Миссионерское поле

Приступая к работе, нужно трезво оценить свои возможности и ресурсы, а также состояние «рабочего поля».

Тут уместно отметить радикальное изменение нашей «социальной базы». Христианство перестало быть крестьянской религией. Оно вернулось в города. Именно — вернулось. Христианство начиналось как городское движение. В составе Нового Завета нет послания, адресованного «На деревню, дедушке». Послания Павла направлены к крупнейшим городским общинам — в Рим, Коринф, Фессалоники, Эфес… В течение целого ряда столетий христианство оставалось в городах и мало затрагивало быт и верования сельских жителей. Именно в ту эпоху слово «селянин» приобрело значение «язычник» (это значение слова paganus фиксируется в кодексах византийских императоров Юстиниана и Феодосия, а также в церковной литературе). И уже в этом значении paganus пришло в русский язык и стало звучать как «поганый».

Но в конце концов христианство совершило свой второй величайший миссионерский прорыв (первым прорывом был выход за рамки Израиля: обращение к «язычникам»). Оно смогло стать понятным и любимым жителям лесов и деревень. И на Руси селяне даже стали именовать себя «христианами» («крестьянами»).

И уже в XIX веке Православие считалось религией крестьян. Сегодня же оно становится городской религией, даже более того — религией мегаполисов.

«Процент верующих в Москве выше, чем в целом по России на 15–20 %. Численность православных в Москве с 1993 по 1996 годы выросла на 16, 5 % (49, 2 % в 1993 году и 65, 7 % в 1996-м). Причем сократилось число тех, кто называет себя " просто христианином", то есть не относит себя к какой-либо церковной деноминации (20 % в 1994 г. и 12, 6 % в 1996). В целом же по России численность православных увеличилась за эти же годы на 10 %, а в Москве — на 17 %. Как отмечают социологи (Центр социологических исследований МГУ), " рост посещения православных церквей сопровождался резким снижением посещения выступлений зарубежных религиозных проповедников: 18, 3 % в 1993; 9 % в 1994; 6, 4 % в 1995. В 1996 г. этот вопрос уже не задавался, поскольку конкурентами Православной Церкви стали уже не иностранные евангелизаторы, а наши доморощенные колдуны, ясновидящие и целители, выступления которых посетили 4, 7 % москвичей"»[520]. По другим исследованиям — «В 1996 г. верующими себя считали 66, 2 % москвичей и 50, 6 % жителей регионов России. Посещают храмы в течение года 72 % столичных жителей и 43 % россиян в регионах»[521].

Сегодняшнее Православие — это урбанистическая религия. В деревнях — пустые храмы и спивающиеся крестьяне, которым совершенно наплевать, что в этом храме: клуб, танцплощадка или зернохранилище.

Эта картина до того привычна в крупных городах России, что в марте один священник из Западной Белоруссии потряс меня своим сообщением. Как-то, после тяжелого лекционного дня, когда мы всюду ездили вместе, он говорит мне: «Ой, скорее бы Троица». Я удивляюсь; «Батюшка, а что так-то? Почему Вы Троицу ждете?». — «Ну, как, после Троицы начнутся полевые работы, люди в поля пойдут, и значит, в храме народу уже не будет. А, это значит, что можно будет, с одной стороны, ремонтом храма заняться, а с другой — поехать самому отдохнуть».

Я слушаю его — и поражаюсь. Потому что вокруг Москвы, в Центральной России ситуация ровно обратная: сельские приходы оживают только после Троицы — дачники приехали. Вот несколько лет назад в поселке Нерль Тверской епархии собрали сход, на повестке дня — судьба местного недоразрушенного храма, в котором размещается «дом культуры». Голоса разделились пополам: половина — за храм, половина — за дискотеку. Но за храм были дачники, москвичи, а за дискотеку — аборигены: «А где мы танцевать будем, где мы кино смотреть будем? Вы что?! Если надо кого покрестить или отпеть, то в соседнее село свозим, ладно. А в повседневной жизни нам киношка нужна!».

Сто лет назад Православие было крестьянской религией, а города жили Вольтером, Марксом и Дарвином. Но сегодня все не так. Мы снова — в городе.

Но и горожане — далеко не все «наши». Судя по московским храмам, у нас не крестят без рекомендации из деканата.

