Неделание

Среда, 11 апреля 1962 года.

Возвратившись к своему дому, дон Хуан посоветовал, чтоб я занялся своими записками, как будто бы со мной ничего не произошло, и чтобы я не думал и не упоминал ни об одном из тех событий, которые я испытал.

После дневного отдыха он заявил, что нам следует покинуть это место на несколько дней, потому что желательно иметь какое-то расстояние между нами и «теми существами». Он сказал, что они глубоко на меня повлияли, хотя я еще и не заметил их эффекта, потому что мое тело недостаточно чувствительно. Однако, через короткое время я серьезно заболею, если не поеду к «месту своего предрасположения», чтобы укрепиться и восстановить силы.

Мы уехали перед восходом, держа путь на север, и после утомительной езды и быстрой ходьбы мы прибыли на вершину того холма во второй половине дня.

Дон Хуан, как он делал это раньше, покрыл то место, где я уже однажды спал, веточками и листьями. Затем он дал мне горсть листьев, чтобы я их положил на кожу живота, и велел лечь и отдохнуть. Он подготовил другое место для себя немножко слева от меня, примерно в полутора метрах от моей головы и тоже лег.

Через какие-то минуты я начал ощущать растекающуюся теплоту и чувство превосходного самочувствия. Это было ощущение физического удобства. Такое ощущение, будто я был подвешен в воздухе. Я полностью мог согласиться с доном Хуаном, что «постель из струн» будет поддерживать меня парящим. Я сказал о невероятном качестве своих чувственных восприятий. Уверенным тоном дон Хуан заявил, что для этой самой цели и сделана была «постель».

– Я не мог поверить, что это возможно! – воскликнул я.

Дон Хуан принял мое заявление буквально и укорил меня. Он сказал, что устал от того, что я действую, как крайне важное существо, которому вновь и вновь следует давать доказательства того, что мир неизвестен и чудесен.

Я попытался объяснить, что мое риторическое восклицание не имело значения. Он заявил, что если бы это было так, то я бы выбрал другое замечание. Казалось, он был серьезно раздражен из-за меня. Я наполовину сел и стал извиняться. Но он засмеялся и, подражая своей манере говорить, предложил целый ряд высокопарных риторических восклицаний, которые я мог бы использовать. В конце концов я засмеялся над рассчитанной абсурдностью некоторых из предлагаемых им альтернатив.

Он усмехнулся и мягким тоном напомнил мне, что я должен отрешиться от себя и отдаться ощущению парения.

Убаюкивающее чувство мира и полноты, которое я испытывал на этом заколдованном месте пробудило какие-то глубоко погребенные эмоции во мне. Я начал говорить о своей жизни. Я признался, что я никогда не уважал и не любил никого, даже самого себя, и что я всегда чувствовал себя врожденно злым, поэтому мое отношение к другим всегда прикрывалось определенной бравадой и наглостью.

– Верно, – сказал дон Хуан. – ты не любишь себя совершенно.

Он хохотнул и сказал, что он видел в то время, как я говорил. Его рекомендацией было, что я не должен сожалеть ни о чем из того, что я сделал, потому что выделять чьи-то поступки, как плохие, некрасивые или злые, значило принимать на себя ничем не обоснованную важность.

Я нервно шевельнулся, и постель из листьев издала шуршащий звук. Дон Хуан сказал, что если я хочу отдохнуть, я не должен раздражать свои листья и что я должен подражать ему, то есть лежать и не делать никаких движений. Он сказал, что в своем видении наткнулся на одно из моих настроений. Какое-то время он колебался, видимо подыскивая подходящее слово и затем сказал, что то настроение, о котором он говорит, являлось рамкой ума, в которую я постоянно впрыгиваю. Он объяснил это, как своего рода ловчую дверь, которая неожиданно открывается и проглатывает меня.

Я попросил его быть более точным. Он сказал, что невозможно быть конкретным, говоря о «видении».

Прежде, чем я смог сказать еще что-либо, он велел мне расслабиться, но не засыпать, и находиться в состоянии внимательности так долго, как только смогу. Он сказал, что постель из струн сделана исключительно для того, чтобы позволить воину прийти к определенному состоянию покоя и хорошего самочувствия.

Драматическим тоном дон Хуан заявил, что хорошее самочувствие являлось состоянием, за которым следует ухаживать, которое следует холить. Состояние, с которым следует познакомиться для того, чтобы искать его.

