Конец Новороссийска

Фронт рухнул. Мы катимся к Новороссийску. Екатеринодар занят красными. Особый офицерский отряд ворвался туда только для того, чтобы освободить гробы Дроздовского и Туцевича, погребенных в соборе. Гробы их освобождены, идут с нами к Новороссийску.

В станице Славянской, где полк заночевал после боя с конницей Буденного, я получил от генерала Кутепова приказание прибыть в Новороссийск, навести порядок при погрузке войск.

Безветренная прозрачная ночь. Конец марта 1920 года. Новороссийский мол. Мы грузимся на «Екатеринодар». Офицерская рота для порядка выкатила пулеметы. Грузятся офицеры и добровольцы. Час ночи. Почти безмолвно шевелится черная стена людей, стоящих в затылок. У мола тысячи брошенных коней; они подходят к соленой воде, вытягивают шеи, губы дрожат: кони хотят пить.

Я тоже бросил на молу мою гнедую Гальку, белые чулочки на ногах. Думал ее пристрелить, вложил ей в мягкое ухо маузер — и не мог. Я поцеловал ее в прозвездину на лбу и, признаться ли, перекрестил на прощанье. В темноте едва белели Галькины чулочки.

На молу люди стоят молча, слышно только скашливанье. Какая странная, невыносимая тишина; все похоже на огромные похороны. Издали прозрачно доносится каждый звук. Вот в темноте отбивает ногу какая-то часть, все ближе. Какой ровный шаг. Слышу команду:

— Батальон, смирно!

Ко мне из темноты подходит унтер-офицер, пожилой солдат нашего запасного батальона.

— Господин полковник, вверенный вам батальон прибыл на погрузку.

В запасном батальоне у нас были одни солдаты из пленных красноармейцев. Мы были уверены, что наши красноармейцы останутся в городе, не придут. А они, крепко печатая шаг, все привалили в ту прозрачную ночь к нам на мол. Должен сказать, что мне стало стыдно, как я мог подумать о них, что они не придут. В темноте молча дышал солдатский батальон.

— Да куда же мне вас девать, братцы мои? — тихо сказал я унтер-офицеру.

" Екатеринодар" уже осел набок, заваленный людьми и амуницией 1-го и 2-го полков. Капитан «Екатеринодара» только что кричал с отчаянием в рупор:

— Я не пойду, я так не пойду!..

А я с мола кричал ему в рупор:

— Тогда мы пойдем без вас.

Транспорт забит до отказа. Все равно; надо же погрузить запасный батальон. Я приказал грузить наших солдат на корабль лебедкой. Подъемный кран гроздьями поднимал людей на воздух и опускал в темноту, куда попало, на головы и плечи тех, кто уже тесно стоял на палубе. Так я грузил запасный батальон: лебедка стучит, земляки ухают сверху.

Электрическая станция в городе работает, и как-то особенно светлы далекие огни фонарей. Изредка слышна стрельба: перекатится, смолкнет. Я все жду, когда же начнут стрелять как следует.

В темноте подходит еще часть. У меня сжалось сердце: куда грузить, места нет. Это офицерская рота 2-го полка, бывшая в арьергарде, и одиночные люди 3-го полка. Третьего полка не ждали, за него были спокойны: для его погрузки был отдан транспорт " Святой Николай". Но команда «Николая», не окончив погрузки, обрубила канаты, и транспорт ушел.

Подходят новые группы. Тогда я прыгнул в шлюпку и, можно сказать, молнией помчался к миноносцу «Пылкий», куда был погружен штаб Добровольческого корпуса генерала Кутепова.

Помню светящееся небо, ветер в лицо, сильное дыхание гребцов. На «Пылком» ко мне вышел генерал Кутепов, окатил блеском черных глаз.

— Полковник Туркул?

— " Екатеринодар" загружен, ваше превосходительство. У меня остались люди. Необходимо погрузить всех, или мы выгрузимся и уйдем пешим порядком вдоль берега.

Кутепов поскреб щеку у жесткой черной бородки, обернулся к командиру миноносца, окатил и его горячим взглядом:

— Сколько вы можете еще погрузить?

— Человек двести.

— Полковник Туркул, сколько у вас непогруженных?

