Декабря. Пишу 23-го и уже ничего не помню о том, что было с утра

Пишу 23-го и уже ничего не помню о том, что было с утра. Вместо этого кое-что об Асе и наших с ней отношениях, несмотря на то, что Райх сидит рядом со мной. Я оказался перед почти неприступной крепостью. Все же я полагаю, что уже одно только мое появление перед этой крепостью, Москвой, означает первый успех. Но всякий следующий, решающий успех кажется связанным с почти неодолимыми препятствиями. Позиция Райха сильна, из-за явных успехов, которые он один за другим одерживает после чрезвычайно трудного полугодия, которое он провел здесь без языка, в холоде, а может быть, и голоде. Сегодня утром он сказал мне, что надеется через полгода получить должность. К условиям работы в Москве он относится с меньшей страстностью, чем Ася, но дается это ему не легче. В первое время, приехав из Риги, Ася даже хотела сразу вернуться обратно в Европу, настолько безнадежной показалась ей затея получить здесь какую-нибудь должность. Когда ей все же это удалось, после нескольких недель работы на детской площадке ее подкосила болезнь. Если бы она за день или два до того не была принята в профсоюз, она осталась бы без ухода и, наверное, умерла бы.

Александр Родченко. Фабрика-кухня. 1931 г.

Ее наверняка и сейчас тянет в Западную Европу. Это не только стремление к поездкам, встречам с чужими городами и приятными сторонами богемной жизни, но и то освобождающее влияние совершенной формы, которую ее собственные мысли обретали в Западной Европе, главным образом в общении с Райхом и мной. Каким образом получилось, что Ася обрела столь твердые убеждения здесь, в России, судя потому, что она принесла их с собой в Западную Европу, действительно остается, как недавно заметил Райх, почти загадкой. Для меня Москва теперь – крепость; суровый климат, пусть и здоровый, но очень для меня тяжелый, незнание языка, присутствие Райха, серьезные ограничения в образе жизни Аси – все это такое количество бастионов, и только полная невозможность продвинуться вперед, болезнь Аси, по крайней мере ее слабость, отодвигающая все личное, имеющее к ней отношение, несколько на второй план, не дает мне совсем пасть от этого духом. Насколько мне удалось достичь побочной цели своей поездки – избежать смертельной меланхолии рождественских дней – еще неизвестно. Я держусь достаточно твердо еще и потому, что несмотря ни на что ощущаю привязанность Аси ко мне. Похоже, мы переходим на «ты», и ее взгляд, когда она смотрит на меня долго – я не помню, чтобы какая-нибудь женщина была способна на такой долгий взгляд и такие долгие поцелуи, – не потерял ничуть от своей власти надо мной. Сегодня я сказал ей, что хотел бы теперь, чтобы у нее был от меня ребенок. Редкие, но спонтанные движения, достаточно значимые при том контроле, которому она подвергает себя сейчас в эротических делах, говорят о том, что она испытывает ко мне расположение. Ведь она вчера силой задержала меня, когда я хотел выйти из ее комнаты, чтобы избежать ссоры, и стала ерошить мои волосы. Еще она часто называет меня по имени. Как-то она сказала мне в один из этих дней, что если бы не я, то мы с ней сейчас могли бы жить на каком-нибудь «пустынном острове» и у нас было бы уже двое детей.