– Ты не знаешь, что такое хорошее самочувствие, потому что ты никогда не испытывал его, – сказал он.

Я не согласился с ним, но он продолжал настаивать, что хорошее самочувствие является достижением, которое ищут сознательно. Он сказал, что единственная вещь, которую я умел искать, – чувство дезориентации, плохого самочувствия и замешательства.

Он издевательски засмеялся и заверил меня, что для того, чтобы выполнить задачу, состоящую в том, чтобы сделать себя жалким, я вынужден был работать самым интенсивным образом, и что большим абсурдом является то, что я не понял возможности работать точно так же для того, чтобы сделать себя цельным и сильным.

– Трюк состоит в том, на что человек делает ударение, – сказал он. – мы или делаем себя жалкими, или мы делаем себя сильными. Количество работы одно и то же.

Я закрыл глаза и опять расслабился, почувствовав, что парю. Какое-то время мне действительно казалось, что я двигаюсь сквозь пространство, как лист; хотя это было бесконечно приятным, ощущение напомнило мне каким-то образом те времена, когда я бывал больным, когда у меня кружилась голова и я испытывал ощущение вращения. Я подумал, что я чего-нибудь съел нехорошее.

Я слышал, что дон Хуан говорит мне, но не делал никакого усилия прислушаться. Я пытался умственно перебрать все то, что я съел за сегодняшний день, но не смог заинтересоваться этим. Казалось, что это не имеет значения.

– Следи за тем, как меняется солнечный свет, – сказал он.

Его голос был ясным. Я подумал, что он похож на воду, текучий и теплый.

К западу небо было совершенно свободным от облаков, и солнечный свет был захватывающим. Возможно, тот факт, что дон Хуан настроил меня, сделал желтоватый отблеск вечернего солнца поистине величественным.

– Пусть этот отсвет купает тебя, – сказал дон Хуан. – прежде, чем солнце зайдет сегодня, ты должен стать совершенно спокойным и восстановленным, потому что завтра или послезавтра ты собираешься учиться «неделанию».

– Учиться не делать что? – спросил я.

– Не думай об этом сейчас, – сказал он. – подожди, пока мы не окажемся вон в тех горах.

Он указал на какие-то далекие, зубчатые, темные, угрожающе выглядевшие пики на севере.

Четверг, 12 апреля 1962 года.

Мы достигли горной пустыни вблизи гор во второй половине дня. Вдалеке темно-коричневые горы выглядели почти враждебными. Солнце было очень низко над горизонтом и отсвечивало на западной поверхности отвердевшей лавы, отсвечивая ее темную коричневатость раздражающими бликами желтых отражений.

Я не мог отвести глаз. Эти пики были действительно гипнотизирующими.

К концу дня нижние склоны гор показались в виду. В горной пустыне было очень мало растительности. Все, что я видел, были кактусы и какая-то высокая трава, которая росла кустиками.

Дон Хуан остановился отдохнуть. Он уселся, осторожно прислонил свои фляги с пищей к скале, и сказал, что на этом месте мы собираемся провести ночь. Он выбрал довольно высокое место. С того места, где я стоял, я мог видеть очень далеко кругом.

День был облачный, и сумерки быстро охватили местность. Я был погружен в наблюдения за той скоростью, с которой розовые облака на западе меняли свою окраску на однообразную темно-серую.

Дон Хуан поднялся и пошел в кусты. К тому времени, когда он вернулся, силуэт лавовых гор был темной массой. Он уселся рядом со мной и привлек мое внимание к тому, что, казалось, было естественным образованием в горах к северо-востоку. Это было место, окраска которого была намного светлее окружающего. В то время, как весь гребень лавовых гор выглядел в сумерках однообразно темнокоричневым, место, на которое он указывал, действительно было желтоватым или темно-бежевым. Я не мог понять, что это может быть. Долгое время я смотрел. Казалось, оно двигалось, мне показалось, что оно пульсирует. Когда я скосил глаза, оно действительно стало дрожать, как если бы его колыхал ветер.

– Смотри на него пристально, – скомандовал дон Хуан.

В какой-то момент, когда я уже довольно долго выдерживал пристальный взгляд, я почувствовал, что весь горный хребет движется ко мне. Это чувство сопровождалось необычным возбуждением внизу моего живота. Неудобство было таким острым, что я поднялся.