— Приблизительно двести, ваше превосходительство.

— Какая часть?

— Офицерская рота.

— Грузите к нам.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.

Гребцы примчали меня обратно. Я вгляделся в темную толпу людей.

— Господа, имейте в виду, — сказал я. — Имейте в виду, что вас всего двести человек. Понимаете, двести.

И я повел людей к молу, где был ошвартован " Пылкий".

— Здорово, Дроздовцы! — раздался из темноты звенящий голос Кутепова. В его голосе был необыкновенно сильный, горячий блеск, как и в его татарских глазах. Был в его голосе ободряющий звук, точно звон светлого меча. Все дружно ответили. Погрузка началась; люди быстро шли один за другим по сходням: миноносец все глубже уходил в воду. Кутепов покрякивал, по своей привычке крепко покашливал, но молчал.

— Полковник Туркул! — резко окликнул меня кто-то из темноты. Я узнал желчный голос начальника штаба генерала Достовалова, который позже изменил нам и перекинулся к красным.

— Сколько вы грузите?

— Двести.

— Какие там двести?! Миноносец уже в воде. Разгрузить!

— Я разгружать не буду.

— Приказываю вам.

— Вы не имеете права приказывать мне. Я гружусь по приказанию командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно.

— Прекратить спор! — гортанно крикнул нам генерал Кутепов.

На «Пылком» тем временем вовсю работали фонарями сигнальщики. Сигналы наконец принял французский броненосец " Вальдек Руссо". Французы ответили, что могут взять людей и высыпают за ними катер.

К «Пылкому» подошли еще люди 3-го полка. Катер за катером я тогда всех их загнал на " Вальдек Руссо". Генерал Кутепов смотрел молча, только покашливал. Когда на катер прыгнул последний дроздовский стрелок, я подошел к Кутепову:

— Разрешите идти, ваше превосходительство?..

Кутепов крякнул, быстро расправил короткие черные усы:

— Полковник Туркул!

— Я, ваше превосходительство.

— Хороши же у вас двести человек!

Я молча отдал честь, глядя на моего генерала. Достовалов проворчал что-то рассерженно. Кутепов круто повернулся к нему, и вдруг звенящий голос, который знала вся армия, обрушился на Достовалова медной бурей:

— Потрудитесь не делать никаких замечаний командиру офицерского полка!

На рассвете я вернулся на «Екатеринодар». Конечно, я не знаю всего об этом отходе и об этой глухонемой новороссийской эвакуации: я был занят своим делом и только позже слышал о том, как некоторые части не догрузились и ушли вдоль берега на Сочи, неведомо куда; как по веревке пришлось поднимать на транспорт чью-то пулеметную роту; как оставшиеся люди сбились на молу у цементного завода и молили взять их, протягивая в темноту руки.

На «Екатеринодар» меня опустили сверху в тесноту, как и наших красноармейцев. Я приказал трогаться. Транспорт, скрипя и стеная, стал отваливать. От палубы до трюма все забито людьми, стоят плечом к плечу. На верхней палубе мне досталась шлюпка. Я привязал себя канатом к скамье и накрылся с головой шинелью.

" Екатеринодар" идет. Море серое, туманное. Шумит ровный ветер. Светает. Я свернулся под шинелью, и мне все кажется, что надо что-то вспомнить. И вот — как странно — мне вспомнилось что-то классическое, что-то об отступлении " Десяти тысяч" Ксенофонта.

На рассвете " Император Индии" и " Вальдек Руссо" загремели холодно и пустынно по Новороссийску из дальнобойных. Мы уходим… А над всеми нами, на верхней палубе, у капитанского мостика высятся два грузных оцинкованных гроба: Дроздовского и Туцевича. Там стоят часовые. Тела наших вождей уходят вместе с нами. Оба гроба от утреннего пара потускнели и в соленых брызгах.

Утро. Уже маячит крымский берег. Колхида. Зеленое море и медная рябь наших загорелых лиц на корабле. В безветренный день мы подошли к белой Феодосии. Полк начал сгружаться. На пристани все, кто был в полку, — бойцы, командиры, батюшка, раненые, сестры милосердия, кашевары, офицерские жены, прямо сказать, понеслись со всех ног по уборным. Любопытно, что в очереди с терпением стояла, уныло свесивши одно ухо, и моя Пальма, тигровый бульдог: все стоят — и она.

