Глава третья 6 страница

В восстании 10 августа народ «осуществил свой признанный суверенитет и развернул свою власть и свое правосудие, чтобы обеспечить свое спасение и свое счастье… Он действовал как суверен, слишком сильно презирающий тиранов, чтобы бояться их, слишком глубоко уверенный в своей силе и в святости своего дела, чтобы снисходить до сокрытия своих намерений»134.

На опыте 10 августа Робеспьер еще глубже сумел понять спасительное значение, в определенных исторических обстоятельствах, революционного насилия масс. Он увидел воочию, какие неисчерпаемые возможности таятся в недрах народа.

Робеспьер стал одним из самых влиятельных руководителей Коммуны Парижа. Но он не только сам оказывал воздействие на работу Коммуны, но и учился у нее, постигал то, с чем ранее ему не приходилось соприкасаться. Коммуна была властью, действовавшей не на основе конституционных или каких-либо иных законных норм; это была власть, опиравшаяся на восстание и руководствовавшаяся в своих действиях революционной необходимостью или целесообразностью.

Товарищами Робеспьера в Коммуне были не прославленные ораторы, не выдающиеся литераторы, не именитые буржуа, как это было в Учредительном собрании, а безвестные простые люди, люди труда, руководители местных секций и низовых народных обществ, имена которых знали лишь в границах нескольких кварталов или даже одной-двух улиц. Каменотесы, ювелиры, наборщики, плотники, мелкие торговцы, начинающие журналисты, художники, маляры, клерки, пивовары — весь этот пестрый, шумный, боевой люд Коммуны, обладавший здравым смыслом, практической смекалкой, ни перед чем не пасующей отвагой, — это и был тот народ Франции, который до сих пор в устах депутата Учредительного собрания представал как некое собирательное понятие. Теперь в непосредственном общении с санкюлотами Парижа, в повседневной совместной борьбе против общих врагов Робеспьер проходил последнюю ступень своего идейно-политического развития < Робеспьер гласно заявлял, что он высоко ценит, гордится своим участием в Коммуне (Oeuvres complиtes. T. IX. P. 86-95).>.

20 сентября 1792 года в Париже собрался Конвент, избранный, как предлагали Робеспьер и его единомышленники, на основе всеобщего избирательного права. Соотношение сил в Конвенте как будто складывалось благоприятно для жирондистов. Опираясь на голоса провинции, они получили сто шестьдесят пять мандатов; у якобинцев было примерно сто. Подавляющее же большинство депутатов — около четырехсот восьмидесяти, не примкнувших ни к одной из группировок, — прозванное иронически «болотом», шло за теми, кто в данный момент был сильнее. Первоначально они поддерживали Жиронду, что, естественно, усиливало ее позиции в Конвенте.

Робеспьер, выдвинувший свою кандидатуру в Париже, прошел первым по числу голосов среди депутатов столицы. Его популярность в стране к этому времени была уже огромной. Идеи, которые он так твердо и настойчиво отстаивал во враждебном ему Учредительном собрании, теперь разделялись миллионами французов. В спорах со своими политическими противниками он оказался прав. Многие из его предсказаний сбылись. Уже в 1791 году, к концу работы Учредительного собрания, депутат от Арраса, служивший мишенью для острот монархических борзописцев типа Ривароля, стал самым знаменитым и самым любимым в стране народным представителем.

Со всех концов страны к нему шли письма со словами восхищения и благодарности за его мужество, патриотизм, защиту интересов народа. 30 сентября 1791 года, когда закрывалось последнее заседание Учредительного собрания, народ Парижа устроил ему овацию. В Якобинском клубе он пользовался непререкаемым авторитетом. Вся демократическая печать высказывалась о нем в тоне глубокого уважения. Марат писал о «славе, которой он покрыл себя, неизменно защищая интересы народа»v о «народной привязанности, ставшей справедливой наградой за его гражданские добродетели» 135.

Эбер на страницах своего «Pиre Duchesne» в присущем ему развязном тоне восклицал: «На мой взгляд, Робеспьер стоит больше, чем все сокровища Перу»136. В витринах стали выставлять его портреты.