– Садись! – крикнул дон Хуан, но я уже был на ногах. С моего нового положения желтоватое образование оказалось ниже, на предгорьях. Я вновь уселся, не отрывая глаз, и образование переместилось на более высокое место. Секунду я смотрел на него, а затем внезапно восстановил все в правильной перспективе. Я сообразил, что то, на что я смотрел, находилось не в горах, а было в действительности куском желтовато-зеленой материи, свисавшей с кактуса прямо передо мной.

Я громко рассмеялся и объяснил дону Хуану, что сумерки помогли создать оптическую иллюзию. Он поднялся и, подойдя к тому месту, где висел лоскут, снял его, сложил и положил в свою сумку.

– Для чего ты это делаешь? – спросил я.

– Потому что этот лоскут имеет силу, – сказал он спокойно. – какое-то время у тебя с ним шло неплохо, и нельзя сказать, что бы случилось, если бы ты остался сидеть.

Пятница, 13 апреля 1962 года.

На рассвете мы направились в горы. Они были удивительно далеко. К полудню мы вошли в один из каньонов. В неглубоких лужах там была вода. Мы сели отдохнуть в тени нависшей скалы.

Горы были с латками монументального лавового потока. За тысячелетия отвердевшая лава превратилась в пористый темно-коричневый камень. Лишь несколько чахлых травинок росло между камней в трещинах.

Глядя вверх, на почти отвесные стены каньона, я ощутил неприятное чувство внизу живота. Стены были сотни метров высотой и давали мне ощущение, что они замыкаются надо мной. Солнце находилось почти над головой, слегка клонясь к юго-западу.

– Стань тут, – сказал дон Хуан и повернул мое тело так, чтобы я смотрел в направлении солнца.

Он велел мне пристально смотреть на стены горы надо мной.

Вид был ошеломляющим. Величественная высота лавового потока захватила мое воображение. Я стал думать о том, каково же должно быть извержение. Несколько раз я просмотрел стены каньона сверху донизу. Я погрузился в богатство красок каменной стены. Там были краски всех вообразимых оттенков. Были пятна светло-зеленого мха или лишайника на каждой скале. Я посмотрел прямо вверх и заметил, что солнечный свет продуцирует крайне захватывающие отражения, когда касается блестящей поверхности отвердевшей лавы.

Я смотрел на тот участок гор, где отражался солнечный свет. По мере движения солнца интенсивность его уменьшалась и, наконец, пропала полностью.

Я взглянул через каньон и увидел еще один участок с такими же захватывающими отражениями света. Я сказал дону Хуану о том, что происходит, и затем заметил еще один участок света, затем еще один в различных местах. И еще, пока весь каньон не был захвачен большими пятнами света.

У меня закружилась голова. Даже если я закрывал глаза, я продолжал видеть блестящий свет. Я сжал голову руками и попытался заползти под нависший гребень, но дон Хуан твердо схватил меня за руку, повелительно сказав, чтобы я смотрел на стену горы и попытался выделить пятна тяжелой темноты среди полей света.

Я не хотел смотреть, потому что сияние беспокоило мои глаза. Я сказал, что то, что со мной происходит, похоже на то, как если смотришь на солнечную улицу через окно, а затем видишь оконную раму, как черный силуэт повсюду.

Дон Хуан покачал головой сбоку набок и начал смеяться. Он выпустил мою руку, и мы опять уселись под нависшим гребнем. Я переваривал свои впечатления от окружающего, когда дон Хуан после долгого молчания заговорил внезапно драматическим тоном.

– Я привел тебя сюда для того, чтобы научить тебя одной вещи, – сказал он и остановился. – ты собираешься учиться неделанию. Мы точно так же можем начать говорить об этом, потому что для тебя никак невозможно иначе начать. Я думал, что ты не можешь схватиться за неделание без того, чтобы я говорил об этом. Я ошибался.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, дон Хуан.

– Это не имеет значения, – сказал он. – я тебе собираюсь рассказать о том, что очень просто, но очень трудно в выполнении. Я собираюсь рассказать тебе о неделании. Несмотря на тот факт, что нет никакого способа говорить об этом, потому что делает его тело.

Он бросил на меня несколько взглядов и сказал затем, что я должен уделить особое внимание тому, что он собирается сказать.

