Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Пламяцветная Голубица 2 страница
|
|
Важнейшим условием, следует повторить, является пользование хорошими эфемеридами, которые Галилей, состарившийся и больной, не сумел завершить, но они закончены собратьями Каспара, умевшими еще до Галилея с великолепной точностью предрассчитывать затмения Луны.
Каковы были основные неудобства метода, раздутые противниками Галилея чуть ли не до невозможности? Что якобы наблюдения неосуществимы без сильного телескопа? Фатера Каспар как раз обладал телескопом дивной работы, таким телескопом, что Галилею и не снился. Что якобы измерения и подсчеты недоступны простому моряку? Но другие приемы измерения долгот, за исключением разве что метода лага, предполагают даже участие астрономов! Капитаны способны пользоваться астролябией, которая тоже отнюдь не на уровне профанов; они, наверно, и с подзорной трубой управятся.
Но, возражают педанты, подобные точные обсервации требуют неподвижной опоры, а с плывущего корабля, где никто не в силах удерживать трубу четко нацеленной на небесное тело, невидимое человеческим глазом… Ну так вот, фатер Каспар именно для того здесь и сидит, дабы продемонстрировать миру, что при некотором умении обсервация может быть проведена и с идущего корабля.
Наконец, испанские оппоненты выдвигают контрвозражение, что затмения сателлитов не показываются днем и не видны в грозовые ночи. «Может, они думают, затмения Луны им сервируются по первому требованию?» – иронизировал фатер Каспар. Кто им сказал, что обсервации должны делаться каждую минуту? Все путешествовавшие от одних Индий до вторых Индий знают, что вычислять долготу нет потребности чаще, чем широту, и что даже и широту, астролябией ли, или же балестрильей, невозможно замерять при неспокойном море. Если бы удавалось как следует определить эту благословенную долготу хотя бы раз в два, раз в три дня, – между первым и вторым замерами можно прикидывать прошедшее время и пройденное расстояние, как обычно, с помощью лага. С той только разницей, что сейчас мерят дорогу лагом в течение нескольких месяцев подряд. А в будущем, по методу Каспара, будут мерить в течение двух – трех дней, а потом снова проводить точное измерение. «Но эти люди, – не мог угомониться добрый иезуит, – подобны тем, кто при голоде получает корзину хлеба и не благодарит за нее, а спрашивает, почему не дают барана или зайчатину. О недальновидные! Ты что, выкинешь в море эти пушки по причине, что из сотни выстрелов девяносто уцеливают прямо в воду?»
Вот так отец Каспар вовлек Роберта в приготовление опыта: вечер того дня, астрономически удовлетворительный, ясный, обещал среднее волнение на море. Проводить опыт в штиль, объяснял Каспар, все равно, что проводить на суше, то есть ясно, что он пройдет удачно. Нет, истинный опыт призван воссоздать условия штиля на судне, испытывающем и бортовую, и носовую качку.
Прежде всего, требовалось найти среди часовых механизмов, неухоженных в эти последние недели, хотя бы один в добром здравии. Требовался только один, в данном счастливом случае, а не двое; эти единственные часы будут установлены по солнцу на местное время, а, зная, что опыт проводится на антимеридиане, нет нужды во втором циферблате, отсчитывающем время на Железном Острове. Ясно, что на Железном Острове ровно на двенадцать часов меньше, чем в месте опыта.
По здравом размышлении здесь можно увидеть логический порочный круг: если дано, что наблюдение ведется со сто восьмидесятого меридиана, что же доказывается? Но отец Каспар был до того убежден в верности своих предыдущих обсерваций, что стремился только подтвердить их выводы, а кроме этого, скажем прямо, после всего разора, случившегося на корабле, скорее всего у него не оставалось ни одного хронометра, все еще помнящего отсчет времени на противоположной стороне земного шара. И Роберт не стал мелочно въедаться в этот логический изъян.
«Я скажу пошел, тогда смотри время и пиши. И тут же пихай перпендикулум».
