. Странная, с нашей точки зрения, особенность метафоры заключается в том, что метафорическая истинность сосуществует с буквальной ложностью¹: понятое буквально, предложение может быть ложным; воспринятое метафорически, оно может оказаться истинным, например: Шарнир прыгает (The joint is jumping) или Озеро — сапфир (The lake is a sapphire).

Эта особенность метафоры перестает казаться странной, как только мы осознаем, что резкое отличие метафорического использования слова от его использования в прямом значении абсолютно естественно. Слово сапфир в прямом значении используется для выделения класса предметов, включающего определенные драгоценные камни, но не озера; в метафорическом значении (как в приведенном выше примере) это слово выделяет класс предметов, включающий озеро, но не драгоценные камни. Поэтому предложение Озеро — сапфир ложно, если оно понимается буквально, и истинно, если понимается метафорически. В то же

Nelson Goodman. Metaphor as moonlighting. — In: " On Metaphor", ed. by S. Sacks, The University of Chicago Press, 1978, p. 175 — 180.

© by author and The University of Chicago Press, 1978

* Слово literal переводится либо как буквальный, либо как прямой ( напр., прямое значение) в зависимости от контекста. — Прим. перев.

время предложение Грязный пруд — сапфир ложно и в буквальном, и в метафорическом употреблении. Истинность и ложность метафорических предложений так же различаются и противопоставляются друг другу, как истинность и ложность предложений, понимаемых буквально. И предложение Озеро — сапфир истинно в своем метафорическом применении, если, и только если, истинно предложение Выражаясь метафорически, озеро — сапфир.

Очевидно, метафора и неоднозначность сродни друг другу в том, что неоднозначные слова, так же как слова в метафорическом значении, могут иметь два или более применений. Но метафора отличается от неоднозначности тем, что метафорическому использованию слова обязательно предшествует его использование в прямом значении, оказывающее влияние на метафорическое. Очень часто у слова бывает несколько метафорических и несколько буквальных применений. В ироническом метафорическом использовании предложение Грязный пруд — сапфир истинно, в то время как предложение Озеро — сапфир ложно. Два метафорических значения слова получены разными путями от использования слова сапфир в прямом значении, то есть по отношению к драгоценным камням.

II

Против такой простой интерпретации возражает Дональд Дэвидсон*. Он отрицает, что слово может иметь метафорическое применение, отличное от буквального, и пренебрежительно отвергает понятия метафорической истинности и ложности. Дэвидсон считает, что предложение может быть истинным или ложным только в том случае, если оно понимается буквально; метафорически интерпретировать предложение, ложное в своем буквальном применении, не значит интерпретировать его как сообщающее нечто такое, что может расцениваться как истинное, а значит, просто выявить некоторые импликации (suggestions) данного ложного предложения, навести на сравнения или вызвать определенные мысли и эмоции. Что можно сказать о такой позиции?

Общепризнанная сложность, более того, невозможность найти буквальные парафразы для большей части метафор используется Дэвидсоном как доказательство отсутствия самого объекта, подлежащего перефразированию; иными словами, метафорическое предложение не сообщает ничего сверх его буквального смысла; скорее, предложение просто функционирует по-другому, вызывая к жизни сравнения и стимулируя воображение. Но и перефразирование многих предложений, понимаемых буквально, оказывается невероятно сложным, и мы, безусловно, можем поставить

* См. статью Д. Дэвидсона «Что означают метафоры» в наст. книге. — Прим. ред.

вопрос о том, возможна ли вообще точная передача предложения другими словами данного языка или перевод его на другой язык. И все же давайте согласимся с утверждением, что передать метафору словами, используемыми буквально, особенно трудно. Это несложно объяснить тем, что результатом — и, обычно, целью — метафорического использования слова является очерчивание новых границ значения, которые пересекают привычные, либо выделение новых значимых подклассов или родов предметов, для обозначения которых мы не располагаем простыми и привычными дескрипциями. Кстати, здесь стоит сказать, что метафорическое использование слова может быть абсолютно ясным для понимания. Так же как неспособность дать определение, что такое «парта» (desk), вполне совместима со знанием того, какие предметы являются партами, неспособность перефразировать метафору вполне сочетается со знанием того, для обозначения каких предметов она используется. И, как мне уже приходилось говорить [6], наверное, легче решить, является ли человек Дон Кихотом или Дон Жуаном в метафорическом смысле, чем определить, является ли он шизофреником или параноиком в буквальном смысле этих слов.