Я закрыл свой блокнот, но к моему изумлению он настоял на том, чтобы я продолжал писать.

– Неделание столь трудно и столь могущественно, что ты не должен говорить об этом, – сказал он. – до тех пор, пока ты не остановил мир. Только после этого ты можешь свободно говорить об этом, если это именно то, что ты хочешь делать.

Дон Хуан оглянулся и указал на большую скалу.

– Эта скала является скалой из-за делания, – сказал он.

Мы взглянули друг на друга, и он улыбнулся. Я ждал объяснения, но он молчал. Наконец, я вынужден был сказать, что не понимаю того, что он имеет в виду.

– Это является деланием! – воскликнул он.

– Извини меня?

– Это тоже делание.

– О чем ты говоришь, дон Хуан?

– Делание является тем, что делает скалу скалой, а куст кустом. Делание является тем, что делает тебя тобой, а меня мной.

Я сказал ему, что его объяснения ничего не объясняют. Он засмеялся и почесал виски.

– С разговором тут всегда проблема. Он всегда заставляет все перепутать. Если начинаешь говорить о неделании, то всегда кончаешь, говоря о чем-нибудь другом. Лучше просто действовать.

Возьмем, например, эту скалу. Смотреть на нее – делание, но видеть ее – неделание.

Я хотел признаться, что его слова не имеют для меня смысла.

– О, конечно, они имеют! – воскликнул он. Но ты убежден, что они не имеют смысла, потому что это твое делание. Именно таким способом ты действуешь в отношении меня и в отношении мира.

Он опять указал на скалу.

– Эта скала является скалой из-за всего того, что ты знаешь о ней, – сказал он. – и то, что с ней можно делать. Я называю это деланием. Человек знания, например, знает, что скала является скалой только из-за делания. Поэтому, если он хочет, чтобы скала не была скалой, то все, что ему нужно для этого – это неделание. Понимаешь, что я имею в виду?

Я не понимал его совершенно. Он засмеялся и сделал еще одну попытку объяснить.

– Мир является миром, потому что ты знаешь то делание, которое делает его таким, – сказал он. – если бы ты не знал его делания, то мир был бы другим.

Он с любопытством осмотрел меня. Я перестал писать. Я хотел просто слушать его. Он продолжал объяснять, что без этого некоего делания ничего бы знакомого вокруг не осталось бы.

Он наклонился и поднял небольшой камешек двумя пальцами левой руки, подержав его перед моими глазами.

– Это галька, потому что ты знаешь делание, нужное для того, чтобы делать его галькой, – сказал он.

– О чем ты говоришь? – спросил я с чувством неподдельного замешательства. Дон Хуан улыбнулся. Казалось, он пытался скрыть предательское удовольствие.

– Не знаю, почему ты так смущен, – сказал он. – слова – это твое предрасположение, ты должен быть на седьмом небе.

Он бросил на меня загадочный взгляд и два-три раза поднял брови. Затем опять указал на маленький камешек, который держал перед моими глазами.

– Я говорю, что ты превращаешь его в гальку, потому что ты знаешь то делание, которое нужно для этого. Ну а для того, чтобы остановить мир, ты должен остановить делание.

Он, казалось, знал, что я все еще ничего не понял и улыбался, качая головой. Затем он взял прутик и указал на неровный край гальки.

– В случае этого маленького камешка, – продолжал он, – первое, что делает с ним делание, так это сжимает его до этих размеров. Поэтому правильной вещью, которую делает воин, если он хочет остановить мир, является увеличить камешек или любую другую вещь неделанием.

Он поднялся и, положив камешек на валун, попросил меня подойти поближе и рассмотреть его. Он сказал, чтобы я взглянул на дырочки и вмятины на камне и постарался заметить мельчайшие детали в них. Он сказал, что если я смогу остановиться на деталях, то поры и вмятины исчезнут, и я пойму, что означает неделание.

– Эта проклятая галька сведет тебя сегодня с ума, – сказал он.

Должно быть, на лице у меня отразилось замешательство. Он взглянул на меня и громко расхохотался. Затем он притворился, что рассержен на гальку и два-три раза ударил ее шляпой.

Я упрашивал его прояснить, что он имеет в виду. Я уговаривал его, что если он только сделает усилие, то он сможет объяснить все, что угодно. Он бросил на меня взгляд и покачал головой, как если бы положение было безнадежным.

