Как взрослели языки

Без сомнения, тюрцами первобьггаого языка были две данные человеку способности: чувства и ум. Сперва чув­ства, такие, как радость, страх, удивление, исторгли из него восклицания: а, о, у. Потом гласные стал соединять он с согласными: ба, да, ма, на, та, ох, ух. Потом из по­вторения и сочетания слогов составил родственные и другие имена: баба, дядя, мама, няня, тятя, охать, хо­хот, ухо, слух, дух. Сверх того, подражал он природе: птицы криками своими научили называть их кукушка, грач, крякуша, гусь, кокош и означать голоса их звуко­подражательными глаголами: кукует, грает, крякает, гогочет, квокчет. Разные слышимые им действия в при­роде таким же образом наставили его произносить гремит, стучит, трещит, храпит, шипит, сопит, глота­ет, ибо каждое из этих действии в слух его ударяло.

Сличая французские слова glougloter (кричать, как индейский петух), glouglou (шум, какой делает пиво или вино, когда человек пьет его из бутылки), glouton (обжора), с русскими глотать, глоток, не ясно ли видим в них одинаковое звукоподражание приро­де? Подобное сходство найдем и в других языках.

Когда таким образом посредством чувств своих составил он многие слова, тогда ум его чрез уподоб­ление одних вещей с другими стал изобретать новые

названия. Например, заметив звукоподражательно тяжелое во время сна дыхание сапит, состояние, в котором сие дыхание совершается, назвал с малым изменением спит. Иногда к дыханию сему присово­купляется некоторая в горле игра, которую также, подражая звуку ее, наименовал он хрипеть, храпеть, храпатъ, и произвел от первого ветви: хрипун, хрыч, хрычовка, охрипнуть; от второго и третьего храпун, храпу га, храпок, откуда стал говорить: храпстео, хор оба, храбрость. Так от одного понятия стал он переходить к другому, смежному с ним, и от каждого из понятий производить семейства слов.

Обращая сие рассуждение на другие языки, то же самое в них примечаем: все они от одинаковых начал истекают и одинаковыми средствами составляются и возрастают. Иначе и быть не может, поскольку все на­роды происходят от первого народа. Никто из них не был создан особо, с особыми гласоорудиями; всяк за­имствовал язык свой от отца своего и передавал сыну. Цепь сия никогда не прерывалась: следственно, пер­вого народа первобытный язык должен непременно дойти и до самых последних племен человеческого рода. Открывавшиеся в языках новые понятия, новы­ми словами выражаемые, не могут опровергать сего рассуждения, поскольку новые слова всегда приме­чаются быть ветвями старых.

Итак, в этом смысле все языки можно назвать од­ним и тем же языком, который от малых начал, как великая река от малого источника, потек и вместе с народами возрастал и распространялся по лицу зем­ли. Отсюда слово язык дает нам два противоположных понятия. Заметим: их совершенное соединение, как и

совершенное разделение, противно рассудку и может вовлекать нас в ложные умствования и заключения. Если мы все языки возьмем за один, то несходство их будет тому противоречить. Если каждый из них возьмем за особый язык, то отвергнем примечаемое из них самих общее начало, разорвем неразрывную цепь постепенного их порождения, и вместо следов ума че­ловеческого будем видеть в них некое слепое изобретение пустых звуков.

Итак, не отринем ни того, ни другого. Не станем утверждать, что японский и русский язык есть один и тот же; но не станем и то почитать за несбыточное дело, чтоб в японском и русском могли быть следы, по-казующие единство их происхождения. Иначе мы впадем в такое же заблуждение, как японцы, которые думают, что земля их, изшедшая из глубины вод, есть особая от земли других народов. (См. путешествие Го­ловкина).

Разность между одним и другим языком, конеч­но, может быть превеликая; но из того не следует заключить, чтоб разум не мог найти в них ничего общего. Напротив, из рассматривания состава язы­ков мы ясно видим, что разность сия не есть особое каждым народом изобретение слов, но постепен­ное, на очевидных причинах основанное, и следственно, весьма естественное изменение и воз­растание одного и того же языка.Язык переходит от одного народа к другому больше по изустному, нежели письменному преданию. Отсюда непремен­но должны последовать изменения в выговоре и письменах.

Во все времена о науке словопроизводства являлись разные толки, и хотя поставлена она в число граммати­ческих частей и есть самонужнейшая, поскольку рассуждает о началах языка, открывающих весь его со­став, разум и силу; однако же оставалась всегда неприкосновенною и невозделанною. Оттого происхо­дит, что многие, довольствуясь одним навыком употребления слов, почитают ее ненадобною, а другие даже и смешною, заключая то из нелепых словотолкова­ний, утверждающих, например, что иностранное слово кабинет происходит от русских слов кабы нет, потому что хозяин дома обыкновенно в комнате сей уединяется, и словно как бы его не было в доме. Они хороши для шу­ток и смеха; но я не знаю, какое невежество больше, то ли, которое принимает их за правду, или то, которое по ним заключает о безполезности науки, просвещающей ум человеческий разгнанием мрака слов.

Значение слова заключается в корне, который, по причине многого извлечения из него ветвей, иногда изменяет, иногда теряет свои буквы, так что часто ос­тается при одной согласной, и только потому приметен, что при всех своих изменениях и сокраще­ниях не престает изъявлять то же самое, общее всем языкам коренное понятие, от которого каждый из них производил свои ветви.

Разноязычное древо, стоящее на одном и том же корне, хотя составляет общее семейство слов, но это семейство в каждом языке есть особое, как числом вет­вей, так и значением их. Ветвь чужого языка, в моем не существующая, или иное значащая, может мне по единству корня столь же быть понятной, как если бы она была моя собственная.