Зайдите в любой храм в Москве, попробуйте найти там рабочих, — и, к сожалению, вы их почти не увидите. Присмотритесь к лицам той молодежи или людей среднего возраста, которые там стоят (а их число уже сопоставимо с «бабушками»), — это преимущественно интеллигенция. В московских храмах либо люди с минимумом образования — традиционные бабушки, либо с максимумом — те, у кого есть вкус к высокой культуре, серьезной мысли, к сложности, а не примитиву, который предлагают всевозможные секты.

В России для нашей проповеди открыта разве что студенческая молодежь. Вообще Православие сегодня превращается в секту интеллигентов.

Говоря языком социологии, в Москве конца 90-х годов XX века впервые за 150 лет исчезла корреляция между образовательным цензом и религиозностью. В течение многих (в том числе предреволюционных) десятилетий чем выше был уровень образования, тем меньше была религиозность. Но сегодня это уже не так.

Как-то в Московской Духовной Академии проходил «круглый стол» на тему «Церковь и молодежь». Наиболее здравым там было выступление одного провинциального батюшки, протоиерея Бориса Нечипорова — выпускника психологического факультета МГУ, избравшего полем своего служения не Москву, а районный городок Конаково в тверской глубинке. И вот отец Борис говорит: «По тому, что я вижу в своем городе, есть только одна группа молодежи, в отношении которой у нас есть надежда, что мы сможем о чем-то говорить, понять друг друга. Это боевики: те, кто занимается в клубе боевых искусств. Все остальные — или в бутылке, или на игле». Беседовать о душе, вечности, смысле жизни, Боге можно только с трезвым человеком. Да, и пьяница с радостью «поболтает», но ничего не поймет, не запомнит и выводов не сделает. Трезвыми же бывают только ребята, которые занимаются спортом; а спорт для них — это в основном боевые искусства. Конечно, у них там насаждается скорее оккультная философия. Тем не менее есть какое-то общее проблемное поле»…

А мое выступление было следующим, и я говорю: по моим наблюдениям и опыту — как столичного жителя — есть еще и другая группа. Кроме «боевиков», есть еще шанс найти общий язык с «карьеристами». По той же причине: они хотя бы трезвы. Это те ребята, которые хотят чего-то добиться в жизни, сделать самих себя, создать семью, построить дом, сделать карьеру. И ради этого они держат себя в форме, без водки и наркоты. Они поступают в престижные университеты, учатся думать. Круг их интересов не сводится к тому, как наиболее кайфово провести наступающий вечер. Их головы также относительно трезвы, а значит, с ними еще можно спорить, можно работать. Вот у кого мысль может перейти в веру.

Как на основании английского опыта еще несколько десятилетий назад сказал К. С.Льюис: «В наши дни очень трудно обратить необразованного человека, потому что ему все нипочем. Популярная наука, правила его узкого круга, политические штампы и т. п. заключили его в темницу искусственного мира, который он считает единственно возможным. Для него нет тайн. Он все знает. Человеку же культурному приходится видеть, что мир очень сложен и что окончательная истина, какой бы она ни была, обязана быть странной»[522].

Аналогичный результат к концу тысячелетия стал заметен даже в Индии: «Показательно, что в штате Керала, где к середине 90-х годов была достигнута стопроцентная грамотность, роль религии в политике заметно повысилась»[523].

Православие с его сложностью можно принимать или просто в силу традиции (причем традиции не столько семейной, сколько возрастной; ведь те бабушки, которых мы сегодня видим в храмах, это комсомолки пятидесятых, пришедшие в храм не по инерции семейного воспитания, а по возрастному инстинкту: «Моя мама, выйдя на пенсию, пошла в храм, значит, и мне пора туда же»). Или же, напротив, в храм входят люди, готовые сказать вслед за Достоевским: «Моя осанна прошла сквозь огонь, воды и медные трубы». Это люди, которые уже очень много пережили и передумали и выбрали именно сложность и неоднозначность православия, его культурно-историческую насыщенность. Ибо нужно иметь вкус к самостоятельной мысли, чтобы вопреки «Московскому комсомольцу» и рецептам знахарей войти в сложный и небеспроблемный мир православия.

В крупнейших университетских городах страны, прежде всего в Москве и СанктПетербурге, заметно меняется состав духовенства — с точки зрения уровня его образованности. В этих городах на служелие Церкви приходит немало светски образованных людей. Наверное, нет такой научной специальности, представитель которой не надел бы рясу.