– Конечно, я могу все объяснить, – сказал он, смеясь. – но сможешь ли ты это понять?

Я опешил от его выпада.

Делание заставляет тебя отделять гальку от большего по размеру валуна. Если ты хочешь научиться неделанию, то ты, скажем, должен слить их вместе.

Он показал на маленькую тень, которую галька бросала на валун, и сказал, что это не тень, а клей, который сливает их вместе. Затем он повернулся и отошел, сказав, что позднее придет проведать меня.

Долгое время я смотрел на гальку. Я не мог остановить свое внимание на мельчайших деталях и дырочках и углублениях, но небольшая тень, которую галька отбрасывала на валун, стала очень интенсивной вещью. Дон Хуан был прав. Она была, как клей. Она двигалась и смещалась. У меня было ощущение, что она вытекает из гальки.

Когда вернулся дон Хуан, я изложил ему все, что наблюдал и что увидел в тени.

– Неплохое начало, – сказал он. – по тени воин может сказать всякого рода вещи.

Затем он сказал, что мне следует взять гальку и похоронить ее где-нибудь.

– Почему? – спросил я.

– Ты долгое время следил за ней. В ней теперь есть что-то от тебя. Воин всегда пытается повлиять на силу делания, меняя ее в неделание. Оставить гальку валяться было бы деланием, потому что это просто маленький камешек. Неделанием будет обращение с галькой, как если бы она являлась далеко не простым камнем. В этом случае галька пропиталась тобой за долгий период времени и сейчас это ты, и как таковую ты не можешь оставить ее валяться, но должен похоронить ее. Если бы у тебя была личная сила, однако, то неделанием было бы превратить эту гальку в объект силы.

– Могу я сделать это сейчас?

– Для этого твоя жизнь недостаточно туга. Если бы ты видел, то ты бы знал, что твое пристальное внимание изменило эту гальку в нечто весьма некрасивое, поэтому лучшее, что ты можешь сделать, так это выкопать ямку, похоронить ее и дать земле впитать ее тяжесть.

– И все это правда?

– Ответить на твой вопрос да или нет будет деланием, но, поскольку ты учишься неделанию, то я должен сказать тебе, что фактически никакого значения не имеет то, правда все это или нет. Именно здесь воин имеет точку преимущества перед средним человеком. Среднему человеку есть дело до того, правильны вещи или ложны, а воину до этого дела нет. Средний человек особым образом обращается с теми вещами, которые он знает, как правдивые, и совсем другим образом с вещами, которые он знает, как ложные. Если о вещах сказано, что они правдивы, он действует и верит в то, что он делает. Но если о вещах сказано, что они ложны, то он не старается действовать, или же он не верит в то, что делает. Воин, с другой стороны, действует в обоих случаях. Если о вещах известно, как об истинных, он будет действовать для того, чтобы делать делание, если о вещах известно, что они не истинны, то он все равно будет действовать для того, чтобы делать неделание. Понимаешь, о чем я говорю?

– Нет, я совсем не понимаю, что ты говоришь, – сказал я.

Высказывания дона Хуана нагнали на меня склочное настроение. Я не мог взять в толк, о чем он говорит. Я сказал ему, что все это бессмыслица, и он засмеялся надо мной, сказав, что у меня даже нет неуязвимого духа в том, что я люблю делать больше всего – в говорении. Он действительно потешался над моей способностью говорить и находил ее ошибочной и неадекватной.

– Если ты хочешь быть целиком языком, то будь воином языком, – сказал он и покатился со смеху.

Я чувствовал себя отверженным. В ушах у меня звенело. В голове я испытывал неприятный жар. Лицо у меня было красное, и я действительно был раздражен.

Я поднялся, пошел в чапараль и похоронил гальку.

– Я немножко дразнил тебя, – сказал дон Хуан, когда я вернулся и уселся. – но в то же время я знаю, что если ты не говоришь, то ты не понимаешь. Разговор является деланием для тебя. Но разговор здесь не подходит. Если ты хочешь знать, что я имею в виду под неделанием, то тебе надо сделать простое упражнение. Поскольку мы говорим о неделании, то не имеет никакого значения, сделаешь ты это упражнение сейчас или через десять лет.