В его внешнем облике, в его поведении ничто не изменилось. Со времени переезда из Версаля в Париж он жил в двух небольших комнатах на третьем этаже в доме № 8 по улице Сентонж. В августе 1791 года он переехал в дом к столяру Морису Дюпле на улице Сент-Оноре. Здесь в одной комнате деревянного флигеля он жил до последнего своего дня. Не только чистосердечное радушие Мориса Дюпле и его сына Симона привязывало Робеспьера к этой тихой, скромной обители. Он полюбил Элеонору Дюпле, дочь Мориса, и это чувство было взаимным. Но они все откладывали брак до близкой, как им казалось, поры торжества свободы над ее врагами — поры, которая для них так и не пришла.

Робеспьер оставался все так же беден, как и прежде. Он отказался от должностей, суливших ему высокие оклады. Его потребности были очень скромны. Деньги не имели для него никакой цены.

Простые люди, оценившие мужественную борьбу Робеспьера в защиту их интересов, его бескорыстие, чистоту его помыслов и дел, полюбили его и стали называть почетным прозвищем Неподкупный.

Конвент собрался при добрых предзнаменованиях. 20 сентября 1792 года в сражении при Вальян армия революционной Франции одержала первую победу над интервентами. Это было началом перелома в ходе военных действий. Под натиском окрыленных успехом революционных батальонов австрийцы и пруссаки стали откатываться на восток.

Первые заседания Конвента, озаренного лучами победы при Вальми, прошли при огромном патриотическом подъеме всех собравшихся в большом зале. Торжественно был принят декрет об уничтожении королевской власти. День 21 сентября был провозглашен, началом «новой эры» — первым днем первого года Республики, четвертого года Свободы.

Считаясь с патриотическим воодушевлением, охватившим Конвент и страну, стремясь к консолидации всех революционных сил для достижения победы над врагом, якобинцы предложили примирение жирондистам. Марат на страницах своей новой газеты — «Газеты Французской республики» выступил 22 сентября с программной статьей, в которой заявлял, что он переходит к новой тактике — сплочения и объединения всех патриотических сил.

Но жирондисты, опьяненные своим успехом в провинции, поддержкой со стороны депутатов «болота», прочность которой они переоценивали, не приняли протянутой им руки. Они отвергли примирение и перешли в яростное наступление на Гору. Ряд ораторов Жиронды — Верньо, Ласурс, Ребекки, Барбару, Луве выступили с обвинениями-Робеспьера и Марата в разных злодеяниях и стремлении к диктатуре. Гора подняла брошенную ей перчатку. Сражение между двумя группировками возобновилось с еще большим ожесточением.

Робеспьер отвечал своим обвинителям в ряде выступлений137. Он опроверг все личные обвинения и перенес полемику в плоскость политических вопросов. Он довел спор до самой сути разногласий. «Граждане, неужели вам нужна была революция без революции!.. Кто может точно указать, где должен остановиться поток народного восстания после того, как события развернулись?» — спрашивал Робеспьер депутатов в речи в Конвенте 5 ноября Д792 года. Всей логикой своей блестящей аргументации qh доказывал, что его противники — жирондисты являются противниками революции, стремящимися урвать у народа плоды его замечательной победы 10 августа.

Не в характере Робеспьера было ограничиваться обороной — он-перешел в наступление. Он обвинял жирондистов в заговоре против Парижа, в попытке противопоставить страну революционной столице. G замечательной проницательностью он вскрывал их двоедушие, намеренную уклончивость их речей, скрывающую за собой тайную враждебность революции, их коварные замыслы: под предлогом борьбы со смутьянами скрутить руки народу и поработить его вновь.

Когда в Конвенте встал вопрос о судьбе бывшего короля, Робеспьер, как и Марат, и Сен-Жюст, настаивал на самых суровых решениях. Он превосходно понимал — и последующий ход событий это полностью подтвердил, — что жирондисты всеми способами будут искать спасения жизни Людовика XVI. Спор о судьбе бывшего монарха меньше всего касался лично Людовика. Это был спор о судьбе революции: идти ли ей вперед или остановиться.

