Самые длинные дни человека

По мнению нейробиолога Жан-Пьера Шанжё из института Пастера, мозг новорожденного содержит, быть может, • сто раз больше ней» ронов, чем мозг взрослого. Эта гипотеза дополняет теорию Жака Мелера из Института наук о человеке: «Интеллектуальное развитие состоит не в приобретении новых способностей, но, напротив, в утрате тех способностей, которыми человек обладал при рождении». Д-р Жюльен Коэн-Солал полагает, что «между эмоциональным и интеллектуальным развитием существует нерасторжимая связь. После восьми месяцев становится очень трудно воздействовать на эмоци-

ональное поведение, после двадцати четырех месяцев — на интел­лектуальное развитие. Если данные нейрофизиологии точны, самый важный день жизни — первый, потом второй и так далее...» Д-р Леон Креслер, педиатр, на втором всемирном конгрессе по психиатрии новорожденных (Канны, 1983) утверждал, что психо­соматические нарушения раннего возраста (бессонница, рвота, ко­лики, понос...), которые часто проявляются вскоре после рождения, происходят оттого, что мышление новорожденного выражается с помощью «подземной дороги органов тела». Нарушения происходят по трем причинам: хроническая нехватка привязанности (эмоцио­нальная пустота), избыток стимулов (чрезмерная опека), срывы при переходе из одних рук в другие. «До наступления отрочества ничто еще не определено, — утверждает он. — Эти нарушения обратимы.»

Патологию новорожденных рассматривают таким образом, как будто первопричина их трудностей в отношениях с другими людьми кроется в ослабленности тела. На самом деле, все наоборот. Разлад в отношениях со взрослым опекуном, отвечающим за ребенка, препятствует его физическому росту. У большинства настолько преобладает эмоциональная сфера, что она преобразует биологическое поведение ре­бенка: аппетит, пищеварение, подвижность, тонус, — все это зависит от языкового общения с тем взрослым, который о нем заботится. Разумеется, влияют и наследственность, и метаболизм. Если ребенка недокармливать, если он получает недостаточное количество калорий, мало-помалу он начнет сдавать: один поначалу физически, другой — умственно, в зависимости от организма, от наследственности. Это наблюдалось в концентрационных лагерях. Когда люди получают 500 калорий в день, нельзя ожидать, что они сохранят физическую и умственную активность. Кому-то в полной мере удается уберечься от упадка духа и от распада психики, но выдерживает душа, а не тело. Другие выдерживают в телесном отношении, но начинают от­носиться к другим людям, как звери. В лагерях для перемещенных лиц одни люди полностью утрачивали ощущение человеческого брат­ства, набрасывались на еду, чтобы сохранить свое тело. Другие, напротив, морально поддерживали окружающих, умирали с голоду, но во всей полноте сохраняли человеческую этику и тягу к общению. Мне скажут, что это зависело исключительно от нарушений гормо­нальной системы, которые по-разному влияли на разных людей. Но на самом деле это наверняка зависело от того глубокого отпечатка, который наложило на людей первоначальное воспитание.

Могут ли науки о нервной системе обосновать с научной точки зрения тот факт, что ребенок не принадлежит своим родителям, не является «плотью от плоти» и ^кровью от крови» родителей, — во всяком случае, в смысле зачатия и генетики? Он с самого начала всецело принадлежит символической жизни, которая заключена в отношениях между людьми, в любви, которую структурируют родственные связи, которую дают друг другу и получают друг от друга ребенок и его взрослые опекуны.

Я думаю, что если бы науки о нервной системе могли с помощью каких-нибудь установленных фактов обосновать, что каждый ребенок в конечном счете совершенно отличен от своих родителей, это было бы очень важным вкладом. Пока до этого еще не дошло; возможно, когда-нибудь это удастся доказать. Но этому не повлиять ни на эмоциональность родителей, ни на их собственнические чувства, ни на их желание, которое предъявляет права на судьбу их ребенка.

Кто бы предположил 50 лет назад, до трудов Жака Рюфье из Коллеж де Франс, что возможно будет научно доказать бессодер­жательность расизма? Между тем, географическая гематология раз­делалась с расистской доктриной.

Возможно, обнаружат и новые данные касательно наследственности, которые покажут, что побуждения родителей, присваивающих собст­венное потомство и отождествляющих себя с ним, лишены биоло­гических корней. Я в этом убеждена. Достаточно посмотреть на отношения, возникающие при усыновлении. Биологические обосно­вания, на которые обычно ссылаются, — это просто рационализация, направленная на то, чтобы позволить нам без угрызений совести следовать нашему неистребимому желанию устанавливать свою власть над другим человеком.