Перпендикулум был укреплен на маленьком металлическом пьедестале, на нем были восставлены воротца, а в них качался медный шатунчик с круглой маятницей. Внизу, под маятницей, имелось зубчатое колесико, каждый кулачок с одного боку обрублен, с другого скошен. Покачень при колебании толкал рычажком шатун, шатун цеплялся за прямую сторону кулачка, колесико смещалось; при обратном движении шатунчик проходил вдоль скошенной стороны зубца и колесико стояло. Пометив кулачки цифрами, по остановке маятника можно было определить число прошедших долей времени.
«Так что ты не должен считать один – два и так далее, а когда я скажу раз, остановишь перпендикул и скажешь, сколько зубьев переместилось, ясно? Запишешь. Потом запишешь час. Когда я снова скажу пошел, опять сильно пихни перпендикул. Понятно и для ребенка».
Перпендикулум давал не ахти какой точный результат, это сознавал и фатер Каспар, но еще не наступило время, когда начали изобретать более совершенные приборы.
«Весьма нелегкое дело, и многому еще надо учиться, хотя если бы Господь не возбранял die Wette… пари, или как сказать…»
«Не запрещал загадывать».
«Вот. Если бы не запрещалось это, я бы поспорил, что в будущем долгота станет измеряться, и все земные феномены станут тоже этим измеряться, то есть перпендикулом. Но многое непросто на корабле, и ты должен быть очень внимателен».
Роберту надлежало поместиться с двумя механизмами и всем необходимым для письма на юте, ют являлся самой высокой точкой для обсервации на «Дафне», и там предполагалось водрузить Закрепительную Снасть, Instrumentum Arcetricum. Были вытащены детали, виденные Робертом в трюме. Металлический таз с трудом подняли по трапам. Но отец Каспар, одушевленный замыслом, оказался, при всей тщедушности, невероятно энергичен.
Почти без помощи он соорудил, пользуясь особыми закрепами, железный каркас, куда приторочили круглый холст, и вышло нечто вроде парусиновой лунки два метра в поперечине. Просмолили, чтобы не вытекло, и влили зловонное масло из бутылей. Роберт зажимал нос, но отец Каспар серафически увещевал его: не в готовку же пойдет эта ворвань.
«А на что она пойдет?»
«Попробуем пустить в это малое море малый корабль, – и Каспар погрузил туда металлический таз. – Ты не слышал сравнений, что, бывает, все идет как по маслу? Вот видишь, нашу „Дафну“ качает налево, а жир в бассейне идет направо. Жир всегда параллелен горизонту. Вода то же самое делала бы, но на масле наш тазик будет плавать, как по морю в штиль. Я уже такой маленький эксперимент в Риме проводил. Две маленькие мисочки, в большой вода, в меньшой песок, в песок поставил шесток, клал одну в другую и тряс, а шесток стоял ровно как башня, но не такая косая как ваши башни в Болонье!»
«Вундербар, – одобрял юный ксеноглот. – А теперь что будет?»
«Будет, что меньшую миску надо вытянуть и на нее установить всю конструкцию».
Подо дном меньшей миски были пружины, для того, чтобы когда она в нагруженном виде задрейфует в большой миске, она отстояла бы от дна по меньшей мере на палец, и если при резком движении сидельца прижмется чересчур сильно к полу (какого еще сидельца, спрашивал Роберт; увидишь, отвечал Каспар), пружины дали бы ей возможность мягко выправить положение. Внутри миски приклепали скамью, чтобы человек мог на ней полулежать, устремив глаза в небо и поставив ноги на железную ступень, служившую противовесом.
Конструкция была возведена на юте, под таз подсунули для выравнивания клинья, фатер Каспар воссел на стульчак, а Роберт под его руководством опер на его плечи и пристопорил к пояснице сбрую из холщовых и кожаных лямок, к которой присоединялся еще и яйцевидный шлем, на прилбище шлема имелся стержень с обручем. Туда просовывался телескоп, от него отходил прут, на конце прута был крюк. Таким образом, Гипербола Очей могла свободно шевелиться и искать на небе намеченную цель. Однажды установившись на небесное тело, телескоп мог быть удержан точно в том же положении, потому что крюк прута имелась возможность прицепить за одну из многих петелек, заготовленных в грудном ремне. При этом сохранялись границы поля видения даже в случае необдуманных рывков новоявленного циклопа.