Здесь же, на пристани, среди серых мешков и шинелей, пулеметов и винтовок, составленных в козлы, полк полег вповалку на отдых, расправить, наконец, руки, вытянуть ноги.

К вечеру подошел обширный транспорт «Кронштадт». 1-й и 2-й полки, уже отдохнув и здорово пообедав, стали грузиться снова. Места на транспорте было довольно всем, для нас нашлись и каюты. Полки взяли на караул, оркестры торжественно заиграли похоронные марши: мы перенесли на «Кронштадт» гробы Дроздовского и Туцевича.

В легком весеннем сумраке, когда была разлита в воздухе мягкая синева, «Кронштадт» бесшумно пошел на Севастополь. На палубе огни папирос, отдыхающий говор и пение, всюду пение.

В Севастополь мы пришли к вечеру. Квартирьеры мне доложили:

— Господин полковник, офицерства по городу шляется до пропасти…

Я выгрузил офицерскую роту и приказал занять все входы и выходы Морского сада, где было особенно много гуляющих. В тот вечер мы учинили в Севастополе внезапную и поголовную мобилизацию всех беспризорных господ офицеров. А на другой день несколько офицеров так же заняли все входы и выходы редакции одного местного радикального листка. Они вежливо предложили господину редактору назвать имя того сотрудника, который изо дня в день, при полном попустительстве генерала Слащева, травил в листке " цветные войска", как называли старейшие добровольческие части за их цветные формы.

Поздно вечером меня вызвал комендант города:

— Возмутительный случай. Ваши офицеры перепороли всю редакцию.

— Не допускаю и мысли, чтобы мои. Заметили их форму?

— Разумеется.

— Какие погоны?

— Как — какие? Общеармейские, золотые.

— При чем же тогда тут мои: у дроздовцев малиновые.

Так никто и не узнал, какие офицеры расправились с редакцией радикального листка, сотрудники которого перекинулись позже к большевикам.

В Севастополе я должен был расстрелять двух дроздовцев. За грабеж. Два бойца 6-й роты, хорошие солдаты, сперли у одной дамы, надо думать на выпивку, золотые часики с цепочкой и медальон, необыкновенно дорогой ей по воспоминаниям. Они едва успели выпрыгнуть в окно, и дама твердо заявила, что узнает их в лицо. Кража случилась в районе, где квартировала 6-я рота. Тогда я выстроил всю роту в ружье у штаба полка. Дама, насколько помню, она была вдовой морского офицера, изящная, седая, в трауре, пошла вдоль фронта, заглядывая в лица солдат.

— Вот этот, — сказала она, — и этот.

Оба по команде вышли из рядов. Они были бледны как смерть.

— Виноват, мой грех, — сказал один из них глухо и потупился.

Военно-полевой суд приговорил обоих к расстрелу. Я помню, как рыдала седая дама, как рвала в клочья свою черную вуаль, умоляя пощадить «солдатиков». Поздно. Военный суд есть суд, а солдатский долг выше самой смерти. Бойцов расстреляли.

В самое Благовещенье, 25 марта, на Нахимовской площади был блестящий парад. Командовал парадом генерал Витковский. Генерал Врангель принимал парад наш и корниловцев. Привели свои славные полки Харжевский, Манштейн и я. Однорукий Манштейн догнал на миноносце части 3-го полка, шедшие в Туапсе на транспорте «Николай», успел подобрать тех, кто шел по берегу, и вернулся в Севастополь. Ловко и молодо шли наши лихие стрелки, южное солнце ярко освещало колыхающиеся малиновые фуражки, блистало на медных трубах оркестров, на штыках.

А в ветреную ночь после парада мы тайно погребли Дроздовского и Туцевича. Только пять ближайших соратников опускали их гробы в глубокую сухую могилу. Тогда мы не думали задерживаться в Крыму и опасались, что красные надругаются над усопшими. Их похоронили втайне, опустив их гробы на веревках в могилу при тусклом свете фонаря.

