Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА 12 страница
|
|
«Высокопреосвященство, – нерешительно вставил Кольбер. – Приятно напомнить вам, что Галилей умер в начале текущего года…»
«Вот как? Надеюсь, Господь дарует ему больше удовольствия, нежели ему выпало при жизни».
«…и в любом случае его решение хотя и представлялось окончательным, однако таковым не является…»
«Вы удачно предвосхитили нашу мысль, Кольбер. Ну, будем считать, что и решение Морена не стоит ломаного гроша. Как бы то ни было, все равно мы его поддержим, пусть снова завяжется полемика вокруг его заблуждений, возбудим любопытство голландцев; голландцы разлакомятся, а мы на какое – то время отправили неприятеля по ложному следу. Уж по этому одному, не зря истратятся деньги. Но довольно. Прошу вас, рассказывайте, пусть Сан Патрицио уразумеет, в чем дело. Возможно, кое – что узнаю и я».
«Его Высокопреосвященство, – краснея, сказал Кольбер, – знает все, что известно мне, однако по благосклонному соизволению отваживаюсь повториться». Выговорив это, он почувствовал себя, по – видимому, более твердо: выпрямил голову, которая была скромно наклонена, и непринужденно стал у глобуса. «Господа, в океане, когда виднеется суша, непонятно, что это за земля, а чтоб достичь известной цели, по многу дней плывут среди бесконечной воды, и путеводны для мореплавателя одни только светила. Способы, прославившие древних астрономов, дают возможность по высоте небесного тела над горизонтом, вычтя расстояние от зенита и зная угол наклона, зная, что зенитное расстояние плюс или минус угол наклона образует градус широты, рассчитать, на какой ты параллели, то есть насколько севернее или южнее известной точки. Это, полагаю, очевидно».
«Очевидно и дитяти», – промурлыкал Мазарини.
«Казалось бы, – продолжал Кольбер, – что таким порядком можно было бы определить, и насколько ты западнее или восточное некой точки, то есть на какой ты из долгот, то бишь на каком меридиане. По формулировке Сакробоско, меридианом называется окружность, проходящая через полюса нашего мира и через зенит нашей головы. И называется она „меридианом“, „серединой дня“, потому что где бы человек ни обретался и каково бы ни было время года, неизменно в минуту прохождения солнца через дугу меридиана для этого человека наступает полдень. Но, увы, по некоему издевательству природы, все средства, предлагавшиеся для определения долгот, бессильны. Что ж нужды? спросил бы неуч. Однако нужды очень много».
Кольбер входил во вкус речи, он снова закрутил глобус, показывая очертания Европы. «Пятнадцать градусов меридианов, приблизительно, отделяют Париж от Праги, несколько более двадцати – Париж от Канарских островов. Что сказал бы командующий сухопутного войска, если бы пошедши на Белую Гору бить протестантов, он бы увидел, что истребляет докторов Сорбонны на холме Сен – Женевьев?»
Мазарини усмехнулся и шутливо замахал руками, показывая, что некоторым вещам уместно происходить только на правильных меридианах.
«Но трудность заключается в том, – продолжал Кольбер, – что ошибки подобного размера возникают из – за средств, которыми мы до сих пор вынуждены пользоваться для определения долгот. Вот и выходит, как около ста лет назад с этим испанцем Менданьей, открывшим Соломоновы Острова, которые Небеса благословили и плодами в лесах и золотом в копях. Этот Менданья определил положение открытых земель и воротился на родину огласить открытие, и в течение менее чем двадцатилетия четыре парусника были направлены к островам, дабы закрепить на них владычество христианнейших королей, и что же? Менданья не сумел снова отыскать остров, на который была его высадка. Голландцы не сидели, ждя у моря погоды, в начале нашего века они основали Ост – Индскую компанию, заложили в Азии факторию Батавию для отправки флотилий на восток, освоили Новую Голландию, а другие земли, расположенные, по – видимому, к западу от Соломоновых Островов, захватили тем временем английские пираты, которым Совет Святого Иакова не замедлил утвердить претензии на дворянские гербы. Соломоновых же Островов никто не сумел найти и следа, и постижимо, отчего в наше время многие полагают, что эти острова лишь легенда. Однако легенда они или нет, Менданья все – таки выходил на их берег, если не допустить, что он верно обозначил широту, на которой они располагаются, но ошибочно – долготу. Если же, с Божиим вспомоществованием, он все – таки определил координаты земли правильно, значит, последующие мореплаватели, которые отыскивали эту долготу (как и он сам в повторном плавании), не понимали окончательно, на какой обретаются они сами. Равно как если бы мы с вами, точно зная, где находится Париж, не имели бы представления, где мы сами, в Испании или среди персов, судите, господа, не оказались ли бы мы в роли слепцов, которые направляют других незрячих».
