Создание основ советского права

Первыми правовыми актами Советского государства можно считать обращение Петроградского ВРК “К гражданам России” и обращение II Всероссийского съезда Советов “Рабочим, солдатам и крестьянам”. Важным правовым актом, который почти целиком вошел в первую Советскую Конституцию, была Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, принятая III Всероссийским съездом Советов 12 января 1918 г.

Эта Декларация не была традиционным документом либерального государства о правах индивидуума. Она провозглашала принципы социальной и экономической политики, и уже в этом документе выражалась главная идея, отличавшая Советское государство от буржуазно-либерального: свободу человека надо защищать не от государства, а с помощью государства.

Конечно, перестройка всей системы права не могла быть моментальной, и в 1917-1918 гг. наряду с законами Советского государства действовали нормы старого права, которые постепенно теряли свою силу по мере становления нового законодательства.

Издавать законодательные акты имели право Всероссийский съезд Советов, ВЦИК, СНК. а с 1919 г. также Президиум ВЦИК. Правовые акты издавали также центральные органы управления и местные Советы. В выработке нормативных актов в ряде случаев принимали участие общественные организации трудящихся (например, профсоюзы в сфере трудового права). Чаще всего законодательные акты именовались декретами.

Вплоть до окончания гражданской войны Советское государство действовало в ситуации чрезвычайного положения. Ни целостной системы правовых норм, ни системы правоохранительных органов создано еще не было. При отсутствии установленных правовых норм практические вопросы решались или исходя из старых норм, или опираясь на “революционное правосознание”, источником которого было классовое сознание (или даже “классовое чутье”). На деле это часто означало принятие решений под давлением обстоятельств, исходя из “революционной целесообразности”. В целом господствовал здравый смысл и общие культурные нормы, но все стороны многомерного конфликта, который разразился в России, многократно прибегали к крайним мерам и страшным эксцессам, свойственным всякой революции и гражданской войне.

Но эксцессы - это особый срез истории государства и права. Он требует академического, свободного от идеологических пристрастий описания и изучения. Время для этого, видимо, еще не пришло.

17) Создание репрессивного аппарата советского государства.

Во все периоды советской власти исключительное внимание уделялось подбору и расстановке кадров в органах государст­венной безопасности, революционных и военных трибуналах, судебных и прокурорских органах, занимавшихся политически­ми делами. Ни в какой другой сфере сталинская формула «кад­ры решают все» не могла иметь столь серьезного значения для сохранения и укрепления большевистского режима.

Первичное ядро этих органов составила небольшая группа профессиональных революционеров, прошедших царские тюрь­мы и ссылку, имевших опыт подпольной работы и беззаветно преданных революции. Такие руководящие деятели ВЧК, как Дзержинский, Петере, Менжинский, Кедров, Артузов, были хорошими организаторами и образованными людьми, многие из них владели иностранными языками. Низовое же звено создава­лось главным образом из числа рабочих-красногвардейцев, мат­росов, солдат и командиров Красной Армии, городских и сель­ских активистов, рекомендованных на чекистскую работу мест­ными партийными органами. По данным обследования, проведенного летом 1920 г. и охватившего около 2 тыс. сотруд­ников ЧК 32 губерний, высшее образование имели всего 15 че­ловек (0, 8%), из них юридическое — лишь двое[258].

Первоначально небольшая чекистская организация постепен­но разрасталась, преимущественно за счет территориальных под­разделений. В 1930 г. в ОГПУ центра работало уже около 2 тыс. че­ловек, а на всей территории страны — свыше 22 тыс.[259] За годы Гра­жданской войны и после нее был существенно размыт тот первоначальный, достаточно профессиональный слой людей, ко­торый создавал эту систему. Постепенно не только местные, но и центральные органы ВЧК—ОГПУ—НКВД стали в значительном количестве пополняться и замещаться малообразованными вы­ходцами из рабочих и крестьян, зарекомендовавшими себя в про­шлом как непримиримые борцы с помещиками и буржуазией, во­еннослужащими Красной Армии, интеллигенцией и мещанством, примкнувшими к советской власти и вступившими в ВКП(б). Не­мало среди них было и карьеристов.

Столь пестрый состав органов госбезопасности отразился на социальном, национальном и образовательном составе как тер­риториальных, так и центральных, в том числе руководящих, органов. В 1934 г. из всех руководителей центрального аппарата НКВД и его местных органов (республиканских наркоматов, У НКВД краев и областей), а их насчитывалось всего около 100 человек, рабочие по происхождению составляли 24%, кре­стьяне — 17, служащие — 25, прочие (бывшие помещики, тор­говцы, предприниматели и кустари) — 28%. Заметим, что после замены Ежова Берией (1938 г.) численность руководства НКВД увеличилась почти вдвое, а его социальный состав стал заметно меняться: к 1941 г. процент рабочих возрос до 34%, крестьян и служащих понизился соответственно до 11 и 10%, прочих — до 5%[260]. Так проявилась сталинская предвоенная установка на об­новление всех руководящих кадров страны.