Только эти пять человек во всей Белой армии знают место упокоения двух наших вождей. План их могилы хранится в надежных руках.

Так окончился Новороссийск и начался Крым.

ХОРЛЫ

В Севастополе нас снова погрузили на пароходы. В поход. Цель похода хранилась в тайне. Мы всем говорили, что надоело есть крымскую рыбешку, хамсу, что отправляемся за продовольствием.

Пароходы тронулись. В открытом море я созвал командный состав моего полка и сказал, что мы идем в боевой десант; высадка назначена на узком перешейке в тылу красных, в Хорлах. Оттуда по тылам мы должны прорваться к Перекопу, на который наседают красные, и нашим прорывом разгромить их военный план. Хорлы были выбраны местом высадки потому, что, по донесению разведки, красных там не было.

Десантом командовал генерал Витковский. Харжевский — 2-м, я — 1-м полком. " Святой Георгий", транспорты, катера — вся наша флотилия плыла довольно беспечно. Апрельский день, четвертый день Пасхи. Как неприятно мы были удивлены, когда красные из Хорлов встретили нас жаркой пушечной стрельбой. Вот так разведка! После Хорлов у нас уже не было настоящей веры в ее донесения.

Светлый день, море блещет; нас громят пушечным и пулеметным огнем, как учебную мишень. Пехота, стиснутая на кораблях, поневоле бездействующая, чувствует себя под обстрелом до крайности кисло. Мы поболтались у берега, повернули налево кругом и постыдно дали ход в открытое море. Что же дальше? Не в Севастополь же возвращаться с позором.

Наша армада покачивалась на воде, корабли сгрудились, как бы совещаясь друг с другом. Совещались и командиры. Так мы покачивались до самой темноты, а ночью генерал Витковский, наш маленький генерал с упорными прозрачными глазами, приказал нам снова двинуться в Хорлы. Высадку он поручил начать мне.

Первый батальон полковника Петерса в шестьсот бойцов, пулеметная команда и штаб полка перегрузились по шатучим мосткам на морской катер «Скиф». В потемках, с погашенными огнями и заглушённой машиной «Скиф» тронулся к берегу. Мы стояли на катере вплотную, прижавшись локтями, штык к штыку. Я курил в рукав последнюю папиросу перед боем.

Шумит у берега темная вода. Ночной ветер, просторный, проносится порывами. Бесшумно идет «Скиф», ощетинившись штыками, точно окруженный мелью. Фальцфейн для экспортной цели прорыл там канал с версту длиной, прямой как стрела. Канал смутно светится перед нами. Последняя папироса погасла; последний стук оружия смолк. Все затаили дыхание. Мы без звука вошли в канал как громадное темное привидение.

Три часа ночи. В предрассветном дыму видны на берегу тени построек. Все пусто и немо. Может быть, красные ночью ушли? Я приказал дать полный ход. Застучала машина, шумит вода, точно все очнулось. «Скиф» идет на всех парах. На полном ходу он ударился носом о сваи, накренясь, привалился бортом к пристани. От толчка все попадали друг на друга. С берега вдруг такнул, застрочил пулемет, другой. Заскрежетали. Над палубой со звоном пронеслась очередь. Красные точно заманили нас молчанием; теперь расстреливают в упор.

На капитанском мостике пулеметной очередью мгновенно снесло капитана. Мы привалились к берегу под огнем, податься некуда — в западне. Стоны раненых, стук оружия, гул. На мостике рядом со мной стоит капитан Мищенко с ручным пулеметом Льюиса.

— Мищенко, видите? — кричу я.

В утреннем тумане хорошо видна лестница у берегового обрыва, на обрыве два темных пулемета, вокруг суетится команда.

— Так точно, вижу!

— Открывайте огонь.

Мищенко, вовсе не думая в ту минуту, что я командир полка, крепко звякнул меня по спине пулеметом. Я согнулся, опершись руками о поручни капитанского мостика: Мищенко, быстро установив на мне пулемет, открыт стрельбу с моего плеча. Я крепко держался под горячим, прыгающим «Льюисом», сотрясаясь от его жадной дрожи. Мищенко выпустил целый диск. Батальон с Петерсом во главе высыпал со «Скифа» на берег, бегом, в атаку, на обрыв.