Специалисты в области экспериментальной психологии интере­суются этологией — наукой о животных. Но можно ли проводить параллель между поведением животных и людей?

По всей видимости, индивидуальное поведение животных не ме­няется из-за того, что люди наблюдают за их развитием и взаимо­отношениями. Зато если люди наблюдают за людьми, в их отношениях нечто меняется, так как наблюдение вносит в символическую жизнь наблюдаемого беспокойство. Но вместо того, чтобы предаваться спе­кулятивным рассуждениям об ориентации грядущих исследований, вер-

немея лучше к экспериментальной психологии. Она могла бы в недалеком будущем предоставить в наше распоряжение средства лучше изучить потенциал каждого ребенка. Заодно с методом поиска ей следовало бы включить в свою программу изучение буфера восприятия у детей, существующего для разных органов чувств. Это не принесло» бы вреда и в какой-то степени помогло бы родителям понять, что такой-то их ребенок больше одарен, скажем, способностью к зрительному и слуховому восприятию, чем к обонятельному или ося зательному, что ему скорее присуща уравновешенность, чем подвиж­ность, и т. д. То же самое и с уважением к индивидуальному ритму ребенка: потребности обладают естественным ритмом, и этим ритмом надо считаться.

В Мезон Верт, в ходе простого наблюдения над ребенком, сумела таким образом распознать музыканта. Юным музыкантом оказался трехлетний мальчик, у которого уже отмечалась задержка развитии. Родители мальчика, которым я, пытаясь помочь ребенку рекомендовала быть повнимательней к поведению сына, вспомнили в процессе наших бесед, что совсем маленьким, едва умея ходить, он в одном доме привязался к пожилому господину, которого совсем не знал. Этот господин был музыкант. Никто не понял тогда, почему ребенка так привлек этот человек, не обращавший на детей никакого внимания. Родители считали своего малыша отсталым до того дня, когда, наблюдая за ним, я обнаружила, что у него удивительно развито слуховое восприятие. Я сказала им: «Может быть, он отсталый, я об этом ничего не знаю, но у него изощренный слух и удивительная способность внимательно слушать. И мотивацией него является именно это». В игровой комнате Мезон Верт он монополизировал проигрыватель и бесконечно рылся в пластинках - ставил то одну, то другую — и сразу снимал. Для его матери был признак нестабильности. Но на самом деле это было не так: внимательному наблюдателю было видно, что как только он обнаруживал пластинку с той музыкой, которую искал, он тут же становился стабильным, и более того, сосредоточенным: он прослушивал пластинку целиком и ставил ее опять, когда она кончалась, чтобы послушать еще раз.

Вот что значит наблюдать ребенка на полной свободе, безусловна уважая его непосредственность и естественность. Вместо того, чтобы тестировать группы детей по множеству параметров, имело бы смысл изучать один за другим сенсорные параметры у каждого из это бы не слишком им помешало.

С самого начала родители ищут в своем ребенке отличительные признаки. Матерей очень заботит вопрос, на кого похож ребенок. Если у него сросшиеся пальцы на ноге, как у деда, — он будет, как этот дед, великим мореходом. Люди склонны воспринимать фи­зические особенности как основу для выводов относительно внутренней жизни и направленности желания данного человека, хотя эти последние не очень-то доступны зрению. Когда родители сравнивают ребенка с тем или другим предком, их язык не столь безобиден. Но мы можем только констатировать это. Воспринимаемые ребенком звуки, сопровождаемые коммуникативным смыслом, оказывают на него силь­нейшее влияние. Невозможно, конечно, сделать родителей совершенно нейтральными, но можно помочь им не судить превратно о ребенке, коль скоро они не разделяют его способов восприятия и интересов.

Один философ решил для опыта содержать детей в полной изо­ляции, так, чтобы люди, которые ухаживали за этими детьми, не говорили с ними: он хотел выяснить, заговорят ли они на своем собственном языке. Опыт потерпел полную неудачу, потому что, когда детям пришло время разговаривать, они заговорили, как все дети в тех краях. Одно из двух: или тем людям, которые якобы не говорили с детьми, не удавалось держать язык за зубами, или внутренний язык — молчание, позы — был достаточно экспрессивен и заразителен.

Если бы родителям показывали, чем обладают их дети, они не были бы такими собственниками; у них было бы меньше искушений судить о ребенке исходя из того, что представляют собой они сами и чего они ждут от своего отпрыска. В гораздо большей степени они были бы склонны допустить, чтобы ребенок вел себя сообразно своим целям, и предоставляли бы ему возможность встречаться с такими же людьми, как он.