Среди руководящего состава НКВД в 1934 г. было до 40% лиц с низшим начальным образованием, со средним (в том числе неоконченным) — 42%, с высшим — от 10 до 15%. Это и понятно, если учесть, что на 1938 г. до 75% руководителей НКВД пришли на работу в ЧК еще в 1917—1925 гг. Сам нарком Ягода окончил лишь гимназию, а Ежов всего один класс на­чального училища. Еще хуже дело обстояло в низовом звене, среди рядовых работников. Вот чьими руками осуществлялся «большой террор», а по его завершении эти люди и сами пошли под арест, поскольку в них не было необходимости.

При смене наркомов внутренних дел произошли две круп­ные чистки репрессивного аппарата. Ежов, приступив к руко­водству НКВД в 1936 г., стал убирать «людей Ягоды». В 1936 г. было арестовано более 1900, в 1937 — 3837, а в 1938 — 5625 со­трудников (правда, не только по политическим обвинениям). В центральном аппарате НКВД было репрессировано около 75%. Почти никто из них впоследствии (60—90-е гг.) не был реабилитирован. В тот же период из НКВД были изгнаны или арестованы почти все работники, имевшие некоммунистиче­ское прошлое (бывшие эсеры, анархисты и члены иных пар­тий). Если в 1934 г. они составляли 31% сотрудников, то к 1 сентября 1938 г. их осталось всего 6, 6%, а в 1941 г. — 0, 55%[261].

Берия, став наркомом, в свою очередь, удалил «людей Ежо­ва» и существенно изменил политику подбора и расстановки кадров. При этом подверглось арестам значительно меньшее число сотрудников — 937 человек, зато было уволено (с после­дующим направлением преимущественно на хозяйственную ра­боту) в одном лишь 1939 г. 7372 человека (23%. всей численно­сти аппарата). Стал изменяться национальный состав. Если в 1934 г. в руководстве НКВД было 31% русских, 38% евреев, 7% латышей и 5% украинцев, то к 1941 г. процент русских воз­рос до 65%, украинцев — до 15, евреев сократился до 5, а латышей — до 0, 55%[262]. Это было продиктовано общей линией руси­фикации наиболее важных звеньев государственного аппарата.

Иным становился и образовательный уровень руководителей НКВД. Процент лиц с низшим образованием среди них упал к 1941 г. до 18%, а с высшим возрос до 35%. Если в 1937 г. более половины руководителей НКВД были в возрасте 40 лет и стар­ше, то к началу войны большинство составляли 30—35-летние[263]. Конечно, это омоложение отнюдь не означало демократизации или гуманизации аппарата политической юстиции: на соответ­ствующие должности подбирались исключительно проверенные люди, преданные партийному руководству.

Для понимания внутренних механизмов действия политиче­ской юстиции очень важное значение имеют мотивации пове­дения ее сотрудников.

Сотрудники первых подразделений ВЧК—ОГПУ, члены ре­волюционных и военных трибуналов времен Гражданской вой­ны, в подавляющем большинстве были убежденными защитни­ками революции, испытывали искреннюю ненависть к своим классовым противникам и считали себя рядовыми бойцами на фронте борьбы с контрреволюцией.

Но к середине 30-х гг. идеологическая и психологическая ос­нова их стала меняться. Остатки эксплуататорских классов были изолированы или уничтожены; с ликвидацией кулачества была, казалось бы, устранена последняя угроза классового сопротив­ления советской власти, но политическое руководство требова­ло находить и ликвидировать все новых и новых врагов — те­перь уже из недр партийного, государственного, военного аппа­рата, - людей, преданность которых революции никогда не вызывала подозрений. В этих условиях среди ряда работников органов госбезопасности, судей и прокуроров стали возникать все большие сомнения в правильности проводимой политики. Как пишет последний руководитель КГБ СССР Крючков, ссы­лаясь на воспоминания сотрудников прошлых лет, «обстановка в системе НКВД была окутана мраком гнетущих ожиданий»[264]. Люди стали увольняться из органов НКВД; случались и прямые отказы осуществлять незаконные репрессии. Крючков свиде­тельствует, что в 1937 г. за это был расстрелян практически весь личный состав Омского управления НКВД[265]. В такой ситуации не только чистки аппарата госбезопасности, но и непосредст­венное уничтожение неблагонадежных сотрудников, осуществ­ленное сначала Ежовым, а затем Берией, представлялись поли­тическому руководству страны естественным и привычным вы­ходом из сложившегося положения.