Второй пункт своих возражений против теории истинности/ложности метафоры Дэвидсон строит на примере анализа слова burned up 'вспыхнувший, воспламенившийся', которое, будучи первоначально метафорой, впоследствии из-за частого употребления теряет метафоричность. Дэвидсон рассуждает примерно так: слово burned up не меняет сферы своего применения, когда его метафоричность стирается; теряется лишь его способность вызывать образные представления, и это доказывает, что суть метафоры — в ее функции, а не в применении. Я согласен с тем, что, когда метафора стирается, она уже не побуждает к сравнению — к сравнению, я сказал бы, двух различных применений слова. Но рассуждения Дэвидсона, как мне кажется, не согласуются с сформулированным им самим положением об отсутствии различий между буквальным и метафорическим использованием слова. Ибо если слово burned up начинает употребляться буквально для характеристики разгневанных людей, то есть использоваться, так же как и раньше, метафорически, то такое его употребление должно отличаться от другого, буквального (исходного) использования по отношению к предметам, охваченным пламенем. Когда слово burned up прекращает существование в качестве метафоры, оно становится неоднозначным; при этом ни одно из его буквальных употреблений никак не предполагает другого и не влияет на него; в то же время ни одно из этих употреблений не является новым.

Между прочим, если слово burned up при длительном метафорическом использовании теряет свою образность и, как утверждает Дэвидсон, по объему экстенсионала становится равным слову angry 'рассерженный', мы имеем полное право задать воп-

рос, почему же тогда трудно передать метафору burned up словом angry? Я думаю, что сила этой метафоры заключалась именно в том, что это слово не было полной параллелью слову angry; что такие слова, как burned up и to come to a boil 'вскипеть', не могут использоваться метафорически в одной и той же ситуации; что в течение некоторого времени после того, как метафорическое значение обесцвечивается, второе, буквальное использование слова burned up все же несколько расходится с буквальным использованием слова angry. Безусловно, у всех слов такие различия в процессе повседневного частого употребления постепенно стираются.

Развивая свои идеи дальше, Дэвидсон цитирует стихотворение Т. С. Элиота «Гиппопотам»* с целью продемонстрировать, что неметафорический текст имплицирует сравнения подобно тексту метафорическому. Представляется, что в этом можно убедиться и на более простых примерах. Неметафорические предложения Compare the True Church with the hippopotamus 'Сравните Истинную Церковь с гиппопотамом' и The True Church has important features in common with hippopotamus 'У Истинной Церкви есть важные особенности, общие с гиппопотамом' так же явно стимулируют воображение, как и метафорическое предложение The True Church is a hippopotamus 'Истинная Церковь — гиппопотам'. В целом, метафорические и неметафорические предложения могут в равной степени использоваться, чтобы стимулировать игру воображения, выразить угрозу, увлечь, потрясти, ввести в заблуждение, задать вопрос, сообщить что-то, убедить в чем-то и т. д. Значит, попросту говоря, ни одна из этих функций не является специфической для метафоры, и метафора не может быть определена в терминах этих функций. Поэтому рассуждения Дэвидсона опровергают его собственное утверждение.

По-моему, метафора предполагает отторжение слова или, скорее, фигуры речи от первоначального буквального использования и новое применение этого слова для образования нового класса в той или иной предметной области. Мне кажется, что отрицание Дэвидсоном того, что использование слова в его метафорическом значении может отличаться от его использования в прямом значении и что предложение, ложное в буквальном применении, может быть истинным в применении метафорическом, есть одно из самых глубоких заблуждений в теории метафоры.

III

Как часто подчеркивал Тед Коэн [1, р. 358 — 359] и как я продемонстрировал в «языках искусства»² на примере картины, которая может быть названа голубой и буквально, и метафори-

* См. с. 184 наст. книга. — Прим. ред.

чески*, метафорическая истинность не всегда является ложью при буквальном прочтении предложения. В чем же тогда, спрашивает Дэвидсон, заключается метафорический характер истинного в своем буквальном понимании высказывания Ни один человек не является островом (No man is an island)? Совершенно очевидно, что метафорическое прочтение этого предложения отличается от буквального: выражение, которое в своем буквальном значении используется для классификации географических объектов, при метафорическом прочтении выделяет класс живых существ, — и в результате ни один человек не включается в этот класс. Высказывание Ни один человек не является островом метафорично, поскольку оно предполагает продолжение: ...скорее, каждый человек есть часть материка (...rather, every man is part of a mainland). Предложение Озеро — не рубин (No lake is a ruby) точно так же метафорично, как высказывание Это озеро — сапфир, поскольку в обоих случаях выражения, использующиеся для обозначения классов драгоценных камней, применяются по отношению к водным поверхностям.