НЕУДАЧА И ДЕПРЕССИЯ, БОЛЕЗНЬ И НОВАТОРСТВО

Один из моих сыновей — тот, что стал потом кораблестроителем, в детстве без памяти увлекался разными двигателями. В тот день, когда люди запустили первую ракету в стратосферу, он впал в полное отчаяние. «Больше незачем жить, все двигатели уже изо­бретены. Так зачем ходить в школу?» Все, что он мог узнать о двигателях, стало вчерашним днем. «Теперь уже нечего изобретать... А если в науке больше нечего открывать, зачем жить?» Он в самом

деле решил, что наука остановилась, что с исследованиями покончено. А больше его ничего не интересовало. Меня это не на шутку обеспокоило, потому что пришлось утешать его целых два дня: «ну послушай, осталось еще много такого, что можно изобрести... и в конце концов эта ракета летает не так уж высоко...»

Мы не уделяем должного внимания такой позиции ребенка, когда он отождествляет себя с кем-либо, с его точки зрения выглядящим как человек, у которого все в прошлом. Между тем необходимо, чтобы у ребенка всегда была возможность продолжить, подхватите факел, совершить столько же, лучше или по-другому. Иначе застынет в неподвижности, говоря себе: «Я опоздал родиться» «К чему все это».

Отцы, изображающие из себя первопроходцев, героев-исследователей, даже если им очень некогда, обязаны говорить ребенку самого раннего детства: «Ах, такое-то явление, такая-то область остаются еще совершенно неисследованными... То-то и то-то еще никому не известно...» или: «Об этом предмете я знаю не больше твоего...»

Помимо героев, добивающихся успеха, бывают «неудачники», которые могут смутить подрастающее поколение. Депрессивные отцы недовольные тем, как сложилась их жизнь, развивают у детей убеждение, что все усилия тщетны, любая работа бесполезна, инициатив всегда встречают в штыки, а мир враждебен и неприветлив. Как часто мужчины, занимающие ответственные посты, приходя домой начинают жаловаться: «Чертова работа, никому не нужная профессия надрываюсь, а все попусту».

Для подростка это не так уж пагубно. Напротив: его отец - тоже человек. И потом, это помогает подростку понять, что некоторым дорогам ходу нет, и надо идти в другую сторону, занимать другим делом, найти другой путь, посвятить себя другой профессии. Это информация.

Но совсем маленького ребенка угнетает, если он то и де слышит от отца жалобы на загубленную жизнь. Такая отцовская позиция проникнута садизмом. Вместо того, чтобы побуждать к поискам, она подрывает жизненные силы ребенка. Она выражает также разочарование той социальной средой, в которую входит семья ребенка. Потому что любые действия имеют смысл лишь в сообществе другими людьми и ради других людей; в сущности, разочарований родители — это люди, которые не работали ни с другими, ни радидругих, ни совместно со своей возрастной группой. Но подобная

жизнь, лишенная чувства принадлежности к своей команде, лишенная социальной цели, проистекает из того факта, что в наше время, вопреки великим социальным теориям, которые люди не принимают близко к сердцу, процветает изощренный нарциссизм.

Напрасно отцы говорят детям: «Позаботься о будущем; приложи усилия, чтобы не остаться без работы...» Сыновья сопротивляются: «Какой в этом толк, ведь работать, как ты, для меня все равно что умереть». Отец представляет собой или булимического честолюбца, активиста, раздавленного собственным успехом, потому что он — раб своего преуспеяния, или неудачника; в обоих случаях, если ребенка не побуждают критически относиться к наблюдаемым им людям и явлениям, он решает, что нужно делать как отец и что другого пути нет.

Если отец, который проделал огромный труд, чтобы добиться успеха, и в пятьдесят лет оказался богатым, но безмерно усталым, или растерял друзей, утратил жизнерадостность или стал желчным, или разорился, говорит сыну: «В твоем возрасте я работал! Я делал то, я делал это...», ребенок думает: «Да, и вот к чему он пришел в итоге; наверно, лучше не отказывать себе в радостях сегодня, потому что вот, он себе во всем отказывал — и чего добился?»

Бесспорно, в молодежь нужно вселять уверенность, и в то же время ее нужно стимулировать; но для этого следует внушать ей доверие к собственным силам и готовность следовать своим собст­венным путем. Поэтому не стоит толковать с детьми об успехе и неуспехе, и примером им нужно служить сегодня, а не в прошлом.