Но кто же пришел на смену этим изгнанным или уничто­женным людям? Очевидно, мотивация их поведения была не­одинаковой. Сохранялись люди, в основном не связанные не­посредственно с фальсификацией политических дел, которые продолжали свято верить в правильность политики партии. Как откровенно пишет бывший генерал Судоплатов, занимавший высокие посты и при Ягоде, и при Ежове и Берии, «в те дни я искренне верил и продолжаю верить и сейчас, что Зиновьев, Каменев, Троцкий и Бухарин были подлинными врагами Ста­лина... Вот почему мне казалось, что если обвинения, выдвину­тые против них, преувеличены, это, в сущности, мелочи. Буду­чи коммунистом-идеалистом, я слишком поздно осознал всю важность такого рода «мелочей» и с сожалением вижу, что был неправ... Масштабы репрессий ужасают меня»[266].

Были бесчувственные, сухие, равнодушные люди, которых отнюдь не беспокоили трагедии подследственных; эти послуш­ные исполнители были равно далеки как от романтических идеалов революционного времени, так и от элементарных нравственных норм. Они служили своему непосредственному начальству, надеясь усердием заработать новые чины. Их инте­ресовали высокая заработная плата, хорошая квартира, бли­зость к власти, льготы, престижность положения. Подбор таких людей, в основном по принципу личной преданности, произво­дился после весьма тщательных проверок и рекомендаций пар­тийных органов. После ареста Ежова, например, «ЦК наводнил ряды НКВД партийными активистами и выпускниками Воен­ной академии им. Фрунзе»[267]. Естественно, что, хотя это повысило процент людей с высшим образованием, профессиональный уровень их был чрезвычайно низок. Но от них и не ожидали юридических знаний. Главное - беспрекословно выполнять указания руководства, не допускать пощады врагу, на которого указывали партия и лично товарищ Сталин.

Такие же требования предъявлялись и к прокурорским и су­дебным кадрам, ведавшим политическими делами. Социальный состав и образовательный уровень этих кадров был не выше, чем у работников госбезопасности. Так, в 1935 г. число народ­ных судей с высшим образованием составляло 8, 4%; 84, 6% имели начальное образование[268].

В докладной записке на имя прокурора СССР Вышинского (1935) группа статистики и информации Прокуратуры СССР приводила следующие данные о кадрах прокуроров и следова­телей по стране в целом. Социальный состав: прокуроры — из рабочих 44%, из служащих 32%; следователи — из рабочих 27%, из служащих 36%. Партийность прокуроров достигала 91%, следователей — 32%. Образование у прокуроров: начальное -64%, среднее — 24%, высшее — 12%. Примерно то же и у сле­дователей: 56, 31, 12%. Но главное, конечно, было не столько в уровне грамотности и профессиональной квалификации, а в идеологии этих прокурорских работников, ориентированных на беспрекословное выполнение указаний партийных органов, не­примиримую борьбу с врагами народа. Они понимали свою за­дачу так, как формулировал ее, например, прокурор СССР Панкратов в приказе от 3 сентября 1939 г. № 174-7: «Задача ор­ганов Прокуратуры заключается в том, чтобы вовремя вскрыть, разоблачить и обезвредить притаившихся врагов»[269].

Однако эти призывы, судя по всему, помогали не всегда и не в полной мере. В системах прокурорских и особенно судебных орга­нов сохранялся, по сравнению с госбезопасностью, относитель­ный либерализм, а именно: некоторые судьи и прокуроры пыта­лись поступать по закону. В политической юстиции 1937—1939 гг. чистки кадров распространились на прокурорскую и судебную систему, нанеся им огромный урон. Около половины всех прокуроров были смещены со своих постов. В отдельных областях РСФСР должности потеряли более 75% районных прокуроров. Были физически уничтожены такие видные работники военной прокуратуры, как В. Войтенко, Н. Кузьмин, Н. Кузнецов, В. Мал-кис, П. Павловский, К. Романовский, Г. Суслов, Н. Успенский, В. Шестаковидр. К январю 1938 г. на ответственные руководящие должности (прокурор области, начальник отдела в республикан­ской прокуратуре и выше) было выдвинуто 400 человек[270].

Не в меньшей степени пострадали и квалифицированные су­дейские работники, большинство из которых, если не были ре­прессированы, перешли в хозяйственные органы, а их место заня­ли партийные выдвиженцы, либо вообще не имевшие юридиче­ского образования, либо только начавшие обучаться в основном на заочных отделениях вузов или краткосрочных курсах.

Ко всему сказанному о кадрах органов политической юсти­ции надо добавить одно немаловажное обстоятельство: те, кто более или менее долго оставался в этой системе, неизбежно подвергался профессиональной деформации.