Вдруг пулеметы смолкли. Наши стрелки забрались по лестнице на обрыв, а там один пулемет опрокинулся, другой зарылся в землю; кругом убитые. Капитан Мищенко одним диском срезал, оказывается, десяток красных пулеметчиков. Если бы не он, наши потери под их огнем были бы отчаянными.

К рассвету перешеек был занят 1-м батальоном. Выгрузилась вся десантная бригада. Красные отошли. После Новороссийска на оба полка у нас было всего четыре пушки, в запряжках мулы; ни коня, ни подводы, ни автомобиля, кроме расшатанного «фордика» генерала Витковского. Патроны и пулеметы с запасными частями бойцы несли на себе; все были перегружены до отказа.

С пылом кинулись мы в Хорлы искать лошадей. Но их нашлось немного, две-три подводы и никуда не годные верблюды, истощавшие, добродушные, с плешинами, в клочьях бурой шерсти.

Мы разместились в тихом безлюдном поселке с хорошими строениями немецкой хозяйственной руки. Наша радиостанция только принимала, и мы не могли послать в Севастополь весть о высадке. День прошел спокойно.

Под вечер у Витковского собрался военный совет. Генерал, несмотря на все трудности, настаивал на выполнении боевой задачи до конца: прорваться с перешейка по тылам противника к Перекопу. Военный совет решил: наутро наступление.

Ночью в охранении был 1-й полк. От 5-й и 6-й рот, выдвинутых далеко вперед, за полночь застучала стрельба. Красные поднялись внезапной атакой. Обе роты были смяты, начали быстро отходить.

Тревога ночного боя, крики, топот бегущих, смутный звон — все, как на ночном пожаре. 1-й полк по тревоге собрался у полкового штаба. Из темноты, наши роты в беспорядке отступают на нас, а за нами, за косой песка, темное море. Корабли ушли далеко от берега. Если нас сметут, сбросят с песчаной косы, всех перебьют в воде. Тогда каждый хорошо понял старые слова: победа или смерть.

Я приказал играть полковой марш. Над перекатами залпов, в тревожной смуте ночного боя торжественно запел егерский марш. Полк стал разворачиваться для атаки. Мы двинулись вперед с оркестром. Красные услышали музыку, их огонь стал смолкать. Они были изумлены: думали, по-видимому, что все перед собой на перешейке смяли, а на них, точно из самого моря, идут во весь рост цепи атакующих с торжественным маршем, как на ночном смотру. Красные не выдержали атаки, откатились назад.

С оркестром мы подошли к месту боя, где были смяты 5-я и 6-я роты. Отступающих здесь приняла на себя 7-я рота доблестного капитана Конькова. Перешеек здесь очень узкий, у берега мели, 5-я и 6-я отступали в потемках прямо в воде по горло.

Я стоял на косе с капитаном Коньковым и поручиком Сараевым, когда слева, с моря, донесся невнятный крик: — Помогите, тону!..

Поручик Сараев во всей амуниции мгновенно кинулся в темную воду и поплыл. Сильно и радостно дыша, он вскоре вышел на берег с солдатом на руках. С обоих шумно бежала вода. Молодой, из красноармейцев, солдат 6-й роты был ранен в ноги. Он пробирался с другими к берегу, но попал в глубокое место, ослабел и захлебывался, когда к нему подплыл поручик. Теперь он, как ребенок, обнял офицера рукой за шею и благодарно плакал.

Я помню светящиеся глаза Сараева, я хорошо помню офицера с солдатом на руках, выходящего ночью из моря. И теперь мне это кажется видением или знамением той России, которой неминуемо еще быть.

Наш отдых перед наступлением пропал. Часов в восемь утра мы уже тронулись на деревню Адамань, пробиваться на Перекоп. Нас еще нес порыв ночного боя, стремительность победного удара. Красные отступали. Мы накатили на Адамань. В бою под Адаманью конными разведчиками 1-й Дроздовской батареи совместно с генералом Витковским, выехавшим в атаку на автомобиле с пулеметом Льюиса, была взята красная батарея.