«Воистину, – вставил Роберт, – затруднительно даже поверить, что при всем процветании наук в нашем веке, мы до сих пор умеем настолько мало».
«Не перечислишь, какое множество предлагалось способов: и исходить из лунных затмений, и исследовать отклонения намагниченной иглы, этот способ до сих пор совершенствует наш Летеллье, не говоря уж о методе лага, от которого такие успехи пророчил Шамплен… Все они оказались недостаточны, и так будет, покуда Франция не получит порядочную обсерваторию, где проверять подобные гипотезы… Разумеется, вернее всего было бы иметь на борту часы, показывающие время парижского меридиана; определять в любой точке моря местное время и по разнице времени узнавать градусы долготы. Вот он населяемый нами шар, и вы видите, что мудростью древних жителей он разграничен на триста шестьдесят долготных градусов, причем за точку отсчета принимается меридиан Железного – одного из Канарских островов. В своем непрерывном беге солнце (и оно ли движется или, как сейчас предлагается думать, земля, – мало меняет в конечном итоге) преодолевает за один час пятнадцать градусов долготы, и если в Париже полночь, как видим сейчас… то на сто восьмидесятом меридиане двенадцать часов дня. Ну вот, а если вам известно, что в какую – то минуту в Париже часы бьют, предположим для примера, середину дня, и в то же время там, где находитесь вы, шесть утра, можно посчитать по пятнадцати градусов в час и иметь уверенность, что ваша долгота пролегает в восьмидесяти градусах от Парижа, то есть приблизительно вот тут, – и он показал пальцем на американский берег. – Однако до чего нетрудно знать время дня в той точке, где вы находитесь, до того же затруднительно иметь на борту часы, способные поддерживать точные показания через месяцы и месяцы плавания на борту судна, трясомого всеми ветрами; качка приводит к погрешности точнейшие и наисовременные приборы, не говоря уж о песочных и водных часах, которые способны отсчитывать время лишь на полностью бездвижной опоре».
Кардинал перебил его. «Нам не думается, что господину Сан Патрицио полезно знать на данный момент что – либо еще, Кольбер. Устройте так, чтобы дополнительные разъяснения он получил по дороге в Амстердам. После чего уже не нам будет вместно поучать его, а ему, уповательно, учить нас. Дело в том, дорогой Сан Патрицио, что Кардинал, око которого проницало и проницает – понадеемся, и долго еще впредь – значительно далее нашего ока, заблаговременно создал сеть доверенных осведомителей, которые оседают в заграничных странах, наведываются в порты, беседуют с капитанами, отправляющимися в путешествия или возвращающимися из них, дабы знать, что предпринято и что известно иным правительствам, но еще не известно нам, поскольку – и это мне кажется очевидным – государство, которое разрешит загадку долгот и предотвратит огласку этого решения, получит великое преимущество перед остальными. В данное время, – и тут Мазарини выдержал новую паузу, снова расправив усы, а затем, сопрягая ладони, будто для сосредоточения и в то же время для обращения за поддержкой к небесам, – в данное время мы узнали, что английский лекарь доктор Берд испытывает новый и остроумнейший способ вычисления меридиана, с употреблением Симпатического Порошка. Как это делается, любезнейший Сан Патрицио, вы не должны спрашивать у нас, поелику я знаком лишь с отзвуком наименования этого дьявольского средства. Мы доподлинно знаем, что в историю замешана эта симпатия, но не имеем представления, что за метод использует доктор Берд, и наш осведомитель, разумеется, нетверд в изощрениях натуральной магии. Однако сведения гласят, что английский адмирал оборудовал для Берда судно, направляющееся в тихоокеанские воды. Задание настолько щекотливо, что англичане не рискуют посылать корабль как собственный. Он приписан голландцу, с виду чудаку, мечтающему повторить путь двоих соотечественников, которые четверть века тому обнаружили новый, в дополнение к Магелланову проливу, проход между Атлантическим и Тихим океанами. Но поскольку стоимость авантюры такова, что наводит на мысль о целенаправленном финансировании, голландец прилюдно грузит товары и надсадно вербует пассажиров, как будто хлопоча об оправдании расходов. Среди пассажиров, как бы случайно, на этом корабле отплывают доктор Берд и трое ассистентов, выдающих себя за собирателей экзотических растений. На самом же деле они являются распорядителями экспедиции. Среди пассажиров будете и вы, Сан