Из нечто в ничто

Когнитивный инстинкт, стремление к познанию мира – один из сильнейших у человека. На ранних этапах развития он доминирует даже над такой мощной интенцией, как инстинкт самосохранения. Ребенок, впрочем, как и детеныш животного, стремится исследовать окружающий мир – иногда с риском для жизни. Собственно, эти интенции уравновешивают друг друга: когнитивный инстинкт толкает человека вперед – инстинкт самосохранения сигнализирует об опасности. На пересечении их, в точке баланса, идет отбор полезного знания: вживление тех моделей природного/социального поведения, которые обеспечивают индивидууму наиболее эффективную онтологическую ориентацию, повышают его шансы на выживание как в природной, так и в социальной среде.

Процесс взросления – это по сути своей процесс познания. Только собрав в сознании целостную картину мира, динамичный образ его, гештальт, в основных моментах своих соответствующий внешней среде, человек оказывается способным к самостоятельному существованию. Он, пусть и с некоторым трудом, начинает различать контуры того бытийного материка, по которому обречен странствовать с момента рождения и до смерти. Он имеет представление об опасностях, которые его подстерегают и о тех путях, которые позволяют их избежать.

Искажение такой картографии обычно влечет за собой трагические последствия. Животные, у которых экспериментальным путем нарушено правильное чередование дня и ночи (то есть, насильственно перемешаны стереотипы дневного/ночного образа жизни) демонстрируют признаки глубокой неврастении: потерю веса, агрессию, сменяющуюся периодами апатии, неадекватные реакции на внешние раздражители. Аналогичным образом когнитивный диссонанс действует как на отдельного человека, так и на общество в целом. Депрессию социума, вызванную разобщением мира и существующих представлений о нем, можно диагностировать, например, по количеству самоубийств, психических аномалий и психогенных заболеваний вообще, по возрастанию случаев немотивированного насилия (особенно среди молодежи), по числу «простых», опять-таки насильственных решений бытовых и бытийных проблем, которые представляет в эти периоды литература и кинематограф.

Данное состояние психики чрезвычайно болезненно. Ничего удивительного, что во все времена, во все исторические периоды и человек, и человечество в целом стремились к максимальному когнитивному сопряжению – к универсальной картине мира, к глобальной матрице, которая «объясняла бы все» и предлагала бы очевидные, предсказуемые стратегии бытия.

Причем этот универсализм, эти общие принципы существования, внятные всем и каждому, не носят, как иногда полагают, сугубо договорной, конвенциональный характер. Они не являются целиком «придуманными». У них имеется отчетливая биологическая основа.

Дело в том, что психика homo sapiens базируется на строго определенных, однотипных структурах. У всех людей одна и та же архитектоника мозга, один и тот же его «химизм», выраженный конечным набором стандартных реакций, одни и те же первичные нейрофизиологические состояния. Из этой физической общности вырастает общность психическая: базисные форматы сознания, архетипы, как их, правда несколько в ином смысле, назвал К. Юнг, также у всех людей одинаковы. Архетипы – это та начальная «оптика», та психологическая размерность, сквозь которую человек воспринимает действительность. Выйти за их пределы он, вероятно, не в состоянии. Для этого требуется изменить физический носитель сознания. А такой разум, основанный на «другой физике», на других законах, будет иметь уже нечеловеческую природу.

Первичная возгонка архетипов, осуществляемая культурой, рождает древние космогонии, отражающие бытие, – мифические представления об устройстве мира, его происхождении и функционировании, о возникновении первовещей и первоявлений: суши, воды, природы, огня, мужчины и женщины, власти, жилища, орудий труда. Поскольку архетипы универсальны, то и космогонии тоже универсальны, они являются одинаковыми для множеств людей – той общей реальностью, которая объединяет собой род, племя, этнос.

