Января. Я дописываю кое-что о Москве из того, что стало ясно для меня лишь в Берлине (где я с 5 февраля завершаю эти записи

Я дописываю кое-что о Москве из того, что стало ясно для меня лишь в Берлине (где я с 5 февраля завершаю эти записи, от 29 января и дальше). Для приезжающего из Москвы Берлин – мертвый город. Люди на улице кажутся безнадежно обособленными, от одного до другого очень далеко, и каждый из них одинок на своем участке улицы. И еще: когда я ехал от вокзала Цоо в Груневальд, то местность, по которой я ехал, показалась мне похожей на подметенный и натертый паркет, излишне чистой, излишне комфортабельной. Новый взгляд на город, как и новый взгляд на людей, напоминают обретение нового духовного состояния: все это несомненный результат поездки в Россию. Пусть знакомство с Россией было совсем поверхностным – все равно после этого начинаешь наблюдать и оценивать Европу с сознанием того, что происходит в России. Это первое приобретение стремящегося к пониманию европейца в России. С другой стороны, поэтому и пребывание в России – такой верный пробный камень для иностранных визитеров. Каждый оказывается вынужден занять определенную позицию и точно ее обозначить. Вообще он тем больше будет склонен к скороспелым теориям, чем больше он будет отстранен и замкнут на своем личном, чем дальше он будет от российской жизни. Кто проникнет в российскую ситуацию глубже, тут же потеряет склонность к абстракциям, которые даются европейцу без особого труда. – В последние дни в Москве мне показалось, что монгольские продавцы разноцветных бумажных изделий снова стали попадаться на улицах чаще. Я видел человека, – правда, это был не монгол, а русский, – который вместе с корзинами продавал маленькие клетки из блестящей бумаги, в них сидели бумажные птички. Встретил я и настоящего попугая, белого ара: на Мясницкой он сидел на корзине, в которой женщина держала белье, приготовленное на продажу. – Где-то я видел в продаже детские качели. В Москве практически нет колокольного звона, накрывающего большие города такой неодолимой тоской. Это еще одно обстоятельство, которое понимаешь и начинаешь любить только по возвращении домой. – Когда я приехал на Ярославский вокзал, Ася была уже там. Я опоздал, потому что прождал трамвай четверть часа, а автобусов в воскресенье утром не было. Завтракать было уже некогда. День, по крайней мере его первая половина, прошел под знаком угнетенного состояния. Только на обратном пути из санатория я смог по-настоящему насладиться великолепной поездкой на санях.

Алексей Сидоров (?). Без названия (Танцевальный этюд для выставки «Искусство движения»). 1926–1927 гг.

Погода была совсем мягкой, солнце было сзади, и когда я положил Асе руку на спину, чувствовалось, что оно греет. Наш извозчик был сыном человека, который всегда возил Райха. В этот раз я узнал, что восхитительные маленькие домики, мимо которых мы проехали вначале, – не дачи, а дома зажиточных крестьян. Пока мы ехали, Ася была совершенно счастлива, тем более горьким был удар, который ждал ее в санатории. Даги не было на улице среди детей, игравших под теплым солнцем в тающем снегу. За ней пошли в здание. С заплаканным лицом, в рваных туфлях и чулках, почти босая спустилась она по каменной лестнице в вестибюль. Выяснилось, что посылка с чулками до нее не дошла и что за последние две недели ею вообще почти никто не занимался. Ася была так взволнована, что не могла произнести ни слова, не могла даже сделать выговор врачу, как собиралась. Почти все время она просидела с Дагой на деревянной скамейке в вестибюле и в отчаянии зашивала чулки и туфли. Но и в этом она потом себя упрекала: что она попыталась починить обувь. Это были совершенно разодранные домашние туфли, тепла от которых все равно не было. И она боялась, что ее снова в них обуют, вместо того чтобы дать ей ботинки или валенки. Мы хотели проехать с Дагой в наших санях минут пять; но это было невозможно. Мы уже давно остались единственными посетителями, а Ася все сидела и зашивала, и тут Дагу позвали есть. Мы пошли; Ася была в безутешном состоянии. Из-за того, что мы приехали на вокзал через несколько минут после того, как ушел поезд, нам пришлось прождать почти час. Сначала мы долго препирались: где сядем? Ася настаивала на месте, которое меня никак не устраивало. Когда она все же уступила, я остался непреклонным и настаивал на выбранном сначала месте. Мы заказали яйца, ветчину и чай. На обратном пути я говорил о сюжете, на который меня натолкнула пьеса Иллеша: поставить пьесу о транспорте (скажем, продовольствие для пленных) в период революции. С вокзала мы на санях поехали к Райху, который уже переехал на новую квартиру. На следующий день туда въехала и Ася. Мы долго оставались там и ждали еды. Райх снова спрашивал меня по поводу моей статьи о гуманизме, и я объяснил ему, как важно, по моему мнению, учитывать, что с победой буржуазии и с потерей литератором своего места в обществе совпадает раздвоение до того объединенных (по крайней мере, в образе ученого) фигур литератора и ученого. Не следует забывать, что в период назревающей революции наиболее влиятельные литераторы были в равной степени и учеными, и поэтами. Не исключено даже, что ученые имели преимущество. У меня начались боли в спине, которые досаждали мне в последние московские дни. Наконец была готова еда, принесенная соседкой. Еда была очень хороша. После этого мы, Ася и я, ушли, каждый к себе домой, чтобы вечером встретиться на балете. Прошли мимо пьяного, лежавшего на улице и курившего. Я посадил Асю в трамвай, а сам поехал в гостиницу. Здесь меня ждали билеты в театр. В этот вечер играли «Петрушку»