В речи в Конвенте 3 декабря 1792 года Робеспьер требовал смертного приговора бывшему королю. Его следует не судить, а покарать. Народ, свергнув его с престола, тем самым решил, что Людовик XVI — мятежник. Он не может быть судим потому, что он уже осужден. На смену старым конституционным законам пришел новый, высший закон, который является «основой самого общества, — это благо народа. Право покарать тирана и право свергнуть его с престола — одно и то же… Восстание — вот суд над тираном: крушение его власти — его приговор; мера наказания та, которую требует свобода народа. Народы судят не как судебные палаты; не приговоры выносят они. Они мечут молнию; они не осуждают королей, они погружают их в небытие»139.

Так мог говорить лишь истинно великий революционер. И замечательно, что эти проникнутые революционным бесстрашием слова принадлежали политическому деятелю, еще недавно в Учредительном собрании требовавшему упразднения навсегда смертной казни и так долго возражавшему против отмены института монархии во Франции. Робеспьер шел во главе революции, и, может быть, прежде всего потому, что он умел слушать ее голоса и, переучиваясь у нее сам, учил ее урокам других.

Вопреки требованию Робеспьера по настоянию жирондистов бывший король Людовик Капет был предан суду Конвента. Робеспьер, Марат, Сен-Жюст добивались его казни140. Жирондисты всякого рода двуличными маневрами старались спасти ему жизнь. Но когда но предложению Марата Конвент перешел к поименному голосованию, жирондистские лидеры проявили малодушие, и большинство голосовало за его казнь. 387 голосами против 334 Конвент приговорил Людовика Капета к смертной казни. 21 января 1793 года он был гильотинирован на площади Революции в Париже.

Исход борьбы в Конвенте по вопросу о судьбе короля показал, что влияние жирондистов начало падать. И это было не случайно. Революция шла вперед, и соотношение классовых сил менялось.

Война затягивалась. Контрреволюционная коалиция европейских монархий расширялась. Помимо Австрии и Пруссии в ее состав входили теперь Англия, Голландия, Испания, Неаполитанское королевство, Сардиния, ряд мелких германских и итальянских государств. В марте 1793 года вспыхнул контрреволюционный мятеж в Вандее, перекинувшийся в Нормандию и Бретань.

Ставленник жирондистов, тесно связанный с ними, генерал Дюмурье в марте вступил в переговоры с австрийцами и пытался повернуть армию па Париж. Измена Дюмурье открыла полосу военных неудач революционной армии. Войска Республики под натиском превосходящих сил интервентов отступали на всех фронтах.

Продовольственное положение страны становилось угрожающим. Быстрый рост дороговизны привел к жестокой нужде ремесленников, рабочих, бедный люд. В Париже и других городах начались волнения. Выдвигавшееся так называемыми бешеными141 требование об установлении твердых цен на продукты питания («максимум») встречало поддержку городского плебейства142. Главный вопрос революции — аграрный — оставался по-прежнему нерешенным, и потерявшее терпение крестьянство открыто выражало свое недовольство. С осени 1792 года вновь усилились крестьянские волнения.

Перед лицом этого углубляющегося кризиса Республики жирондисты обнаружили неумение и нежелание преодолевать его смелыми и решительными мерами. Вместо того чтобы бороться против возрастающего нажима внешней и внутренней контрреволюции, они были озабочены только борьбой против Горы. В час смертельной опасности, нависшей над родиной, они думали лишь о себе. Ненависть слепила им глаза. Классовый инстинкт подсказывал им верное понимание истинного смысла происходившей в стране борьбы. Один из самых проницательных жирондистов — Верньо в начале мая 1793 года говорил: «Я замечаю, к несчастью, что идет жестокая война между теми, кого называют санкюлотами, и теми, кого по-прежнему именуют господами». Это соответствовало истине. Жиронда была фракцией господ, и потому все ее силы были направлены против санкюлотов, против народа. Но антинародные позиции с неизбежностью вели к антинациональным. От борьбы против народа луншь один шаг к открытой контрреволюции и национальной измене.