Патрицио. Все формальности уладит наш человек в Амстердаме. Вы будете из савойского дворянства, преследуемый законом по всему свету и почитающий благом убраться на продолжительное время с суши на море. Как видите, вам даже не придется грешить против истины. Имея хилое здоровье – и вы на самом деле слабы глазами, как нам подсказывают, – будете постоянно находиться с примочками на лице. Выбираясь из каюты, не сможете видеть далее носа. Рассеянно бродя без всякой цели, будете держать глаза в готовности и уши начеку. Нам известно, что английский язык вы изучали. Сделаете вид, что его не знаете, таким образом, враги станут свободно переговариваться в вашем присутствии. Если кто – то на борту понимает итальянский или французский, задавайте вопросы и запоминайте ответы. Не гнушайтесь выведываньем у дюжинных людей, они за пару монет выложат вам все печенки. Но не сорите деньгами, пусть это выглядит подачкой, а не платой, иначе возникнет подозрение. Не задавайте вопросов прямо. Спросивши сегодня, попытайтесь разузнать то же самое и завтра, но любопытствуйте другими словами. Проверяйте, не солгали ли вам, выявляйте расхождения. Дрянные люди быстро забывают свое бахвальство и через день выдумывают прямую противоположность. К тому же лгуны опознаются. При улыбке у них на щеках ямочки, а ногти они носят самые короткие. Не работайте с людьми невысокого роста, они лгут для самоутверждения. В любом случае, ваши беседы будут кратки. Не выказывайте удовлетворения. Единственный, с кем вам нужно говорить как можно больше, это доктор Берд, и правдоподобно, что вас будет привлекать только он, как равный по образованию. Он ученый, значит, говорит по – французски, скорее всего и по – итальянски и определенно по – латыни. Вы как больной попросите от него совета и облегчения. Вы не станете, конечно, глотать красную глину или красную смородину, чтоб разыгрывать кровохарканье. Вы просто предложите посчитать у вас пульс после ужина. В это время у каждого как будто начинается лихорадка. Скажете, что по ночам не в состоянии смежить глаз. Это объяснит, по какой причине вас можно застигнуть в любом месте корабля в ночное время и в недреманном состоянии. Это на случай, если их опыты будут проводиться при свете звезд. Берд, по – видимому, одержимый, как и другие люди науки. Выдумайте самые экстравагантные идеи и поделитесь с ним, будто ценнейшей тайной. Может, он выболтает вам свои заветные секреты. Примите заинтересованный вид, но создайте впечатление, будто ничего не поняли или поняли очень мало. Тогда он расскажет все сызнова и получше растолкует. Повторите все, им сказанное с выражением понимания, но при пересказе сделайте ошибки. Пусть же он из тщеславия исправит ваши неточности, выложит то, что хотел бы утаить. Ни на чем не настаивайте, только намекайте. Намеки служат для прощупывания душ и проницания сердец. Вы должны приобрести его доверие. Если он смеется часто, смейтесь с ним, если он желчен, будьте и вы ко всем неблагосклонны, но неустанно восхищайтесь его познаниями. Если он холеричен и обижает вас, переносите обиды, все равно вы – то знаете, что взялись наказывать его еще до того, как он начал вас обижать. В море все дни долги, все ночи бесконечны, и ничто так не умиротворяет соскучившегося англичанина, как великие порции горячительного из тех бочонков, которыми обычно набиты трюмы голландских кораблей. Вы тоже скажетесь приверженцем этого напитка и будете следить за тем, чтобы друг пригубливал более вашего. Однажды он может, заподозревавши неведомо что, обыскать вашу каюту. Поэтому не записывайте никаких наблюдений. Но можете вести дневник, где будете рассказывать о своих неурядицах, о Святых заступниках, о Пречистой Деве, о любовнице, которую отчаиваетесь увидеть, и время от времени в дневнике пусть проскальзывают отзывы о друге докторе, хвалебные, как о единственном, кто вам приятен из всего экипажа корабля. Не записывайте его фразы, относящиеся к интересующей теме, но записывайте афоризмы, не имеет значения какие. Даже самые наидурацкие. Если он их провозглашал, значит, почитал достойными, и будет благодарен вам за их запоминание. Конечно, мы не предлагаем вам краткую инструкцию для тайного информатора. Подобные темы не приличествуют нашему духовному сану. Вверьтесь собственному светилу, будьте проницательно благоразумны и благоразумно проницательны, да будет острота вашего взгляда обратно пропорциональна слухам о ней и прямо пропорциональна вашей настойчивости».