Пушки нам были дороже хлеба. В Новороссийске орудий не грузили, все было брошено, уж не знаю, в отчаянии или в чаянии захватить орудия в новых боях.

1-й и 2-й полки в Адамани передохнули. Здесь мне достался конь, покойный и удобный, как вместительное кресло, и я вспомнил порывистую Гальку — белые чулочки, с которой навсегда простился в Новороссийске. В полуверсте впереди Адамани, на хуторе, встали сторожевое охранение, офицерская и пулеметная роты, команда пеших разведчиков. Владимир Константинович Витковский и я наблюдали с хутора за отходом пехоты красных.

За полем вдруг поднялись, заблистали столбы пыли. У нас пошел тревожный гул: " Кавалерия, кавалерия". На хутор летели красные лавы. Я приказал не стрелять. Подпустить до отказа. Мчатся столбы пыли, сверкание, топот большого движения. Не стрелять.

Выстрел. Кто-то не выдержал. Колонна содрогнулась, как бы запрыгала от залпов. Заскрежетали, точно ликуя, все наши пулеметы. Страшный огонь. Столбы пыли отмахнуло, погнало назад. Конная атака отбита.

В Адамани нас и застала ночь. Генералом Витковским нам дан был краткий отдых до двух часов. В три часа мы должны были выступить в ночной марш. Три часа. Едва светает. 1-й полк уже вытянулся на серой дороге к Перекопу. В голове после Адамани должен идти 2-й полк.

Но 2-го полка мы на дороге не нашли. Он опоздал минут на сорок. Эти сорок минут ускорили весь ход боя. Полки сошлись и один за другим двинулись вперед в четыре часа утра. И едва двинулись, минут через двадцать передовые 2-го полка столкнулись с передовыми красными.

Залпы, «ура». Вся колонна сбилась с марша. Мы бросились вперед бегом ко 2-му полку. Помню белую полосу прохладной зари в темном небе, и как от росы дымилась в канавах жесткая трава, помню топот бегущих, порывы дыхания.

На дороге, как раз посредине, кем-то брошена громоздкая бричка. Стрелки ее обегают, прыгают через нее. Я подскакал: — Чего стоишь, прочь с дороги!

На бричке никого, а из-под нее торчит пара зашпоренных сапог. Я нагнулся с седла и тупьем стал обрабатывать владельца кавалерийских шпор. Стрелки, бегущие в атаку, сбросили экипаж в канаву. К нашему удивлению, такой нечаянный приют под колесами избрал себе один порядком струхнувший штабной офицер. Я попросил извинения, что обработал его тупьем пониже поясницы, и поскакал к колонне. И почему только память выносит из огня такие смешные пустяки?

Раннее белое солнце, дым росы над мокрой травой, быстрое звяканье амуниции. Апрельское утро прохладной свежестью разлито в воздухе. Вдоль колонны носится Витковский на расшатанном «форде», обрызганном росой, в звездах мокрой глины. Генерал в ослепительной фуражке. По колонне прокатывается радостное «ура». 2-й полк ломит перед собой противника. А на мою колонну противник наседает с тыла. Бой гремит в голове и в тылу. Красные двинулись в атаку и слева. Упорно таранят с трех сторон, начинают гнуть нас контратаками.

Шесть утра. Содрогается от грохота воздух. Колонна теперь не стремится вперед скорым шагом, а идет медленно, как бы отяжелев. Лица потемнели, напряглись, струится по скулам пот. Как будто трудно стало дышать. Колонна идет у самого моря, над обрывом, по крутому каменистому берегу в лысых камнях, заросших лишаями и мхом. Гремят наши пушки: батарея красных, взятая в Адамани, служит нам верой и правдой.

Внизу справа — море. Видно, как идут к берегу белые дорожки пены. Под нами носятся чайки, распуганные пушечным громом. Кровь на лысых камнях. Раненый стрелок с осунувшимся лицом подкорчился на дороге, выкашливает кровь. Молодые лица в колонне озаряет раз за разом желтоватыми вихрями огня.

Нас атакуют с фронта, с тыла, слева. Кавалерия красных заскакала с тыла к морю. Окружены. Отступать некуда, и лучше смерть, чем плен, мучительный, с глумлениями, терзаниями, с такими истязаниями, каких не знала ни одна бойня на земле.