3 апреля 1793 года Робеспьер выступил в Конвенте с речью о сообщниках Дюмурье. Он начал ее простыми и суровыми словами: «Необходимо серьезно заняться исцелением от наших недугов. Решительные меры, диктуемые угрожающими родине опасностями, должны покончить с этой комедией… Надо спасать родину при помощи подлинно революционных мер. Надо обратиться к силе нации…»

Но это было только вступление. За ним последовало прямое и неотразимое обвинение Жиронды в, предательстве. Оно было персонифицировано. Робеспьер говорил не о всех депутатах, примкнувших к Жиронде, а о ее вожде. «Я заявляю, — сказал Робеспьер, — что никогда Дюмурье, никогда враги свободы не имели более верного друга и более полезного защитника, чем Бриссо». И он развернул цепь доказательств, обосновывающих это утверждение. «Я заявляю, — повторил он, — что истинная причина наших бед заключается в преступной связи между людьми, находящимися в нашей среде, и именно между указанным мною человеком и всеми теми, кто с ним водится». И он предложил декрет о привлечении к ответственности Бриссо по обвинению в соучастии с Дюмурье144.

Робеспьер, как и Марат, уже давно вел борьбу против Жиронды. Здесь не место выяснять (да в том и нет особой нужды), кто из двух знаменитых революционных вождей сделал больше для развенчания фракции «государственных людей». Они не действовали согласованно: и Робеспьер, и Марат шли каждый своей особой дорогой. Им случалось выражать недовольство друг другом. Но оба они были беззаветно преданы революции и народу, ее творившему, и логика борьбы вела к все большему сближению их позиций. К 1793 году ход событий привел к тому, что Робеспьер и Марат (тогда еще также и Дантон, хотя уже с известными оговорками) стали самыми популярными вождями якобинцев, и им приходилось возглавлять борьбу против общего врага — Жиронды.

Эта борьба началась еще в 1791 году. После второго раскола Якобинского клуба (в октябре 1792 года) она стала гораздо острее. Робеспьер наносил теперь разящие удары своим противникам145. Но лишь в речи 3 апреля он довел свои действия до логического конца, обвинив вождя Жиронды и его сподвижников.в предательстве и измене революции.

Отныне наступал заключительный этап борьбы. Примирение было уже невозможно. Жирондисты ответили на обвинение Робеспьера чудовищными нападками на якобинцев, па революционный Париж и добились, нарушив депутатскую неприкосновенность, предания Марата, суду Революционного трибунала.

В условиях надвигавшейся катастрофы, когда армии интервентов шли на Париж, а контрреволюционный мятеж внутри страны разгорался все шире, жирондисты, ослепленные ненавистью к Горе, становились на путь развязывания гражданской войны.

Выступая в Якобинском клубе 8 мая, Робеспьер говорил: «Во Франции остались лишь две партии: народ и его враги… Кто не за народ, тот против народа, кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов»146. В этих словах было глубокое поним-ание смысла развертывавшейся в стране классовой борьбы.

Сила Робеспьера, сила якобинцев была в том, что они были всегда с народом, умели прислушиваться к голосу народа, понимать его нужды и требования. Робеспьер, как и другие руководители якобинцев, относился сперва недоверчиво, более того, отрицательно к «бешеным» и их политическим и социальным требованиям. Но, считаясь с желанием народа и сложившейся в стране обстановкой, он изменил свое отношение к их предложениям о «максимуме». После того как за «максимум» высказалась также Парижская коммуна, Робеспьер и якобинцы поддержали это требование и, несмотря на сопротивление жирондистов, провели в Конвенте 4 мая 1793 года декрет об установлении твердых цен на зерно.

Якобинцам удалось добиться некоторых иных, необходимых для спасения республики мер. По их инициативе в Париже были созданы народные комитеты бдительности. 20 мая Конвент принял декрет о принудительном займе у богачей одного миллиарда франков и т. п. Но самой необходимой для спасения Республики мерой было свержение власти Жиронды. Робеспьер уже с апреля 1793 года в выступлениях в Якобинском клубе требовал проведения практических решений революционного характера: создания революционной, составленной из санкюлотов армии, ареста подозрительных. Теперь пришла пора перейти к главному.