Мазарини поднялся, показывая, что аудиенция кончена и возвышаясь над Робертом на то время, покуда тот не успел еще встать. «Слушайте указания Кольбера. Он укажет вам, с кем следовать в Амстердам для посадки на судно. Вперед и удачи».
Они уже выходили, когда кардинал опять окликнул. «Вот что еще, Сан Патрицио. Вы уже поняли, что будете под наблюдением до отплытия. Каждый ваш шаг. Но вы гадаете, почему мы не опасаемся, что вы дадите деру на первой пристани. Мы не опасаемся, потому что вам это не выгодно. Сюда вы вернуться не сможете, во Франции вы объявлены вне закона. Поселиться в другой земле и вечно трястись, что наши агенты до вас доберутся? В обоих случаях придется отказываться от своего имени, от своего положения. Мы далеки и от подозрения, что человек вашего достоинства может перепродаться англичанам. Да что вам продавать, в сущности? Тот факт, что вы шпион, вы продать можете только в случае, если откроетесь, а, открывшись, вы как шпион уже ничего не будете стоить, разве что тычка стилетом. А вот если вы возвратитесь и привезете пусть даже совсем скромные сведения, вы будете иметь право на нашу признательность. Неблагорассудно с нашей стороны будет пренебречь человеком, который хорошо справляется со сложными заданиями. Дальнейшее будет зависеть от вас. Расположение великих, единожды завоеванное, надо холить и лелеять, дабы оно не утратилось, надо подпитывать услугами, ревниво беречь. Вы сами решите, является ли ваша преданность французской короне столь настоятельной, чтобы посвятить жизнь французскому королю. Говорят, что случалось неким людям рождаться в иной стране, но обретать случай во Франции…»
Перспектива службы за вознаграждение, обрисованная кардиналом, для Роберта в тот момент не сводилась к деньгам. Кардинал давал ему почувствовать вкус приключения, новых горизонтов, приобщал к той жизненной мудрости, незнание которой, может быть, до оных пор лишало его и уважения света. Наверное, благом являлось это приглашение судьбы, отдалявшее его от заурядных досад. Что же до другого приглашения, третьеводнишнего вечера, все Роберту сделалось понятно, едва кардинал начал свою речь. Если Двойник принял участие в заговоре, и все решили, что это Роберт, то, наверно, Двойник злоумышленно понудил Лилею выговорить ту фразу, которая истерзала его отрадой и изласкала ревнивостью. Чересчур много Двойников между Робертом и жизнью. А если так, значит, лучше уединиться на просторе морей, где он сможет обладать любовницей тем единственным образом, который всегда в его возможности. К тому же совершенное чувство состоит не в том, чтоб быть любимым, а в том, чтоб любить.
Он преклонил колено и сказал: «Высокопреосвященство, я ваш».
Во всяком случае, я считаю, надо закончить так. Было бы не очень прилично рассказывать, как Роберту выдавали грамоту: «Совершивший это действовал по личному распоряжению Кардинала и для блага государства».
18. НЕСЛЫХАННЫЕ НЕОБЫЧАЙНОСТИ [27]
Ежели «Дафна», как в свое время «Амариллида», была выслана на разыскание Punto Fijo, значит, Незваный небезопасен. Роберт представлял себе глухую борьбу европейских государств за эту тайну. Он приготовился к поединку. Разумеется, Пролаза по первой поре выбирался из укрытия ночью. Потом, увидев Робертово бодрствование, стал проникать куда угодно, и даже в капитанскую рубку, в течение дня. Значит, необходимо было спутать его планы, начать спать по ночам? Мало толку, враг сумеет перестроиться. Нет, следовало его дурачить, затруднять любое планирование, спать и бодрствовать вне распорядка.