«Идеально!» – ликовал иезуит. Закрепительная Снасть дрейфовала по масляному штилю, и это позволяло следить за самой ускользающей звездой, не обинуясь никаким волнением на море. «И это господин Галилей предописал, и это я совершил!»
«Замечательно, – сказал Роберт. – И кто теперь переместит все это в таз с маслом?»
«Сейчас я отвяжусь и сойду, потом мы поставим один таз в другой, потом я сяду в него».
«Не думаю, чтобы это было просто».
«Более просто, чем переставлять таз со мною в нем».
Пусть с некоторой натугой, но все же им удалось пустить в плавание миску вместе с седалищем по масляному океану. Потом фатер Каспар, в доспехах, с телескопом на шишаке, попытался воссесть туда, поддерживаемый Робертом одной рукой под локоть, а другой пихаемый в зад. Попытка была повторена неоднократно, но безуспешно.
На металлический каркас, державший нижнюю миску, не то чтобы не мог ступить лезущий, но он не мог удержаться. Когда отец Каспар пытался одной ногой опереться на металлический остов, а другую быстро поставить на внутренний таз, этот последний, получив толчок, отшатывался по маслу в противоположную сторону, циркульно раздвигая ноги преподобномудрого, который тревожными криками оглашал воздух, покуда Роберт, обнимая его за поясницу, не притягивал к себе и не возвращал на, так сказать, твердую землю – палубу «Дафны», причем предавал громогласному поношению память покойного Галилея и восхвалению – действия Галилеевых палачей. Почтенный иезуит, возлегая на мышцах своего спасителя, слабым голосом спорил с ним, что палачами Галилеевы преследователи не были, а были славнейшими иеромонахами, и преданными исключительно обереганию истины, и что с Галилеем они поступили снисходительно и отечески. После чего, броненосный и недвижный, с тем же задранным к небу лицом, как паяц с металлическим носом, он призывал Роберта поверить, что Галилей в этом – то изобретении никак не обманулся, и что дело было только за надлежащей проверкой и доказательством. «И вот поэтому, майн либер Робертус, – говорил он, – может, ты позабыл, каков я, и думаешь, что я черепаха, буду обескуражен, оказавшись наружу брюхом? Нет, ты давай – ка, толкни меня снова, дай стану, вот теперь переверни, прекрасно, ибо мужу приличествует прямостоятельность».
Во всех этих нелегких эволюциях масло не оставалось спокойным как масло, и через малое время оба экспериментатора облепились слизью и, что хуже того, провоняли ворванью, да будет позволена подобная вставка от повествователя, не документируемая источниками.
В то время как фатер Каспар уже отчаивался взойти на желанный трон, Роберту пришло в голову, что практичнее было б сначала вычерпать масло, затем усадить иезуита, а потом снова влить масло, уровень которого, подымаясь, заставит всплыть и тазик и мудреца, находящегося в нем.
Так и поступили, с великими похвалами учителя ученику, в то время как полночь приближалась. Не то чтобы вся постройка выглядела такой уж крепкой, но если фатер Каспар побережется от стремительных движений, могли быть благие надежды.
Настал момент, когда Каспар прокричал: «И вот я вижу этих!» При вопле он пошевелил носом, и труба, довольно тяжелая, угрожающе поползла с окуляра, Каспар подхватил ее, рывок руки и плеча перекосил все эквилибры и тазик чуть не опрокинулся. Роберт оставил бумагу и часы, поддержал иезуита, наладил равновесие и увещал звездосоглядатая не ерзать, осмотрительнейшим образом подвигать свое усиленное око и в особенности не выражать эмоций.
Следующее извещение было подано шепотом, который, усугубленный шлемом, звучал хрипче, нежели труба Тартара: «Я вижу опять этих», – и плавным манием руки телескоп был прикноплен к грудной перевязи. «О, вундербар! Три звездочки от Юпитера на востоке, одна только на западе… самая близкая меньше всех, и она… о погоди… вот, она в нуле минут и тридцати секундах от Юпитера! Ты пиши. Сейчас она касается Юпитера, вот она пропадает. Внимательно запиши, в какой момент она пропала».