26 мая, выступая в Якобинском клубе, Робеспьер сказал: «Когда все законы нарушаются, когда деспотизм дошел до своего предела, когда попирают ногами честность и стыдливость — тогда народ должен восстать. Этот момент настал». 29 мая он вновь повторил в Якобинском клубе: «Я говорю, что, если не поднимется весь народ, свобода погибнет»147.

31 мая 1793 года в Париже началось народное воестание; оно было завершено 2 июня. Народное восстание свергло власть Жиронды и передало ее в руки якобинцев.

VII

В дни восстания 31 мая — 2 июня Робеспьер внес в свою записную книжку краткие заметки: «Нужна единая воля. Она должна быть или республиканской, или роялистской… Внутренние опасности исходят от буржуазии: чтобы победить буржуазию, нужно объединить народ…» И дальше: «Надо, чтобы народ присоединился к Конвенту и чтобы Конвент воспользовался помощью народа» 148.

Эта запись говорит о многом. Робеспьер отчетливо видел ту классовую силу, против которой следовало бороться. Восстание было направлено против Жиронды, и Робеспьер говорил об опасности, исходящей от буржуазии. Это значит, что он хорошо понимал, какой класс стоит за противниками монтаньяров. Он понимал также и то, что победить Жиронду и буржуазию можно было, лишь сплотив вокруг Конвента народ.

Значит ли это, что Робеспьера 1793 года следует считать представителем плебейства, или «четвертого сословия», или даже социалистом, как его некогда изображал Матьез?

Нет, конечно. Якобинцы — повторим еще раз — представляли собой блок демократической (средней и мелкой) буржуазии, крестьянства и плебейства. Эти классово разнородные силы шли вместе, поскольку их объединяла общность интересов. Будучи связаны кровными интересами с совершавшейся буржуазной революцией, они все еще не добились удовлетворения своих главных требований и потому двигали развитие революции вперед. Понятно, требования эти не могли быть тождественны; поэтому позже внутри блока возникнут разногласия, но до определенного времени у входивших в якобинский блок сил были общие задачи и общие враги, и, выступая сплоченно, они достигали победы.

Было бы ошибочным, как мне думается, искать для Робеспьера точный социальный эквивалент. Якобинцы выступали как представители этого классово неоднородного блока, а этот блок ведь и был собственно французский народ. Иными словами, Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа, творившего революцию.

Приведенные записи показывают, как отчетливо сознавал Робеспьер задачи революции в решающие дни восстания 31 мая — 2 июня. Для того чтобы «объединить народ», сплотить его вокруг Конвента, очищенного от жирондистских лидеров, нужны были быстрые и подлинно революционные меры.

И якобинский Конвент их находит. Аграрные законы 3 и 10 июня и 17 июля < Напомним, что декретом 3 июня конфискованные земли эмигрантов дробились на маленькие участки, и для приобретения их бедным крестьянам предоставлялась рассрочка платежа на 10 лот. Декрет 10 июня делил общинные земли (свыше 8 млн десятин) между крестьянами поровну на каждую душу. Декрет 17 июля уничтожил, без выкупа, все феодальные права, повинности, подати и привилегии.> дали крестьянам за шесть недель то, что революция не дала им за четыре года. Сокрушительный удар по феодализму в деревне и земля, хотя и не полностью, но в существенной части полученная крестьянством, " обеспечили переход основных масс крестьянства на сторону якобинцев.

Матьез утверждал, что меры Горы, давшие крестьянству существенное удовлетворение, были проведены по проекту Робеспьера. В этом есть, конечно, доля преувеличения. Известно, что подготовка и проведение этих мер осуществлялись при участии множества лиц: членов комитетов по сельскому хозяйству и торговле, по феодальным правам, депутатов Конвента и т. д.149. Но надо согласиться с Матьезом в том, что Робеспьер не только нес за все эти меры ответственность, но и был, по-видимому, их вдохновителем.

С такой же поразительной быстротой, в течение трех недель, якобинцы выработали, приняли в Конвенте и поставили на утверждение народа новую конституцию. Эта республиканская, проникнутая духом последовательного демократизма конституция должна была слу-, жить идейно-политической платформой, призванной сплотить вокруг нее всю нацию.