Стравинского, «Сильфиды» – балет малоизвестного композитора141 – и «Испанское каприччо» Римского-Корсакова. Я пришел рано и, ожидая Асю в вестибюле, думал: это последний вечер в Москве, когда мы сможем поговорить вдвоем, и у меня было только одно желание – сесть с ней в театре как можно раньше и долго ждать, пока поднимется занавес. Ася пришла поздно, но мы все же успели занять наши места вовремя. За нами сидели немцы; в нашем ряду сидела японская пара с двумя дочерьми, их блестящие черные волосы были убраны на японский манер. Мы сидели в седьмом ряду. Во втором балете танцевала знаменитая, сейчас уже старая, балерина Гельцер, с которой Ася была знакома по Орлу. «Сильфиды» – во многих отношениях беспомощная постановка, но она дает прекрасное представление о том, каким был этот театр раньше. Возможно, это пьеса еще времен Николая I. Удовольствие, которое она может доставить, очень похоже на удовольствие от парадов. Под конец превосходно поставленный, стремительно развертывающийся балет Римского-Корсакова. Было два антракта. В первом я отошел от Аси и попытался достать перед театром программку. Когда я вернулся, то увидел, что она стоит у стены и разговаривает с каким-то мужчиной. Я с ужасом отметил про себя, с каким нахальством я на него уставился, когда узнал от Аси, что это Кнорин. Он всегда тыкает ей – против ее воли, – и ей не остается ничего другого, как отвечать ему тем же. На его вопрос, одна ли она в театре, она ответила: «Нет», пояснив, что она с од ним журналистом из Берлина. Она уже говорила ему обо мне раньше. Ася была в этот вечер в новом платье, из материи, которую подарил ей я. На плечи она накинула желтую шаль, которую я привез ей из Рима в Ригу. Поскольку лицо ее отчасти по природе, отчасти от болезни и возбуждения этого дня было желтоватым, без какого-либо признака румянца, то вся она была сочетанием трех близких цветовых оттенков. После театра я успел только договориться с ней на следующий вечер. Поскольку весь день меня не будет, если экскурсия в Троицу действительно состоится, остается только вечер. Она же не хотела выходить из дому, потому что через день она собиралась совсем рано снова ехать к Даге. Так что речь шла о том, что я должен прийти вечером, и даже об этом удалось условиться с трудом. Посреди разговора Ася хотела было вскочить на подножку трамвая – но передумала. Мы стояли среди суеты и движения большой Театральной площади. Раздражение и любовь к ней мгновенно сменяли во мне друг друга; наконец мы распрощались, она – стоя на площадке трамвая, я – на тротуаре, колеблясь, не вскочить ли за ней, к ней.