Это в какой-то степени верно. Три или четыре раза я увильнул от возможности совместного будущего: когда не «бежал» с ней на Капри, но как? – когда отказался сопровождать ее из Рима в Ассизи и Орвието, летом 1925 года не захотел ехать с ней в Латвию, а зимой – ждать ее в Берлине. Дело было не только в экономической ситуации, и даже не только в моей фанатичной страсти к путешествиям, которая за последние два года поутихла, но и в страхе перед враждебными чертами в ней, способность противостоять которым я ощущаю только сейчас. И я сказал ей в эти дни, что если бы мы тогда начали совместную жизнь, то я боюсь, что мы давно бы уже расстались. Все происходящее сейчас вокруг и во мне работает на то, чтобы сделать мысль о расставании с ней менее переносимой, чем это мне раньше казалось. Конечно же это прежде всего связано со страхом, что если Ася наконец выздоровеет и будет жить здесь с Райхом в определенных отношениях, то прояснить нашу ситуацию можно будет лишь ценой больших страданий. Смогу ли я избежать этого, еще не знаю. Ведь сейчас у меня нет прямого повода совсем с ней расстаться, даже если и предположить, что я был бы способен на это. Мне больше всего хочется, чтобы нас связал ребенок. Но я не знаю, способен ли я даже сегодня на жизнь с ней, жизнь суровую, при ее – несмотря на все очарование – бессердечии. – Жизнь зимой становится здесь на одно измерение богаче: пространство буквально изменяется в зависимости от того, теплое оно или холодное. Жизнь на улице – словно в студеном зеркальном зале, где всякая остановка и осмысление ситуации даются с невероятным трудом: нужно полдня готовиться к тому, чтобы опустить письмо в почтовый ящик, и, несмотря на суровый холод, требуется усилие воли, чтобы войти в какой-нибудь магазин. Впрочем, магазины, за исключением огромного гастронома на Тверской, где готовые блюда выставлены в таком великолепии, которое знакомо мне лишь по иллюстрациям в поваренной книге моей матери и которое вряд ли уступает великолепию царского времени, не слишком располагают к их посещению.

К тому же они провинциальны. Вывески, на которых ясно видно название фирмы, как это принято на главных улицах западных городов, здесь редкость; по большей части на ней указывается лишь вид товара, порой на них нарисованы часы, чемоданы, сапоги, меха и т. д. Магазины кожаных изделий и здесь сопровождает традиционная вывеска с изображением распластанной шкуры. Рубашки часто рисуют на вывесках, на которых написано «Китайская прачечная». Встречается много нищих.

Они обращаются к прохожим с длинными мольбами. Один из них, как только появляется прохожий, на которого он может рассчитывать, начинает тихо выть. Еще я видел нищего точно в той позе, как у несчастного, которому святой Мартин распарывает мечом плащ, на коленях с вытянутыми вперед руками. Незадолго до Рождества на одном и том же месте на Тверской, у стены Музея революции, сидели в снегу двое детей, накрытых лохмотьями, и скулили. Вообще же, похоже, что из-за неизменной убогости просящих милостыню, но, может, и из-за их хитрой организации, но они – единственная надежная структура московской жизни, всегда сохраняющая свое место. Потому что все прочее здесь пребывает под знаком ремонта. В холодных комнатах еженедельно переставляют мебель – это единственная роскошь, которую можно себе с ними позволить, и в то же время радикальное средство избавления от «уюта» и меланхолии, которой приходится его оплачивать. Учреждения, музеи и институты постоянно меняют свое местопребывание, и даже уличные торговцы, которые в других краях держатся за определенное место, каждый день оказываются на новом месте. Все – крем для обуви, иллюстрированные книги, канцелярские принадлежности, выпечка, даже полотенца – продаются прямо на улице, словно это происходит не в зимней Москве с ее 25 градусами мороза, а неаполитанским летом. – После обеда я сказал Асе, что хочу написать о театре в «Literarische Welt»50. Вспыхнула короткая ссора, но потом я попросил ее сыграть со мной в домино. И она в конце концов согласилась: «Раз уж ты просишь. Я слаба. Я не могу отказать, если меня просят». Но потом, когда пришел Райх, Ася снова завела разговор на эту тему, и началась чрезвычайно тяжелая перебранка. Лишь перед прощанием, когда я встал из эркера и собирался пойти за Райхом на улицу, она все же взяла меня за руку и сказала: «Все не так плохо». Вечером еще короткий разговор об этом в моем номере. Потом он ушел домой.