Следующий этап возгонки выделяет из этой картины категориальные сущности – группу предельных смыслов, имеющих сугубо метафизическую природу: представления о добре и зле, истинности и ложности, справедливости и несправедливости. Сведением их в единый канон занимаются мировые религии, освящающие такой канон и придающие ему абсолютный авторитет. А обратная трансляция канона в реальность, перевод его в государственные законы, нормы морали, правила жизни образует матрицу конкретного бытия.

Матрица – это тотально согласованная реальность. Она прошита тысячами сцеплений, связей, соотношений, знакомых каждому с детства. Между ними, конечно, могут наличествовать определенные противоречия, однако магнитное поле канона осуществляет все необходимые «довороты». То есть, личное здесь через социальное сопряжено с трансцендентным, бытийный хаос минимизирован типовыми поведенческими стратегиями, «карта местности», где они разворачиваются, хорошо известна и потому деятельностная активность человека полностью утилизуется. Более того – она обретает бесспорный духовный смысл. Мы не просто работаем (бьем баклуши), а строим социализм, мы не просто кого-то бомбим (Югославию, например), а защищаем свободу и демократию, мы не просто сколачиваем миллионы (возможно, преступным путем), а осуществляем предназначение, которое выражает себя через профессиональный успех. В матричной реальности, в согласованном бытии жизнь получает метафизическое оправдание, поскольку она соответствует неким высоким принципам.

Заметим, что образование матрицы – процесс чрезвычайно длительный. Он подразумевает создание на основе канона особого метафизического пространства, чем занимается философия вообще и теософия в частности, его структурную символизацию, то есть формирование господствующего в данную историческую эпоху мировоззрения, перевод этого мировоззрения в политическую семантику и лингвистику, прорастание их в социальную сферу законами и моральными императивами. Он подразумевает усвоение канонических норм искусством и литературой, персонификацию их, по выражению. М. Виролайнен, в образе «культурных героев эпохи» [5], художественную демонстрацию эталонных поведенческих репертуаров, интериоризацию их: перевод во внутренний мир человека методами образования и воспитания, непрерывную коррекцию во внешней среде. Достаточно вспомнить, что для инсталляции в нормативное бытие основополагающего принципа христианской этики «не убий», приведшего от первобытного представления «убийство – это всегда доблесть» к цивилизованному «убийство – это всегда преступление» (так что многие страны отказываются сейчас даже от смертной казни), потребовалось почти две тысячи лет. Ничего удивительного, что на таком историческом интервале расхождение между каноном, матрицей и текущей реальностью достигало время от времени критических величин. Требовалась трансформация матрицы, ее полная перезагрузка, чтобы восстановить необходимую «вселенскую» целостность. В частности, христианством это было осуществлено за счет перехода от православия к католицизму и далее – ко множеству протестантских конфессий.

При этом канон подвергался все большей социализации. Если в православии для спасения души, что является «критерием истины» любого религиозного мировоззрения, достаточно только веры, никакой мирской деятельности здесь, в общем, не требуется, то в католицизме деятельностная составляющая уже становится необходимой: католик для спасения обязан совершать «благочестивые поступки» в миру, причем не только в виде раздачи милостыни, но и в виде поддержки благих социальных проектов. А в протестантизме данный механизм является уже почти полностью светским: здесь спасение осуществляется через «мирское творчество», критерием которого становится профессиональный успех.

В этом смысле социализм стал логическим продолжением протестантизма. Для спасения души, понимаемого в «четвертой конфессии» как идеологическое «оправдание жизни», вера (религиозная вера) уже совсем не нужна, достаточно деятельности по построению «нового общества».

Показателем предельной социализации христианства стала Всеобщая Декларация прав человека, принятая Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г. Фактически, был образован «светский канон» европейской цивилизации: перевод метафизики христианства на язык международных обязательств и соглашений.

С одной стороны это явление позитивное. Христианский канон обрел таким образом светское воплощение. Из мистической неопределенности, воздействующей на реальность лишь силой нравственного излучения, он превратился в юридический механизм, сшивающий собой различные аспекты действительности. Христианский долг, ведущий человека к спасению, заключался теперь в исполнении международных законов.