Надо постараться прикинуть, как представляет себе Враг то, что представляет себе Роберт, более того: как он представляет себе то, что Роберт представляет себе относительно представлений этого Пролазы о представлениях Роберта… До тех пор Пролаза был его тенью, теперь Роберту предстояло стать тенью Пролазы, научиться наступать на пятки ходящему по пятам за ним самим. Но это взаимное слеженье не могло продолжаться бесконечно. Что же, вечно один будет спускаться по трапу, а второй подниматься по другому, один прятаться в трюме, а другой искать на палубе, один залезать в чулан, другой в это время карабкаться по наружным балюстрадам?
Всякий разумный человек предпринял бы исследование корабля от низу до верху. Но не забудем, что Роберт не образец разумности. К тому же он взял обыкновение подкрепляться горелкой, якобы для поправки сил; но как любовь у него издавна сочеталась с выжиданием, так и болеутишный спирт отнюдь не пришпоривал, и Роберт действовал неспешно, хоть и думал, будто мчится во весь опор. В частности, он чувствовал себя нетвердо при свете дня, предпочитал осматривать ночью. Однако ночи начинались с выпивки, а кончались всякими промашками. Того – то и надо было Пришедшему, говорил он себе, очнувшись от сна после выпитого. И чтоб набраться храбрости, снова приникал к бочоночку.
Как бы то ни было, к вечеру пятого дня он отправился в ту половину трюма, куда ранее не заглядывал: под пищевой кладовкой. Было видно, что на «Дафне» пространство старались вовсю использовать, и над трюмом, под второю палубой, нагромоздили полатей, нар и ущелий, соединив их хлипкими переходами. Он побывал и в кладовой для такелажа, чуть не свернув себе шею на мотках канатов, пропитавшихся водой. Прошел в самый низ и оказался в грузовом трюме, над килем, всюду были ящики и свертки.
Оказалось, что провиант и пресная вода запасены и тут. Вот радость; но он воспринял ее в основном как разрешение играть в кошки – мышки бесконечно. Восторг откладывания. То есть восторг боязни.
За бочонками с водой обнаружились четыре бочки арака. Он взбежал на гонтер – дек и проверил все до одного стоявшие там бочонки. В них была только пресная вода, ясный знак того, что спиртовая настойка была кем – то перенесена из нижнего трюма уже после появления Роберта и подсунута для соблазна.
Надо бы обеспокоиться, и порядком. Роберт вместо того сошел в грузовой трюм, нацедил бочонок горячительной смеси, утащил наверх и немедленно выпил.
Снова сполз в нижний трюм, воображаю в каком угаре, и уставился в доски, провонявшие гнилятиной из льяла. Ниже идти было невозможно.
Значит, надо было двигаться назад, к корме «Дафны», но в фонаре не оставалось масла, и как следует наспотыкавшись, он уяснил, что блукает по кучам балласта примерно там, где на «Амариллиде» доктор Берд поселил свою собаку.
И именно там, в полупотьме, среди гнили и прели, он увидел отчетливый след – отпечаток подошвы.
Он был настолько уверен, что Пролаза разгуливает по «Дафне», что единственной его мыслью было: наконец доказано, что я не спьяну! Доказательства такого рода, кстати, постоянно разыскиваемы пьяницами. Как бы то ни было, имелось блистательное подтвержденье, если можно назвать блистательным то, что еле различимо в темноте при дотлевающей лампаде. Не сомневаясь, что Пролаза существует, он ни на секунду не озаботился, а не могло ли статься, что при бесчисленных ходках подошву напечатлел он сам. Вперед, на палубу, готовиться к бою!
Стоял закат. Первый закат за пятеро суток, состоявших из ночей и зорь и восходов. Немногие черные тучи, почти параллельные, окружали далекий остров и лезли на его макушку, с которой пускали на юг огненные стрелы. Берег казался темным, море цвета блестящей туши, а все остальное небо было оттенка спитого ромашкового чая, как будто и не вершилось на его задворках заклание солнца, как будто мирно и сонливо светило расставалось с миром, прося и небеса и море негромкой песней колыбельной напутствовать его к постели.
Роберт же, напротив, преисполнялся воинственного задора. Хотелось сбить врага с толку. Он двинулся в камору с часами и вытащил на палубу сколько попало, расположив их как в комбинации бильярда, одни возле грот – мачты, три штуки у полуюта, еще другие под кабестаном, следующие у основания фок – мачты и множество во всех проходах, так чтобы тот, кто вознамерится пройти в любую дверь ночью, споткнулся и рухнул оземь.