Колонна идет вперед. В глазах у всех блеск огня, смертельные молнии. Теперь над колонной невнятно трепещет смутный стон тех страшных мгновений боя, когда залпы, команды, взрывы, бормотание, вой раненых, топот шагов, сильное дыхание — все смешивается в один трепетный человеческий ропот. Нам круто до последней духоты.

Полковник Петерс с наганом в руке, без фуражки — блещет в пыли его медное лицо, — пеший повел в атаку 1-й батальон. Идут молча, без «ура», каменный топот шагов на известковой дороге. Петере отбил атаку. Но слева и с тыла красные кидаются все ожесточеннее.

Колонна идет, идет под залпами. Я верхом обгоняю стрелков. Лица темны, залиты потом, напряглись вилки жил на лбах, расстегнуты рубахи у ворота, идут не в ногу, без строя, теснясь друг к другу, тяжело звякая амуницией. Под страшным огнем несут раненых. Их уже несколько сот. Все смешалось в колонне в смутное человеческое стенание. Это предсмертный трепет. Еще удар — и колонна дрогнет.

Колонна дрогнет, колонна уже потеряла шаг, у нее сбито дыхание. Я поднялся на стременах и с отчаянием и бешенством, мне самому непонятным, кричу командиру офицерской роты:

— Почему ваша рота идет не в ногу?

Гром огня срывается, проносится над нами. — В ногу, в ногу! — кричу я. — Подсчитать ногу, колонна!

И под залпами, в губительном огне, со своими ранеными и убитыми, которых несут, нестройная толпа расстреливаемых людей, теряющих последнее дыхание, начинает невпопад, с тем же отчаянием, с тем же бешенством, с каким кричал я, подсчитывать ногу:

— Раз, два! Раз, два! Раз, два!

Все ровнее команды, все тверже удары ног, и вот уже смолкла команда, и вот уже вся колонна с силой отбивает ногу, точно само небо и земля, содрогаемые залпами, командуют им:

— Раз, два! Раз, два!

Колонна идет грозно, в священном покое бессмертия.

Проносится на «форде» Витковский. Красные на мгновение сосредоточили на нем огонь. Взрывы кругом. Снаряд угодил в машину. Владимир Константинович невредим, наш маленький, вылитый из стали генерал.

Колонна идет. В полку всего две подводы. Они полны ранеными. Кровь сочится сквозь щели телег. Темная борозда в пыли. Раненых ведут под руки. Одни обнимают шеи несущих, другие опираются на плечи соседей. Раненых несут на скрещенных винтовках, на шинелях, потемневших и мокрых от крови. Вот идет в смертельном огне она, русская молодость. Мы еще пробьемся к России.

В колонне идут за подводами наши полковые сестры милосердия, жены и сестры дроздовцев: Мария Васильевна, Александра Павловна Слюсарева, Вера Александровна Фридман. Лица молодых женщин бледны, точно окаменели. При каждом взрыве снаряда все они крестятся.

— В ногу! В ногу!

У всех тяжелое дыхание, снова сбиваются с шага. Я спешился. Пулеметы красных бьют по голове колонны, по штабу, где иду я. Вдруг чувствую тупой удар по лицу, хватаю рукой — поцарапан. Пулеметы бьют верст с четырех, на пределе, когда пули теряют силу.

— Во, ядрена-зелена, Самого и пуля не берет…

Стрелки, потемневшие от пота и грязи, смотрят с дороги.

Именно тогда услышал я впервые, как солдаты называют меня " Сам".

Далеко перед нами в пыли уже виден Приморский сад и Перекопский вал. " Неужели пробились? — и не верю, стискиваю зубы: — Господи, помоги нам пробиться". В солдатском батальоне нет больше патронов. Мы перестраиваемся под огнем. Впереди пошла офицерская рота 2-го полка, в арьергарде офицерская рота 1-го.

Приморский сад виден всем. Точно сильным ветром дунуло по колонне. Идут быстрее, теснее, с торопливым дыханием. Пушечные залпы редеют. Так же редеет гром к концу грозы. В пыли, там и сям, рванулось горячее «ура». Приморский сад маячит в пыльном мареве. Господи, пробились!