Пускай бы отец сказал: «Когда я начинал, мне казалось, что в моей работе есть смысл; но теперь, видно, слишком велика стала конкуренция, и я не выдерживаю соревнования; есть люди, которые и сегодня добиваются в моей профессии успеха, а вот у меня не получается. Но если ты об этом и слышать не хочешь, если ты хочешь заняться другим делом, выбери себе дорогу сам — это будет правильнее»

Этим отец не замыкает ребенка на собственных неудачах, а побуждает его включиться в игру и поддерживает в нем дух борьбы, открыввает перед ним новые горизонты.

Родители не видят ничего страшного в том, чтобы по возвращении сработы говорить о своем разочаровании, о своей депрессии при Детях младше десяти лет, оправдывая себя тем, что ребенок «еще ничего не понимает». Они и не думают сдерживаться, их ничуть

не заботит, что чувствует при этом маленький свидетель их жалоб. Они дают себе волю. Странный способ формировать образец для детей, которые еще во всем зависят от взрослых! Но в то же время с какими предосторожностями, с какой хитростью стараются скрыть от детей обрушивающуюся на семью реальную болезнь, ре­альную смерть! Взрослые не думают, что, если они сами смирятся с этим событием, примут его, то и для ребенка оно явится инициацией в жизнь. Однажды ко мне на консультацию привели детей, которым родные не желали сообщать, что их мать тяжело больна. А между тем семья переживала огромные трудности: родным приходилось час­тично оплачивать лечение и они, духовно и просто по-человечески напрягали все силы, чтобы бороться с болезнью — однако детям об этом не говорили; дети видели, как мать недомогает, но никто не объяснял им, в чем дело; в результате, это испытание не способствовало очеловечиванию ребенка. В результате самооценка детей настолько понизилась, что они перестали успевать в школе. Нас| попросили вмениться. Психологическое лечение состоит в том, чтобы говорить ребенку правду. «Но это причинит им чрезмерную боль! Чтобы помочь ребенку по-настоящему, надо объяснить ему, что в опасности физическая жизнь его матери, но ни в коем случае не любовь, которую она к нему питает, что мать хочет, чтобы у него были силы для борьбы, и сама дает ему пример такой борьбы. Со стороны может показаться, что она побеждена, а окружающие ничего не говорят ему о том, что его мать борется. Поэтому ребенок видит ее в образе бойца, покинувшего свой пост. Но если, напротив, ему покажут маму в ее нынешнем болезненном состоянии как человек ведущего огромную борьбу (если бы она не боролась, она бы уа умерла), тогда она будет служить ему примером стойкости и мужества. Это подтверждается и тем фактом, что, если посторонний, не надлежащий к семье человек поговорит с ребенком о том, происходит, не скрывая от него всей правды, к ребенку вернутся силы и он смирится с тем, что мать может умереть, но в то время обретет собственную автономность, чтобы обессмертить о мать; ведь она хочет, чтобы он жил дальше той жизнью, которую она ему когда-то, когда еще была здорова, дала, надеясь на лучшее

Мы видим, насколько моральный крах «образца» переживается детьми тяжелее, чем крушение брака между родителями, когда отцы увиливают от ответственности, не хотят ни жить с ребенком, ниоказывать его матери материальную поддержку. В этом последнем

случае дети выглядят заброшенными и не могут преуспеть в жизни: они неудачники, потому что их отец проявил себя как неудачник. И не потому, что развелся, а потому что повел себя безответственно и бессловесно по отношению к их матери. Они словно говорят вам: «По мне, лучше бы он умер; если бы он умер, он бы не был неудачником; если бы он умер, он бы просто был побежден законами жизни. Но он жив и он неудачник, поэтому я могу ото­ждествлять себя только с неудачником; а если бы он умер, я мог бы собраться с силами и пойти дальше».

РОДИТЕЛИ, УЧИНЯЮЩИЕ НАД РЕБЕНКОМ «САМОУБИЙСТВО»

Родители толкают ребенка на самоубийство, чтобы отомстить своим собственным родителям. Это подтверждает пример шахтерского ре­бенка, чье автобиографическое свидетельство написано скальпелем:

«Мое рождение было нескончаемой комой. Эта кома продлилась девятнадцать лет. Девятнадцать лет изгнания из себя. И если по паспорту мне двадцать девять, то сам я считаю, что мне только десять. Мое детство мне неведомо. Иногда оно представляется мне в виде чужой страны, отданной на разграбление. Все эти годы «они» убивали меня моими руками, и единственным моим сопро­тивлением было саморазрушение...»