А потому в Москве у меня есть право быть невеждой. На какой-нибудь встрече станет мне некий человек возражать: «Что вы тут несете?! Наука давно доказала несусветность этих ваших догматов». А я вежливенько так поинтересуюсь: «Простите, а о какой именно науке Вы говорите?». И в зависимости от его ответа пошлю его… Если он скажет, что ложность Библии доказала физика — пошлю его к протоиерею Владимиру Воробьеву, кандидату физ-мат. наук. Если он скажет, что Библию опровергла биология — пошлю его к священнику Александру Борисову, кандидату биологических наук. Если он скажет, что медицина не обнаружила существования души, — направлю его к иеромонаху Анатолию (Берестову), доктору медицинских наук. Скажет, что христианская мистика опровергута кибернетикой — пошлю к выпускнику факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ священнику Андрею Михайлову. Если он скажет, что изучение истории вскрыло несусветные зверства в истории христианской Церкви — я предложу ему поговорить с историком протоиереем Александром Салтыковым. Если ему мнится, что наша «духовность» разоблачена психологией — посоветую обратиться за помощью к священнику Андрею Лоргусу, выпускнику психфака МГУ…[524]

В Москве свыше ста священников-выпускников МГУ. Когда патриарх приглашает нас вместе послужить в Татьянин день — мы уже не умещаемся в университетской Татьянинской церкви и делимся на две группы, одна из которых служит в Успенском соборе Кремля…

Соответственно, и уровень религиозности Москвы выше, чем в целом по Росиии. Самый образованный и гуманитарный город России — Москва — все явственнее становится православным по своей религиозной ориентации.

Сегодня подтвердилось то, что Бердяев еще в 30-х годах видел в среде русской эмиграции: тезис о Православии как религии неграмотных крестьян — это миф; сегодня для того, чтобы быть православным, нужно знать больше, чем для того, чтобы быть атеистом: «Христианство в России, как и повсюду в мире, перестает быть народной религией по преимуществу. Народ, простецы, в значительной массе своей уходит в полупросвещение, в материализм и социализм, переживает первое увлечение марксизмом, дарвинизмом и проч. Интеллигенция же, верхний культурный слой, возвращается к христианской вере… Старый бытовой, простонародный стиль Православия кончился, и его нельзя восстановить. К самому среднему христианину предъявляют несоизмеримо более высокие требования… И простая баба сейчас есть миф, она стала нигилисткой и атеисткой. Верующим же стал философ и человек культуры»[525].

Очень зримо, до символизма, это было видно в противостоянии крымского архиепископа Луки и крымского же главного атеиста А.С.Яранцева, который в 1955-57 годах был «уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР по Крымской области». До своего вхождения в революцию и начала партийной карьеры Яранцев, согласно некрологу, опубликованному «Крымской правдой» 20 февраля 1962 года, никак не был связан с миром науки и образования: «Андрей Степанович рано начал трудовую жизнь. Вначале работал чернорабочим в булочной, а затем молотобойцем в частной кузнице. В дни Великой Октябрьской социалистической революции…»). Конечно, попрекать рабочего человека его необразованностью нельзя. Но в данном случае этот неуч всю жизнь считал именно себя носителем самого «передового» и научного «знания», и доверенную ему административно-полицейскую власть использовал для борьбы против человека, неизмеримо более знающего, чем он. Ведь архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) — не просто богослов. Он — врач, хирург, профессор медицины, лауреат Сталинской премии за свои труды в области гнойной хирургии[526].

В течение двухсот лет была четкая тенденция: чем выше образование человека, тем более прохладно его отношение к религии. Но на сегодняшний день впервые исчезает корреляция между уровнем образованием человека и его отношением к религии.

В крупных городах проблема «диалога» Церкви и интеллигенции не стоит. Просто потому, что немалая часть интеллигенции уже в Церкви. Нет сегодня проблемы Церкви и интеллигенции. А есть проблема множественности позиций (плюрализма) в самой интеллигенции. И есть конфликт между интеллигенцией-уже-церковной и интеллигенцией-еще-неверующей. Но не между интеллигенцией и Церковью.

Для самой Церкви перемена в составе ее прихожан означает, во-первых, что надо наложить запрет на воспроизведение церковно-публицистических штампов столетней давности. Один из таких штампов полагает, будто слова положу вражду между семенем твоим и семенем жены (ср. Быт 3: 15) относятся к взаимоотношениям Церкви и интеллигенции. Сто лет назад в некоторых изданиях через запятую писалось «жиды, студенты, интеллигенты». Но если мы будем воспроизводить это сегодня, мы обречем себя на очередные сто лет одиночества.