Он заставил меня лечь, взял мою правую руку и согнул ее в локте. Затем он поворачивал мою ладонь до тех пор, пока она не стала смотреть вперед. Он поджал мои пальцы так, что поза руки стала выглядеть, будто бы я держусь за дверную ручку. Затем он стал двигать моей рукой взад-вперед круговыми движениями, которые напоминали толкание педали, прикрепленной к колесу.

Дон Хуан сказал, что воин выполняет это движение каждый раз, когда хочет вытолкнуть что-то из своего тела. Что-нибудь вроде болезни или незваного ощущения. Идея состояла в том, чтобы толкать и тянуть воображаемую противную силу, пока не ощутишь тяжелый объект, солидное тело, препятствующее свободному движению руки.

В случае упражнения неделание состояло в повторении его до тех пор, пока не почувствуешь рукой тяжелое тело, несмотря на тот факт, что невозможно поверить в возможность такого ощущения.

Я начал двигать своей рукой и через некоторое время рука у меня стала холодной, как лед. Я почувствовал какую-то вязкость вокруг руки. Казалось, я гребу через какую-то тяжелую вязкую грубую материю.

Дон Хуан сделал внезапное движение и, схватив меня за руку, остановил упражнение. Все тело у меня дрожало, как бы потрясаемое невидимой силой. Он осмотрел меня, когда я уселся, а затем обошел меня прежде, чем сесть на прежнее место.

– Ты сделал достаточно, – сказал он. – это упражнение ты можешь делать когда-нибудь в другой раз, когда у тебя будет больше личной силы.

– Я сделал что-нибудь неправильно?

– Нет. Неделание только для сильных воинов, а у тебя еще недостаточно силы, чтобы обращаться с этим. Сейчас ты будешь только захватывать разные пугающие вещи своей рукой. Поэтому делай это упражнение понемножку, пока твоя рука не перестанет остывать. Когда твоя рука будет оставаться теплой, то ты сможешь на самом деле ощущать ею линии мира.

Он остановился, как бы давая мне время задать вопрос о линиях. Но прежде, чем я смог это сделать, он начал объяснять, что существует бесконечное количество линий, присоединяющих нас к вещам. Он сказал, что упражнение в неделании, которое он только что описал, поможет любому ощутить линии, которые выходят из движущейся руки. Линию, которую можно поместить или забросить куда хочешь. Дон Хуан сказал, что это было только упражнение, потому что линии, образованные рукой, были нестойкими, недостаточно стойкими для того, чтобы иметь реальную ценность в практической ситуации.

– Человек знания использует другие части своего тела для того, чтобы создавать устойчивые линии, – сказал он.

– Какие части тела, дон Хуан?

– Самые устойчивые линии, какие человек знания продуцирует, исходят из середины его тела. Но он их также может создавать глазами.

– И они реальные линии?

– Конечно.

– Их можно увидеть и потрогать?

– Скажем так, что их ты можешь почувствовать. Самое трудное, что есть на пути воина, так это понять, что мир является чувствованием. Когда делаешь неделание, то чувствуешь мир и чувствуешь его через линии.

Он остановился и с любопытством посмотрел на меня. Он поднял брови, широко раскрыл глаза, а затем мигнул. Эффект был такой, как будто мигнули глаза птицы. Почти мгновенно я ощутил чувство неудобства и тошноты. Казалось, кто-то действительно надавил мне на живот.

– Видишь, что я имею в виду? – спросил дон Хуан и отвел глаза.

Я сказал, что почувствовал тошноту, и он заметил, как будто это само собой разумелось, что знает это и что он старается дать мне почувствовать линии мира своими глазами. Я не мог принять его заявления о том, что он сам заставил меня таким образом чувствовать. Я выразил сомнения. Я вряд ли мог воспринять идею, что он заставил меня чувствовать тошноту, поскольку никаким физическим способом он на меня не воздействовал.

– Неделание очень просто, но и очень сложно. Дело здесь не в понимании, а в овладении этим. Видение, конечно, является конечным достижением человека знания. И видение достигается только тогда, когда он остановил мир. Пользуясь техникой неделания.

Я невольно улыбнулся. Я не понял, что он имеет в виду.

– Когда кто-либо что-либо делает с людьми, – сказал он тихо, – то заботиться следует лишь о том, чтобы предоставить все это дело их телам. Именно это я и делал с тобой до сих пор, давая твоему телу знать. Кому какое дело до того, понимаешь ты или нет.

– Но это не честно, дон Хуан. Я хочу все понимать. В ином случае приезжать сюда будет тратой моего времени.