Проблемы конституционно-демократического строя принадлежали к числу наиболее разработанных якобинцами вопросов. Робеспьер здесь мог опираться не только на теоретическое наследие Руссо, но и на свой собственный опыт борьбы за принципы демократии в Учредительном собрании. Обобщая живой опыт революции в частности первый опыт республиканского режима, Робеспьер еще в период борьбы против Жиронды создал стройную систему взглядов по вопросам политической демократии150. Новое, что здесь было по сравнению с его конституционной программой периода Учредительного собрания, — это усиление гарантии сохранения народного суверенитета: выборность, отчетность и право отзыва государственных служащих, усиление контроля народа над работой законодательных органов; установление предельных сроков (два года) для избираемых государственных служащих и т. п. Новым было также и ограничительное толкование права собственности, внесенное в проект Декларации прав человека и гражданина, написанное Робеспьером «право на труд», что свидетельствовало о желании Робеспьера включить в будущую конституцию и некоторые элементы своих эгалитаристских взглядов151.

Не удивительно, что эта конституция, в некоторых своих частях самая демократическая из всех действовавших в истории Франции до наших дней, будучи поставлена на утверждение первичных собраний, была единодушно одобрена народом.

Но истинное величие якобинцев и их вождя Максимилиана Робеспьера как подлинных революционеров проявилось в том, что, покинув почву изведанного, они бесстрашно пошли вперед по непроторенным путям. Их величие было в том, что, приняв самую демократическую конституцию и получив полное ее одобрение народом, они правильно оценили требования войны насмерть с внешней и внутренней контрреволюцией — отказались от применения на практике конституционного режима и заменили его другой, более высокой формой организации власти — революционно-демократической диктатурой.

В отличие от вопросов конституционно-демократического строя, еще ранее теоретически разработанных якобинцами, проблема революционно-демократической диктатуры ни в якобинской, ни в какой-либо иной литературе не обсуждалась, да и не ставилась вообще. Исключением из этого общего правила и в этом, как и во многом другом, был Жан-Жак Руссо. В знаменитом «Общественном договоре» Руссо с гениальной прозорливостью предусмотрел возможность возникновения такого положения, когда станет необходимым отступление от обычцых законодательных норм. В главе VI трактата, так и озаглавленной: «О диктатуре», Руссо писал: «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государство, когда оно переживает кризис… Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлений до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие…» Опираясь на исторический опыт Римской республики и в какой-то мере Спарты, автор «Общественного договора» считал, что при определенных условиях в качестве временной, даже кратковременной, меры может быть установлена диктатура одного или нескольких лиц, облеченных широкими правами.

Бее сочинения Жан-Жака Руссо, и особенно «Общественный договор» с его программно-политическими вопросами, воспринимались Робеспьером как своего рода завещание Учителя, Учителя с большой буквы. Робеспьер через всю свою жизнь пронес не поколебленный ни на мгновение, безграничный пиетет к великому творцу учения о равенстве. Он многократно перечитывал Руссо; он как бы советовался с ним; раздумывал, как поступил бы в тех или иных обстоятельствах Жан-Жак.

Но ни в манере мышления, ни в натуре обоих Робеспьеров — ни Максимилиана, ни Огюстена — не было ничего ни от сухого педантичного догматизма, ни от склонности к схемам. То были люди творческого, даже азартного склада, смело шедшие в страну неизведанного; действие у них, как и у большинства других якобинцев, всегда первенствовало над словом.

Конечно, Робеспьер прочитал и обратил внимание на VI главу «Общественного договора» Руссо. Но ведь в трактовке Жан-Жака проблема диктатуры ставилась в самой общей, абстрактно-гипотетической форме. Практически эта глава не давала никаких ответов на вопросы, неумолимо выдвигаемые жизнью в 1793 году. Она и не могла дать ни-ответов, ни советов, ни рекомендаций: ведь она была написана почти за двадцать лет до начала революции.

В ходе революции у Марата более отчетливо, у Робеспьера как бы стихийно порою появлялось понимание необходимости диктаторских действий народа, но это были лишь случайно мелькнувшие мысли, не получившие развития.