Для примера — горькие строки из дневника святителя Николая Японского: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшее вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости, теперь в русской литературе и русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и ду ховной литературе, совсем гаснет вера в личного Бога, в бессмертие души; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ» (Запись от 16 июля 1905 года // Дневники святого Николая Японского. Т. 5. С. 253). Напомню, что студенческие сходки в те дни слали японскому императору поздравительные телеграммы по случаю побед японцев над русской армией…

А для того, чтобы мы смогли работать хотя бы с ними — в наших семинариях и приходских пересудах надо преодолеть дурацкий стереотип, что, дескать, у нас на приходах бабушки, а для бабушек «этой философии» не нужно. Отмазка ленивых семинаристов — «бабушкам это не нужно» — теперь уже не срабатывает.

Соответственно, надо из нашего церковного обихода убрать стереотип, гласящий: «Интеллигент — значит, еретик». Все остальное, необразованное, кичащееся своей необразованной кондовостью и пролетарскостью, — еще опаснее[527].

В дореволюционных изданиях миссионеру всегда советовали изъясняться попроще, подоходчивее. Сегодня, напротив, миссионерски целесообразно показывать людям сложность православного мира, творческую антиномичность нашего богословия, неоднозначность понимания многих граней и библейского текста, и церковных преданий.

Во-вторых, наше возвращение в город требует оцерковления стиля городской жизни.

Некогда Церковь, придя к крестьянам, вобрала в себя (воцерковила) их быт, их заботы, их календарь. Любая крестьянская работа оказалась связана с памятью о том или ином святом православной традиции. Любое крестьянское дело имело благословение и соответствующую молитву. Городских интеллигентов XIX–XX веков это сближение церковного обряда и крестьянского быта даже смешило и раздражало: «Вы только посмотрите — чем вместо духовно-нравственного просвещения занимается эта наша православная церковь! В ее требниках есть «Чин молитвен на копание кладезя», «Чин благословения вина и елея и меда или инаго пития, или яди коея-либо, в ней же приключися животну некоему скверну власти», «Чин саждения винограда», «Чин благословения сеяния», «Чин благословения гумна или житницы», «Чин благословения стад овчих или иных скотов», «Чин благословения начатков новых овощей»…!».

Наличие таких молитв и обрядов не свидетельство примитивизации Церкви, но свидетельство ее пастырской здравости. Она смогла осознать заботы крестьянина и начала молиться о том, о чем естественно молиться именно ему.

Но вот сейчас нам пора задуматься над тем, что для большинства населения и огромной части наших прихожан эти нужды выглядят чужими. Русская деревня по сути уничтожена. Остатки сельских жителей хранят верность скорее колхозному, чем православному укладу жизни и мысли. Так не пора ли православию заговорить на языке горожан?

В начале XVIII века такие предложения уже были: 21 января 1723 года Берг-Коллегия попросила Синод «не возможно ли об оном в службе Божией во ектеньях или в молитвах прошение ввесть, дабы Творец произвождение минералов и металлов в здешней Империи благословил и ко умножению оных Свою помощь подать соизволил… Может народ, услыша оное, принять за великое и государству полезное дело и оною молитвою, мнится, что в произвождение рудных дел из народа противность может искорениться»[528]. Синод поручил составить молитву епископу Тверскому Феофилакту. Правда, О ее судьбе мне ничего не известно… Зато известно, что в 1910 году Синод утвердил составленные (будущим) митрополитом Нестором (Анисимовым) молитвы для камчадалов — на лов, на освящение рыбы, рыбных снастей и сетей[529].

Не отменяя прежних обрядов (пока есть люди, в жизни которых есть те потребности, для освящения которых составлены упомянутые требы), надо церковный круг молитв дополнить молитвой о нуждах горожан. Почему только крестьянину дозволено приносить плоды своего труда в храм и благодарить Бога за них? Я надеюсь, что в следующем столетии появятся у нас иные молитвы — «Чин благодарственного пения за первый проведенный урок»; «Благодарственный молебен за первую публикацию»; «Благодарственное пение за первого недорезанного пациента»… Есть у нас молитвы на избавление от нашествия саранчи. Почему бы не составить «Чин молебного пения на избавление от компьютерных вирусов»?