С другой стороны, формализация христианства, привела к тому, что канон целиком совместился с матрицей. Между ними не осталось неосвоенного пространства: европейская цивилизация утратила трансценденцию. Она утратила вертикальное измерение, обеспечивающее развитие, и тем самым – пассионарность как разность потенциалов «небесного» и «земного». Не случайно, что в Конституции Объединенной Европы при всей тщательности и взвешенности ее нет даже упоминания христианства. Дело тут не в политкорректности, которой требует этническое разнообразие современной Европы, просто христианство стало меньше реальности и уже не способно ее далее формировать. Напротив, реальность вышла за пределы христианских координат и сейчас складывается стихийно – вне какого-либо конвергирующего метафизического воздействия.

Можно было бы, разумеется, продолжая мысль Владимира Соловьева о том, что иудаизм исполнил свое предназначение, создав христианство [6], предположить, что теперь христианство исполнило свое историческое предназначение, создав ислам, – в дальнейшем именно он будет ответственен за формирование новой реальности. Это и есть та матричная технология, которая необходима миру. Однако ситуация, на наш взгляд, принципиально иная.

Если пользоваться самыми крупными координатами, обозначающими реальность, то трансформацию современности можно представить в виде двух глобальных процессов, которые отчасти сопряжены друг с другом.

Первый процесс – это переход от традиционного общества к обществу индустриальному. Второй – переход развитого индустриализма в когнитивную (постиндустриальную, информационную) фазу развития.

Для традиционного общества, которое в той или иной форме господствовало на земле в течение многих тысячелетий, характерны патриархальная семья, включающая в себя сразу несколько поколений, сельскохозяйственная экономика (на поздней стадии – с элементами индустриализма) и авторитарное, как правило, монархическое государство, очерчивающее своими границами ареал данной культуры. Трансценденция в таком обществе жестко регламентирована, соответственно регламентирована личная и общественная мораль. Социальная онтология тяготеет к устойчивости, а не к изменчивости. Традиция в любой сфере деятельности священна и не подлежит пересмотру. Жизнь в основном воспроизводит самое себя.

Для индустриального общества, в свою очередь, характерна редуцированная семья, состоящая, как правило, из родителей и детей, индустриальное (машинное) производство, захватывающее в том числе и сельскохозяйственный сектор, и национальное государство, выражающее представление данной культуры о себе самой. Поскольку социальное пространство семьи сокращается, то возрастает социальное пространство личности. Это закрепляется в гражданских правах и демократической форме правления. Трансценденция в индустриальном обществе становится светской и переходит в форму универсальных социальных доктрин. Общество ориентировано не на сохранение, а на развитие: инновации приобретают престижный статус.

Переход от традиционного общества к индустриальному уже многократно анализировался [7]. Напомним лишь его основные черты. Сокращение сельскохозяйственного сектора экономики и расширение промышленного, начинающего лидировать, вызывает перемещение громадных людских масс в города и образование пролетариата, который вовсе не является фантомом марксизма. Это в свою очередь, приводит к плавлению идентичностей, поскольку «человек деревенский» оказывается в непривычной для него городской индустриальной среде, к повышению социальной температуры и «восстанию масс» – тотальной пассионарности общества, которая может быть структурирована как позитивным, так и патологическим образом.

В настоящее время подобную трансформацию претерпевают цивилизации Востока и Юга: у Китая и азиатских «драконов» это выражено торговой экспансией, у Исламского мира – экспансией религиозной. В этом, кстати, заключается и ответ на вопрос, который мы поставили несколько раньше. Почему ислам, формально являясь метафизическим продолжением христианства, не может обеспечить переход глобальной, общечеловеческой цивилизации к когнитиву? Все очень просто. Именно потому, что он загружен сейчас другой социальностью. Ислам в настоящее время обеспечивает переход от традиционного общества к индустриальному.