Потом он завел все механизмы (не рассудивши, что сделав это, он открывает противнику ловушку, которую хотел подстроить), а все клепсидры повернул. Окинул взором палубу, наполненную машинами времени, и порадовался их бойкому тиканью в убеждении, что собьет с толку врага и сгонит его с дороги.
Он всюду разместил эти безобидные капканы и сам пал первой жертвой. Покуда ночь опускалась на спокойнейшее море, Роберт все разгуливал среди металлических жужелиц, слушал их мертвецкое рокотанье, наблюдая, как вековечность процеживается в них капля за каплей, и устрашался этих туч саранчи, без челюстей жоркой (так и пишет, честное слово!), с шестеренками, рвущими дни на лоскутья мгновений и провождающими минуты под музыку смерти.
Вспоминалось высказывание отца Иммануила: «Усладительнейшее зрелище, ежели б сквозь хрустальную грудину проницались движения сердца, как движения часов!» В мерцании звезд взгляд Роберта следил за медленным перебором четок – зерен песка, ласкаемых воронкой клепсидры, слух – за завороженньм бормотаньем, а мысли расползались в философствовании о вереницах минут, об анатомии сроков, о расщелине, из которой неудержимо льются и высачиваются жизни.
В ритме движущегося часа он ловил провозвестия кончины, постепенно подкрадывавшейся, и близорукими зеницами решал шараду щебетаний, торопил робким тропом, нарекая водяной гриб «текучим гробом», и неистово костерил шарлатанских звездочетов, гораздых предрекать только проходившее время.
Кто знает, что бы он еще изобрел, если бы не ощутил потребность бросить поэтические экзерсисы, как пред тем экзерсисы хронометрические, и не по собственному почину, а потому, что имея в своих венах больше горелки, чем горячности, постепенно позволил таканью и тиканью перейти в поперхивающую баюкалку.
Утром шестого дня, пробуженный последними все еще пыхтевшими механизмами, он разглядел, что все часы передвинуты и посередине гуляют два небольших журавля (журавля ли?), беспокойно стукают носами и уже повалили самую красивую клепсидру.
Пролаза, нисколь не испугавшись (да и вправду, с чего ему было пугаться, превосходно понимающему, с кем имеет дело?), ответил нелепицей на нелепость, выпустив из зверинца этих двух тварей. Устраивает тарарам на моем корабле, плакал Роберт, чтобы показать, что у него больше права, чем у меня…
И какой смысл журавлей, пытался он дознаться, так как привык разбирать любое событие как символ и всякий символ как высказывание. Что означают знаки сии? Пытался припомнить, что пишут о символике журавля в толковниках Пиччинелли и Валериана, но ответа не находилось. Нам – то ныне прекрасно известно, что не существовало ни цели, ни концепта в этом зверинце чудес света. Посторонний просто сходил с ума по – своему. Но Роберт не мог понимать этого и старался прочитать то, что для Иного было просто нервною каракулей.
Я тебя изловлю, распроклятый, проорал Роберт. Еще как следует не проснувшись, он схватил в руку шпагу и снова кинулся вниз по трапу, обрушиваясь со ступенек и ввергаясь в конце в неисследованное еще место, где лежали дрова в поленнице и вязанками хворост, судя по виду свеженабранный. При падении он нарушил штабель, все посыпалось, и Роберт рухнул лицом на перекрытие – решетку, снова в тошную вонь от льяла. И увидел копошение скорпионов.
Не исключено, что с дровами на борт были завезены и эти гады; хоть мы не знаем, были ли это именно скорпии, но Роберту именно такими они примерещились, и разумеется, подложены были Пролазой, чтоб изъязвили Роберта. Дабы спастись от этой казни, он устремился со всех ног к трапу, но поленья катились по полу и он, бежав, не приближался, напротив, утрачивал равновесие и еле не упал, схватив ступень рукою. В конце концов, вскарабкался и понял, что рука поранена.