Мы прошли более шестидесяти верст с боем по тылам противника, отвлекли его силы от Перекопа, куда он наседал, и вот пробились. Красные отхлынули. 1-й полк стал строем у дороги, пропуская 2-й, твердую грудь всех наших атак под Преображенкой.

Артиллерийский огонь красных еще гудит. Я приказал полку сойти в огромные рвы, окружающие Приморский сад. Верхом вдоль рвов поскакал осматривать полк. В жесткой траве сидят во рву командир 2-й роты поручик Гуревич и его старший офицер поручик Чутчев; оба сосредоточенно выгребают оловянными ложками из консервных банок сладкий перец.

— Ну как, устали?

— Страшно, — улыбнулся смуглый Гуревич. — Разрешите предложить вам консервов.

— Спасибо, занят.

Поскакал дальше. За мной грохнул удар, точно сдвинулся воздух. Я вернулся. Поручик Гуревич, совершенно бледный, изо рта сочится темная кровь, лежит на спине. Я и Чутчев стали его поднимать.

— Куда? — прошептал я.

— В живот. Смертельно…

Я помню, как Чутчев в пыльной траве собирал часы, наган, измятую фуражку боевого товарища, пропитанную потом, и его оловянную столовую ложку. Поручик Чутчев, горячий, самолюбивый и порывистый человек, статный удалец, с головой древнего бога, был убит позже, под немецкой колонией Гейдельберг: ядром ему снесло голову.

Гуревича унесли. На вал перед нами высыпали конные разъезды кавалерийских частей Слащева. Мы стали их крыть свирепой бранью. Люди, в грязи и в пыли, в повязках, пропитанных кровью, едва вышедшие из тесноты многочасового боя, бледные от негодования, встретили слащевских кавалеристов чуть не в штыки. Все были оскорблены, что слащевские части вовремя не подошли к нам на помощь.

— Но мы ни при чем, ей-богу, ни при чем, — отвечали всадники, в большинстве мальчишки, бледные, виноватые и тоже обиженные, что их не послали к нам в огонь. — Ей-богу, господа, мы не получали приказания…

Вскоре мы помирились и подружились. Полк двинулся на Армянск, за Перекопский вал.

Кругом сухо блещет от солнца голая степь, налево серые развалины старого Перекопа. Колонна идет по степи уже без боевого строя. Только голова отряда в строю, а другие, теснясь, несут убитых и раненых. На валу нас встретили бригада генерала Морозова и части 13-й дивизии. Все стояли перед нами, отдавая честь доблестной израненной колонне.

А через два дня в Армянск приехал генерал Врангель. Был тихий летний день. Под звуки оркестра, где были переранены многие музыканты, главнокомандующий пропустил бригаду церемониальным маршем. Полки построились в поле. Генерал Врангель пригласил весь командный состав бригады выйти вперед. К Врангелю подошли Витковский, Харжевский и я.

— Ваше превосходительство, — позвал кого-то Врангель.

Я оглянулся, шагнув в сторону, думая, что Врангель зовет генерала Витковского.

— Нет, нет, я вас, полковник Туркул, — улыбнулся Врангель. — Поздравляю вас с производством за Хорлы в генералы.

Я помню его узкое лицо, полное бодрого света, его смеющиеся серовато-зеленые глаза. Я помню, как его рыцарское лицо освещалось улыбкой.

Часа через два, после простого завтрака с главнокомандующим у генерала Витковского, когда я вернулся в штаб полка, мой оперативный адъютант капитан Елецкий, с которым у меня и по службе были простые отношения, с необыкновенно торжественным видом подал мне папку с делами.

— Подписать бумаги, ваше превосходительство.

— Что же, давайте, но почему же такая торжественность?

Я открыт папку, а там лежат новенькие генеральские погоны, которые уже успела «построить» офицерская рота. Елецкий разыграл меня с первой казенной бумагой.

Через несколько дней после смотра у Армянска 1-й полк послали в резерв, на честно заслуженный отдых.

Хорлы. С этим именем связан для меня навсегда гул атак, блеск смертельных молний, видение героической русской молодежи, неудержимо идущей вперед. Мы все еще пробьемся к России.