Более того, как показывает пример картины — голубой и в прямом, и в метафорическом смысле, — экстенсионал слова в буквальном значении и экстенсионал метафорического применения слова не обязательно строго разграничены: различаясь, они могут иметь и общую часть. Хотя картина может быть названа голубой и в прямом, и в метафорическом смысле, о многих предметах — можно сказать, что они голубые либо только буквально, либо только метафорически, но не одновременно.

Ну а что, если бы все предметы, голубые буквально, были бы голубыми и в метафорическом смысле, то есть печальными? Все равно при тождестве экстенсионалов различие между прямым и метафорическим употреблением не требовало бы для своего объяснения обращения к неэкстенсиональным «значениям» или «смыслам». Различия в значениях двух слов, экстенсионалы которых тождественны, связаны с их вторичными экстенсионалами, то есть экстенсионалами параллельных сложных образований. Например, хотя все единороги — и только они — кентавры совсем не все (или даже не многие) изображения или описания единорогов, и не только они, представляют собой изображения или описания кентавров; и хотя все непернатые двуногие способны смеяться, совсем не все и не только изображения непернатых двуногих являются изображениями смеющихся существ. Точно так же, когда экстенсионалы буквального и связанного с ним метафорического значения слова совпадают, между вторичными экстенсионалами этих слов существуют значительные различия: дескрипции голубых предметов (голубых в буквальном смысле) не являются обязательно дескрипциями голубых (в

* Слово blue 'голубой' в английском языке может также иметь значение 'грустный'. — Прим. перев.

метафорическом смысле) предметов, и только их³. Обычно, как я уже писал, буквальный смысл слова классифицирует объекты, а метафора осуществляет их новую классификацию. Но в тех случаях, когда слово с нулевым экстенсионалом (как, например, слово единорог) используется метафорически, новый класс предметов не может быть сопоставлен с исходным. Здесь снова вступает в игру вторичный экстенсионал. Классификация объектов, осуществляемая метафорой, отражает, скорее, сортировку, осуществляемую таким сложным образованием, как «описание (или изображение) единорога при буквальном понимании этого слова (literally-unicorn description or picture)».

Другой любопытный пример такого рода я приводил в своей недавно опубликованной работе на другую тему [1]. Я предположил, что мессер Агилульф, герой романа Итало Кальвино «Несуществующий рыцарь», помимо всего прочего, есть метафорическое обозначение реального мира: так же как мифический рыцарь существовал только в том или другом типе доспехов и как форма этих доспехов, химерический единый мир существует только в виде той или другой версии. Но каким образом слово, лишенное экстенсионала в своем буквальном смысле, может иметь еще и другое, метафорическое применение также и нулевым экстенсионалом? Ответ состоит в том, что есть много пустых имен, то есть имен с нулевым экстенсионалом, и что сложный терм «дескрипция мессера Агилульфа», взятый в буквальном смысле, выделяет некоторый подкласс пустых имен. Это отражается в отделении дескрипций единого реального мира (one-real-world) от других имен с нулевым экстенсионалом тогда, когда мы понимаем имя «мессер Агилульф» как метафорическое обозначение несуществующего реального мира.

IV

Рассмотренные нами особые случаи использования слов не должны создавать впечатления, что метафора — это роскошь, которую может позволить себе литература, что это редкое эзотерическое или чисто декоративное средство. Приспосабливая старые слова к выполнению новых функций, мы получаем огромную экономию лексических средств языка и используем свои устоявшиеся привычки в процессе создания новых переносных значений. Метафора пронизывает почти всю речь; даже в текстах, далеких от художественных, очень трудно отыскать фрагменты, которые понимались бы только буквально и не содержали бы свежих или уже стертых метафор. Рассматривая многообразие применения слов и других символов, равно как и состоящих из них словосочетаний, мы приходим к пониманию того, как соотносятся друг с другом и с буквальным текстом различные фигуры речи и как, благодаря метафоре, символы могут использоваться экономно, практично и творчески⁴.

Метафорическое употребление — это работа слов по совместительству.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Выражение «метафорическая истинность» означает не то, что истинность предложения метафорична, а то, что предложение, понимаемое метафорически, истинно. Подобным же образом должен пониматься целый ряд сходных выражений. Кроме того, я стремился избегать нечеткого термина «значение», и для читателей, незнакомых с философской терминологией, я обычно употреблял термин «применение» (" application"), а не «объем понятия» (" extension") для обозначения списков референтов слова. Во многих случаях я старался избежать многозначного термина «употребление» (" use"), используя в зависимости от ситуации термины «применение» или «функция».