В свою очередь, когнитивная фаза развития только еще возникает, и география новой реальности страдает неопределенностью. Вместе с тем, базисные ее параметры уже просматриваются. Продолжается начатая при индустриализме редукция института семьи: основной единицей когнитивного общества становится отдельная личность. Это связано с переходом значительной части работающих к офисному труду, устраняющему последние «технические» ограничения для женщин и молодежи. Одновременно начинается демонтаж государства: часть его суверенитета уходит «наверх» – в региональные и транснациональные организации, управляющие экономическими потоками, а часть – «вниз», в корпоративные и сетевые домены, изымающие у государства многие социальные функции. Либерализм делает государственные границы прозрачными, образуется «глобальное открытое общество» [8], опирающееся на такую же глобальную «потоковую» экономику, некий Pax Oeconomicana [9], где реальная власть начинает переходить к анонимным транснациональным элитам. Сопутствующее этому этническое перемешивание, возникновение множественных инородных анклавов как в Европе, так и в Соединенных Штатах, редуцирует европейскую трансценденцию, европейский объединительный монолог до доктрины мультикультурализма. Реальность, по крайней мере в западной цивилизации, становится мозаичной, она утрачивает вертикальную экзистенцию.

Все это свидетельствует о деконструкции индустриальной матрицы: процесс, который уже зафиксирован философией постмодерна [10]. Причем, несмотря на очевидное плавление идентичности, отмечаемое исследователями [11], пассионарность Запада в данном процессе оказывается невысокой. Это объясняется, с одной стороны, демографическим кризисом, продолжающимся в Западном мире уже несколько десятилетий, а с другой – возрастающей эмиграцией молодежи (носителя пассионарности) в виртуальное измерение.

Фактически, пассионарность западной цивилизации выражается сейчас лишь в имперской экспансии, проводником которой являются прежде всего США. При этом простая физическая экспансия, пусть даже в виде талассократии, начальный механизм которой был создан еще в период господства на Средиземном море древних Афин, имеет очевидные негативные следствия: «имперское расширение» приводит к социальному охлаждению самой империи, к падению внутренней температуры ее до уровня, при котором какая-либо полезная деятельность становится затруднительной. Это видно по топтанию на месте Европы в деле реализации объединительного проекта, по политическим тупикам, в которые уткнулись Соединенные Штаты в бывшей Югославии, Афганистане, Ираке, по психосоциальным параметрам, свидетельствующим об астении. Так, например, рост числа наркоманов на Западе после краткого замедления в середине 1990-х гг., вызванного, вероятно, периодом эйфории в момент распада СССР, скоро возобновился и охватывает сейчас все более ранние возрастные категории [12]. Одновременно увеличивается распространение немотивированной депрессии и синдрома хронической усталости, которые также являются показателями социальной апатии.

То есть, европейская трансценденция выродилась. Из формы, обозначающей нечто, она превратилась в форму, обозначающую ничто. Иссяк ее первоначальный источник. Ее метафизическая высота ныне стремится к нулю. Здесь уже нечего социализировать. Она больше не в состоянии управлять реальностью. Перспективой, которая вырисовывается все отчетливее, становится «первичное упрощение» – глобальная цивилизационная катастрофа, расчищающая пространство для новой исторической фазы. Так уже неоднократно происходило в прошлом. И. например, Ф. Фукуяма, провозгласивший когда-то «конец истории», считает это неизбежной платой за переход в иное историческое состояние [13].

В общем, если исходить из тех же крупных координат, то стратиграфию современности можно представить в виде конструкции «трех миров», связанных между собой состояниями перехода.

Первый мир – это глобализованные элиты, «когнитивная цивилизация», существующая не столько в географическом, сколько в оперативном пространстве.

Второй мир – это варваризованный Запад, силовые ресурсы, экспериментальная площадка по выработке новых практик и технологий.

Третий мир – это агропромышленные, индустриальные территории, поставщик сырья, товаров и кадров.

Переход от Третьего мира ко Второму обеспечивают традиционные матрицы. Переход от Второго мира к Первому не обеспечивается ничем. Глобальная человеческая цивилизация движется в пустоту, будущее ее расплывается в тумане неопределенности.