Странно, что у нас нет молитв о наших детях. Мы много говорим об опасностях, которые изливает на них современная городская жизнь и массовая культура. Но отчего же не молимся о них сами? Почему в наших литургиях нет ежедневных прошений — «Еже молимся о еже сохранитися детям нашим в чистоте и вере православней»?

А почему у нас нет молитв о наших женщинах? Есть удивительное слово в церковнославянском языке — «непраздная». Но почему нет в ектенье прошения о «непраздных женах»? Беременность и роды — это тяжелый и рискованный период в женской жизни. Важнейший. Но отчего же он обойден гласной и общей церковной молитвой? Когда-то эти молитвы призывал создать юродивый русской философии Василий Розанов. Некий архимандрит ответил ему, что такие молитвы есть. Просто Церковь не выделяет беременных в особую группу, а когда молится обо всех болящих, то и беременных тоже имеет в виду… Тут уж Розанов «оттянулся»: «Это только в больной голове монаха беременность — это болезнь! Это — норма, это высшее призвание женщины!»…

Пример уже произошедшей адаптации церковного уклада жизни к городскому ритму жизни — это изменение постового календаря. Движение богослужебного круга у нас остается традиционным — от вечера к утру. Но пост прекращается (или начинается) не с вечерней службой, а с наступлением полуночи, причем по декретно-ленинскому времени.

Еще одна уже происходящая перемена — это ночные новогодние литургии. Уснуть в эту громко-салютную ночь все равно не удастся. Дремать у «голубого огонька» невыносимо скучно. Вот и хорошо бы эту первую ночь года провести в молитве. А по окончании службы — разговеться бокалом шампанского тут же в храме… И еще два плюса от такого не-типиконного поведения: особая радость — быть трезвым посреди пьяного города. А еще — как встретишь год, так его и проведешь.

В-третьих, изменение состава наших прихожан должно быть принято во внимание при выборе главного адресата современной церковной миссии.

Понимаю, что вопрос об «адресате миссии» может показаться странным. Мол, Церковь должна быть всем для всех, обращаться ко всем…

Если Церковь действительно многочисленна, здрава, многоталантлива, то она должна быть со всеми. Если бы мы были в таком состоянии, как католическая Церковь, у которой всего достаточно, начиная с земель и банков и кончая университетами, тогда, конечно, можно было бы заняться маргиналами. Но если деятельных священников у нас мало, а мирян подвигнуть к социальной диаконии мы еще не умеем, то свои немногие миссионерские ресурсы надо все же прежде всего направлять в точки возможного роста будущего церковного влияния. Надо идти в лучшие школы и лучшие университеты.

У нас же нет ни миссионерских сил, ни опыта их выращивания. В этих условиях приходится быть очень экономным и расчетливым. «Умно-жадным».

В Евангелии мы слышим о разных полях, которые имеют разную урожайность. Вышел сеятель сеять. Одно семя упало при дороге, другое на камне… (Мф 13: 3–9) Честно говоря, трудно себе представить сеятеля, который так расточителен: это не шаловливый мальчик, который играется, наверняка крестьянин умеет различать земли и знает — куда не стоит тратить зерно. И тем не менее Христос дал очень точную зарисовку палестинского земледелия той поры. Дело в том, что часто в качестве сеятеля использовался ослик, на которого вешали кожаные бурдюки с зерном, и через маленькие отверстия в них семена струйкой падали в землю. Ослика водили по бороздам, а когда его разворачивали у края поля, то, естественно, семена высыпались и на кромку поля, и за пределы. В каком-то смысле мы тоже такие ослики: навьюченные на нас меха с евангельским зерном мы должны не затыкать, но ронять его всюду, где проводит нас под уздцы Рука Божья.

Но человек все же не вполне ослик и в качестве «животного разумного» должен замечать, какое поле приносит больше плодов. Тогда в случае дефицита семян или нехватки сеятелей он пожалеет бросать зерно на асфальт или в солончак, а побольше посеет на доброй пашне.

Да, согласно Евангелию, сеять надо на все поля. Надо пройти с сеющей рукой вдоль любого поля — того, что залито асфальтом, и черноземного, и того, что ежегодно-непредсказуемо: то даст урожай, а то возьмет отпуск. Но согласно тем же притчам Христа, задержаться для более постоянной и настойчивой работы надо сначала у самого плодоносящего поля: «б какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете; а входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших» (Мф 10: 11–14).