Порез, бесспорно, приключился от собственного оружия. И вот Роберт, не обращая внимания на рану, спускается в поленницу, разыскивает закатившуюся шпагу, окрашенную кровью, несет ее на палубу и обливает водкой. Не видя пользы от обливания, отказывается от лучших принципов своей науки и опрокидывает стакан спиртного прямо на ранение. После чего он поминает многих святых с необычной фамильярностью и оголтело бегает от борта к борту, в то время как над палубой собирается великий водохлест, от ливня журавли взлетают и улепетывают подальше с глаз. Стена дождя рухает на Роберта; он беспокоится из – за часов, мечется по палубе, их собирает, опять подвертывает ногу на случайной приступке, спасается на полуют прыжками на одной ножке, как приснопамятные журавли, и сбрасывает мокрую одежду и, как достойное заключение всех этих бессмысленных событий, кидается писать, в то время как дождь ударяет по «Дафне» все чаще, а потом утихает, а потом проглядывает солнце и, наконец, на мир нисходит ночная тишина.
Слава Богу, для нас, что Роберт пишет это воспоминанье, оно дает нам понять, что же с ним происходило во время плаванья на «Амариллиде».
19. СИЯТЕЛЬНОЕ МОРЕПЛАВАНИЕ [28]
«Амариллида» отплыла из Голландии, ненадолго пристала в Лондоне, где тайком ночью погрузили что – то, матросы оцепили кордоном мостик и трюм и Роберту не удалось распознать, какой груз заносят. Потом снялись с якоря и пошли на юго – запад.
Роберт забавно описывает бортовую компанию. Похоже, что капитан специально выбирал самых нелепых чудаков, чтобы ими прикрыться при отплытии судна, а уж потом не церемониться, даже если они запропастятся по дороге. Пассажиры делились на три сорта: те, кто понимал, что корабль идет в сторону запада (как галисийская чета, путешествовавшая к сыну в Бразилию, и как старый еврей, по обету совершавший паломничество в Иерусалим самой дальней дорогой); те, кто нечетко представлял себе устройство земного шара (несколько головорезов, плывших за большими деньгами на Молукки, но они скорей бы дошли восточным курсом), и, наконец, третьи, те, кто глубоко обманывался, к примеру семья протестантов из какой – то долины в Пьемонте, целью коих было объединиться с английскими пуританами на северном побережье Нового Света, но они не учитывали, что корабль держит курс на юг и причалит только в Ресифи. Недоразумение выяснилось не ранее, чем когда они там действительно оказались, и в этой колонии – тогда управлявшейся голландцами – почли за благо высадиться, чтобы не искать на свою голову еще больших неприятностей среди католиков – португальцев. В Ресифи на корабль взошел некий мальтийский рыцарь, с пиратской физиономией, положивший себе разыскать остров, о котором слышал от одного венецианца: остров Эскондида. Не было известно, где он находится, и никто на «Амариллиде» не слыхивал о таком. Очередное доказательство, что капитан подбирал пассажиров, как говорится, одного к одному.
Он столь же мало беспокоился и о благополучии той небольшой толпы, что расселилась на второй палубе. Пока пересекали Атлантический океан, еды хватало, и на американском берегу продовольствие было пополнено. Но после плавания в царстве вытянутых перистых облаков и аляповатого неба, после Магелланова пролива, почти все, за исключением почетных пассажиров, остались на два месяца на воде, полной глистами, и хлебе, пропахшем мышачьей мочой. И многие из команды вместе с многими пассажирами померли от скорбута.
Ища где бы подзаправиться, корабль продвигался на запад параллельно берегу Чили и причалил к ненаселенному острову, который на бортовых картах именовался Мас – Афуэра. Простояли у острова три дня. Климат на нем был здоровый, растительность пышная, так что мальтийский рыцарь бормотал даже, что было бы большим везеньем для тех, кто жертва моря, выкинуться на такой гостеприимный берег и счастливо там жить, забыв о возвращении восвояси. Он, видимо, внушал себе, будто это Эскондида. Какая разница, думал Роберт, вспоминая это на «Дафне». Останься я взаправду, теперь бы не дрожал тут от страха перед Пришельцем, чей отпечаток мокрой подошвы только что заметил на доске пола.
Потом задули противные ветры, по словам капитана. Корабль против всякого здравого смысла лег на северный курс. Роберт никаких противных ветров не заметил, напротив, когда было решено поворачивать, судно было на раздутых парусах и для перемены румба пришлось их обезветрить. По всей видимости, доктору Берду и его людям нужно было для опытов удерживаться на одном и том же меридиане. Причалили к Галапагосским островам, где можно было ловить громадных черепах и печь их на собственных панцирях. Мальтийский рыцарь долго копался в своих записках и пришел к заключению, что Эскондида не в этом месте.