Он подвел меня к тому месту, где находились два пика размером с человека, стоящие параллельно один другому в четырех или пяти футах. Дон Хуан остановился в двадцати метрах от них, глядя на запад. Он отметил место, где мне нужно стоять и сказал, чтобы я смотрел на тени пиков. Он сказал, что мне следует наблюдать за ними и скашивать глаза точно так же, как я обычно скашивал, осматривая землю в поисках места для отдыха. Он пояснил свои наставления, сказав, что когда ищешь место для отдыха, то следует смотреть, не фокусируя взгляда, но наблюдая за тенями, следует скосить глаза и все же удерживать изображение в фокусе. Мысль состояла в том, чтобы дать одной тени наложиться на другую, скашивая глаза. Он объяснил, что благодаря этому процессу можно получить определенное ощущение, которое исходит из тени. Я стал говорить о неясности его указаний, но он заверил меня, что нет никакого способа описать то, что он имеет в виду.

Моя попытка выполнить упражнение была неудачной. Я напрягался до тех пор, пока у меня голова не заболела. Дон Хуан был совершенно не озабочен моей неудачей. Он забрался на куполообразный пик и прокричал с вершины, чтобы я посмотрел на два небольших длинных и узких куска скалы. Он показал руками размер камней, которые требуются.

Я нашел два таких куска и вручил их ему. Дон Хуан положил каждый камень в трещину на расстоянии тридцати сантиметров один от другого. Поставил меня над ними лицом к западу и велел проделать то же самое упражнение с их тенями.

На этот раз это было исключительно другим делом. Почти сразу я смог скосить глаза и воспринимать их индивидуальные тени, как если бы они были слиты в одну. Я заметил, что процесс смотрения не сближая изображения дает одну единственную тень, необыкновенной глубины и прозрачности. Я уставился на нее пораженный. Каждая ямка в камне на том участке, куда были устремлены мои глаза, была четко различима. И та составная тень, которая была наложена на эти ямки, походила на пленку неописуемой прозрачности.

Я не хотел моргать, боясь потерять изображение, которое я с такой осторожностью удерживал. Наконец, глаза у меня заболели, и я вынужден был ими моргнуть, но я не потерял из поля зрения никаких деталей совершенно. В действительности то, что мои глаза были смочены слезой, сделало их более ясными. Я заметил теперь, что смотрю как будто бы из неизмеримых высот на мир, который я ранее никогда не видел. Точно так же я заметил, что могу осматривать окружающие тени не теряя фокуса моего зрительного восприятия. Затем на какое-то мгновение я потерял ощущение, что смотрю на камень. Я почувствовал, что опускаюсь в мир более просторный, чем я когда-либо мог ощущать. Секунду длилось это необычное восприятие, а затем все было выключено. Я автоматически поднял глаза и увидел дона Хуана, стоящего прямо над камнями лицом ко мне. Он заслонил солнечный свет своим телом.

Я описал необычное ощущение, которое у меня было, и он объяснил, что вынужден был прервать его, потому что увидел, что я вот-вот потеряюсь в нем. Он добавил, что для всех нас это естественная тенденция индульгировать, когда проявляются подобные ощущения. И что индульгируя себя в них, я почти превратил неделание в свое старое привычное делание. Он сказал, что мне следовало удерживать изображение, не отдаваясь ему, потому что в некотором роде делание является одной из форм поддавания.

Я недовольно заявил, что ему следовало мне сказать об этом заранее, что я должен был ожидать и что делать, но он сказал, что никак не мог знать, добьюсь я успеха в сливании теней или нет.

Я вынужден был признаться, что я еще более озадачен, чем когда-либо в связи с этим неделанием. Комментарием дона Хуана было, что мне следует быть удовлетворенным тем, что я сделал, потому что хоть раз я действовал правильно, что уменьшив мир, я расширил его, и что хотя я был очень далеко от того, чтобы чувствовать линии мира, тем не менее я правильно воспользовался тенью камней, как дверью в неделание.