Когда у сеятеля много семян, он может позволить себе такую роскошь — бросать горсть абы куда. А когда у тебя от зимней голодухи осталось только двадцать зернышек, ты не будешь их бросать по принципу «раззудись, рука — распрямись, плечо». Ты будешь для каждого зернышка пальчиком в черноземе выкапывать дырочку, аккуратно класть туда зернышко, присыпать, тут же поливать и так далее. Ты будешь выбирать, в какую почву вкладывать. Так вот, точно так же и здесь.

У Церкви сегодня немного сил. Поэтому прилагать усилия надо к точкам потенциального роста. Надо возделывать те поля, которые являются наиболее нашими, отзывчивыми.

Надо идти на проповедь не к татарам, а к русским.

Среди русских — к трезвым русским, а не к пьяным.

Из них — к тем, кто умеет отключать свои мозги от телевизора, кто живет не в мире пошлости и сплетен, а способен воспринимать серьезную информацию.

И, наконец, к тем, кто способен своей жизнью ответить на услышанную весть, а это — свойство молодежи. Вот по этим причинам моя естественная аудитория — это студенчество.

Есть ситуации, когда у миссионера нет выбора — с кем и как говорить. Это ситуация, порожденная ограниченностью личного жизненного опыта начинающего миссионера. Скажем, у него есть личный опыт армейской службы и потому ему легче разговаривать с военными. А вот в школе, среди детей он чувствует себя не в своей тарелке. Что ж — начни с того, что «по зубам».

Но представим, что достаточно разносторонний человек, который может найти общий язык со всеми, начинает свое служение в большом городе, и перед ним открыты все двери. При таком редком стечении обстоятельств лучше идти к тем, кто сможет нести слово дальше, — к учителям, журналистам, врачам, социальным работникам, офицерам, а не к машинистам метро. Не потому, что машинист хуже других, а потому что он — одиночка на работе. Надо идти к людям публичных профессий. К тем, чья работа и состоит в работе с людьми. Тогда есть надежда на общественный резонанс[530].

У нас мало миссионерских семян, поэтому надо их вкладывать в плодородную почву, а именно в ту, где они будут восприняты, и где есть надежда, что из этих семян вырастут новые миссионеры.

И лучше, конечно, именно к студентам, которые учатся на этих «публичных» специальностях.

Да, это легче, чем обращаться к ПТУшникам, но это гораздо труднее, чем просто служить на приходе и осуждать тех, кто ходит по университетам с лекциями.

Но кроме социологического, у меня есть и антропологический аргумент. Что легче воцерковить — разум или сердце? У взрослого человека — а именно с ним работает апологетика — легче перевоспитать ум, чем сердце и волю. Поэтому обращаться лучше умно и к умникам.

Да и на кого сегодня опираться священнику, если не на интеллигенцию? Вот пробую я представить себя на месте юного батюшки, который окончил семинарию, и его отправили на село служить, строить или восстанавливать храм. С чего начать? С кем наладить первые связи? Что, работяги к нему пойдут? Да нет — все начнется с учителя, с врача… и ими, может быть, ограничится…

А тут еще нам и со стороны нам подсказывают: «Ваше дело — работать среди инвалидов. Вот берите детей с болезнью Дауна — это идеальное место для христианской педагогики. Ну, еще тюрьмы. А в университеты мы вас не пустим. В дома престарелых — пожалуйста, а школы и дети отделены от вас».

Ну представьте себе, что было бы с ростом Церкви, если бы апостолы разошлись по домам престарелых! Апостолы — то есть заведомое меньшинство в языческом море — не шли к бомжам. Апостолы не работали с пьяницами.

Есть священники, у которых талант — общаться именно с заключенными и обездоленными. Но повернуть всю Церковь к работе с маргинальными слоями — это стало бы истоком очередной катастрофы. А именно в эту сторону нас тщательно подталкивают: «Идите к маргиналам и маргинализируйтесь вместе с ними».

Не надо топить Православие в социальном болоте. Русская Церковь сегодня в таком состоянии, что сама маргинализирована. Когда сил мало, надо делать то, что можно. Но наша Церковь еще инвалид. И потому пока немногие миссионерские силы надо направлять в точки возможного порождения миссионерского эха.