Якобинская революционно-демократическая диктатура возникла и сложилась не в результате сознательного ее подготовления — ранее разработанного плана или теоретического обоснования ее необходимости. Она была рождена и создана самой жизнью, революционным творчеством масс. И только после того, как она установилась, стала действительностью жизни, ее опыт был осознан, а затем теоретически обобщен якобинскими вождями, и прежде всего Робеспьером.

Собственно начало революционно-демократической диктатуры надо видеть в самом акте народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 года и в установленном восстанием новом соотношении классовых сил в стране. Но якобинцы, придя к власти, не замечали или не осознавали этого. Положение республики было столь критическим, опасности, подстерегавшие ее со всех сторон, так быстро росли, что якобинцам в эти дни некогда было задумываться, осмысливать происходящее. Надо было действовать — надо было молниеносно отвечать ударом на удар, более того — опережать в ударах противников. Но в главном усилия якобинцев летом 1793 года были направлены на развязывание инициативы масс, всемерную демократизацию политического строя, расширение участия народа в революции.

Усилиями якобинцев в стране в короткий срок была расширена, а частью вновь создана сеть низовых выборных революционных органов — революционных комитетов. Вместе с «народными обществами», широко разветвленным по всей стране Якобинским клубом с его филиалами и другими демократическими клубами, собраниями секций в Париже и некоторых других городах эти созданные революцией новые, демократические организации стали формой непосредственного участия народа в государственном строительстве и политической жизни страны.

Через эти многообразные демократические организации выявлялась народная инициатива, осуществлялось революционное творчество масс и их воздействие снизу на высшие органы власти.

В борьбе против Жиронды, ставшей после 31 мая — 2 июня знаменем и объединяющим центром всех сил внутренней контрреволюции, Гора опиралась на силы народа и на его авангард — санкюлотов. Формула Робеспьера: «Кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов» — раскрывала социальный, классовый смысл этой борьбы. Война против Жиронды была борьбой бедных против богатых. Еще до восстания 31 мая Робеспьер в уже упоминавшейся программной речи в Якобинском клубе 8 мая говорил: «Есть только два класса людей: друзья свободы и равенства, защитники угнетенных, друзья бедных, с одной стороны, и деятели несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии — с другой»152. Якобинцы — это были «друзья бедных». Сам Робеспьер подчеркивал свою принципиальную приверженность бедности. «Я тоже мог бы продать свою душу за богатство, — говорил он в той же речи. — Но я в богатстве вижу не только плату за преступление, но и кару за преступление, и я хочу быть бедным, чтобы не быть несчастным»153. В этих словах в сжатом виде сформулирована вся система взглядов нкобпнизма и его вождя Робеспьера в отношении богатства и бедности со всеми вытекающими отсюда выводами.

Ведя войну «против богатых и тиранов», против Жиронды и армий европейских монархий, якобинская республика могла и должна была вести ее как народную войну, т. е. действовать народными, санкюлотски-ми средствами.

В начале сентября по требованию народных масс Парижа Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Деятельность Революционного трибунала была расширена. Революционный террор был направлен теперь не только против врагов революции и подозрительных, но и против спекулянтов, скупщиков, нарушителей закона о максимуме.

В условиях жестокого продовольственного кризиса Конвент в интересах плебейства и по его требованию, правда не без борьбы, принял декрет о введении всеобщего максимума. Логика этого социального законодательства потребовала затем от государства жесткого регулирования распределения и торговли и все более властного вмешательства в важнейшие сферы экономической деятельности. Этого же требовали задачи снабжения быстро растущей армии, обеспечения ее оружием, боеприпасами и т. и.

Но и политические функции власти должны были быть усилены и укреплены. Ожесточенность гражданской войны, необходимость преодолевать и подавлять яростные атаки и скрытые диверсии неисчислимых врагов, намного превосходящих Республику своими силами, требовали совершенно иной организации государственной власти. Для спасения Республики надо было не только отражать удары, сыпавшиеся со всех сторон, надо было суметь ответными сокрушающими ударами подавлять по частям, один за другим всех врагов. Для этого нужен был не конституционный режим, а сильная централизованная власть, опирающаяся на широчайшую поддержку народных масс снизу и возглавлямая государственным органом, обладающим непререкаемым авторитетом и неограниченными полномочиями. Для этого нужна была революционно-демократическая диктатура.