Заявление о том, что я увеличил мир, уменьшив его, заинтриговало меня до бесконечности. Детали пористого камня на том маленьком участке, куда были устремлены мои глаза, были такими живыми и так точно очерченными, что вершина этого округлого пика стала для меня бесконечным миром; и в то же время это было действительно уменьшенным движением камня. Когда дон Хуан заслонил свет и я оказался смотрящим так, как я делал это обычно, точные детали стали расплывчатыми, маленькие отверстия в пористом камне стали больше, коричневая окраска сухой лавы стала белесой, и все вокруг потеряло сияющую прозрачность, которая превращала камень в реальный мир.

Дон Хуан затем взял эти два камня, осторожно положил их в глубокую трещину и уселся, скрестив ноги, лицом к западу на то место, где до этого лежали камни. Он похлопал ладонью по месту слева от себя и сказал, чтобы я сел.

Мы долгое время не разговаривали. Затем мы поели также в молчании. Лишь после того, как солнце село, он внезапно повернулся и спросил меня, каково мое продвижение в сновидении.

Я сказал ему, что в начале это было легко, но что в настоящий момент я совершенно перестал находить свои руки во сне.

– Когда ты впервые взялся за сновидения, ты использовал мою личную силу. Сейчас ты пуст, но ты должен продолжать попытки, пока у тебя не будет достаточно своей собственной силы. Видишь ли, сновидения – это неделание снов. И по мере твоего прогресса в неделании, ты будешь продвигаться также и в сновидении. Трюк состоит в том, чтобы не перестать искать свои руки, даже если ты не веришь, что то, что ты делаешь, имеет какой-либо смысл. Фактически, как я уже говорил тебе раньше, воину нет необходимости верить. Поскольку до тех пор, пока он продолжает действовать без веры, он делает неделание.

На секунду мы посмотрели друг на друга.

– Мне больше нечего сказать тебе о сновидении, – продолжал он. – все, что я могу тебе сказать, было бы просто неделанием. Но если ты прямо коснешься неделания, ты сам будешь знать, что делать в сновидении. Однако, на этот раз существенно находить свои руки, и я уверен, ты это сделаешь.

– Не знаю, дон Хуан, я не верю самому себе.

– Здесь дело состоит не в том, чтобы верить кому бы то ни было. Все это дело является частью борьбы воина, и ты будешь продолжать бороться, если и не из-за своей собственной силы, то может быть под давлением стоящего противника или, может быть, с помощью каких-нибудь олли, вроде того, который сейчас следует за тобой.

Правая рука у меня невольно дернулась. Дон Хуан сказал мне, что мое тело знает намного больше, чем я подозреваю, потому что та сила, которая нас преследует, находится справа от меня. Тихим голосом он сообщил мне, что дважды за сегодняшний день олли приближался ко мне так близко, что ему приходилось вмешиваться и останавливать его.

– В дневное время тени являются дверями в неделание, – сказал он. – но ночью, поскольку в темноте остается очень мало делания, все является тенью, включая олли. Я уже говорил тебе об этом, когда учил тебя бегу силы.

Я громко рассмеялся, и мой собственный смех испугал меня.

– Все, чему я тебя до сих пор учил, было аспектом неделания, однако же я не могу сказать тебе об этом больше, чем сказал сегодня. Ты должен сам позволить своему собственному телу открыть силу и ощущение неделания.

У меня начался приступ нервного покашливания.

– Глупо с твоей стороны хаять загадки мира просто потому, что ты знаешь делание охаивания, – сказал он с серьезным лицом.

Я заверил его, что никого и ничего не охаивал, но что я более нервен или некомпетентен, чем он думает.

– Со мной всегда так бывало, – сказал я. – и все же я хочу измениться, но я не знаю, как. Я так неприспособлен.

– Я уже знаю, что ты считаешь себя прогнившим, – сказал он. – это твое делание. Теперь для того, чтобы воздействовать на это делание, я хочу порекомендовать тебе научиться другому деланию. С этого момента и в течение восьми дней я хочу, чтобы ты лгал самому себе. Вместо того, чтобы говорить самому себе правду, что ты отвратителен, насквозь прогнил, ни к чему не приспособлен, ты будешь говорить самому себе, что ты прямая противоположность, зная в то же время, что ты лжешь и что ты абсолютно безнадежен.

– Но какой смысл в подобной лжи, дон Хуан?

– Она может прицепить тебя к другому деланию, и тогда ты сможешь понять, что и то, и другое делание лживо и нереально и что цепляться к любому из них – трата времени, потому что единственная реальная вещь – это то существо в тебе, которое умрет. Достигнуть этого существа является неделанием самого себя.