Роберт, покинувший было свое место, чтобы поддерживать учителя, снова посунулся к таблице, куда следовало вписывать цифры, но часы – то стояли у него за плечами. Он обернулся всем корпусом и задел пендулум. Стерженек соскочил с подпорки. Роберт стал цеплять обратно, отец Каспар надседался, чтоб отметили очередной момент, Роберт метнулся опять к часам, перо, торчавшее из чернильницы, попало под руку, чернильница накренилась. Инстинктивно махнув рукой, чтоб не дать вылиться чернилам, Роберт обрушил часы на палубу.
«Ты записал время? Пихай перпендикулум!» – выкрикивал Каспар, Роберт отвечал: «Не могу, не могу!»
«Как ты не можешь, безмозглый! – вопил ученый. И не получивши ответа, еще оголтелее: – Как ты не можешь, ничтожество! Ты писал, ты пихнул, ты следил? Отвечай же! Вот звезда уже пропала, ну!»
«Все растерял, то есть растерялся, все разломал», – отвечал Роберт. Отец Каспар отвел телескоп от забрала, увидел переломанный пендулум, опрокинутые часы, Роберта с руками в чернилах и испустил такое «Himmelpotzblitzsherrgottsakrament!», которое сотрясло все его тело. Этим неблагорассудным жестом таз перекосился и обсерватор низвергся в миску с ворванью. Наблюдательная труба выскочила из его руки и сорвалась со скобы на панцире, после чего, под воздействием качки, прокатилась кубарем по юту, прогрохала весь трап и, разлетевшись на палубе, ахнула о лафет бортовой пушки.
Роберт не знал, спасать учителя или телескоп. Каспар, барахтаясь в своей мерзотине, геройски указывал на трубу. Роберт рванулся догонять эту Гиперболу – беглянку и настиг в помятом виде, с двумя растресканными стеклами.
Когда же Роберт извлек священнослужителя из олея, тот ничем не отличался от поросяти, готового для вертела, однако твердил с дерзостным упорством, что потеряно еще не все. Телескоп равной мощности с этим имелся на Острове, на макушке Мальтийской Обсервации. Оставалось только взять трубу с Острова.
«Как взять?»
«Доплыть».
«Но вы же говорили, что не умеете плавать, и не осилите в вашем возрасте…»
«Я нет. Ты да».
«Но мне тоже недоступно это распроклятое плавание».
«Учись».
24. ДИАЛОГИ О ВЕЛИЧАЙШИХ СИСТЕМАХ [32]
Все последующее имеет неясный характер: возможно, мы читаем конспекты диалогов Роберта с отцом Каспаром, а может, это пометки, набросанные Робертом по ночам от несогласия с иезуитом. Как бы то ни было, пока они были на судне вдвоем, писем Владычице Роберт не писал. В тот же период ночная жизнь постепенно вытиснилась дневным режимом.
Например, до тех пор он глядел на Остров на рассвете, и недолго, или же под вечер, и терялось ощущение пределов и дистанций. Лишь теперь он стал сознавать, что ток и противоток, то есть перемежающиеся игры приливов и отливов, в одну пору дня гнали воду лизать прибрежную полосу песка, отъединявшую море от рощи, а в другую часть дня отваживали влагу и оголяли скалистую отмель, которая, как объяснял фатер Каспар, приходилась последним отводышем коралловому хрящу.
От прилива, который он именовал притоком, до отлива, объяснял ему товарищ, проходит часов шесть, так размерено дыхание моря под воздействованием Луны. Неверно мнили в прошедшие времена, будто дышит подпучинное дивовище. Что уж сказать о заблуждениях того господина француза, по которому, если даже Земля и не подвигается на восток с запада, она все же подмахивается с севера на юг и в обратном направлении, и при этих периодических нырках море вздергивается и опадает подобно ризе, когда ризоносец подергивает плечом.
Таинственная загадка, история с приливами. Приливы разнятся от земли к земле и от моря к морю, и от того, как вытянуты берега относительно меридиана. Общее правило таково, что при новолунии вода становится высокой в часы полудня и полуночи, причем на каждый следующий день явление откладывается на четыре пятых часа. Невежда кто не знает этого, кто, памятуя, что в какой – то день в определенный час пролив был судоходен, суется в то же место даже всего только днем позднее в то же самое время суток и застревает на мели. Не забывая уж о мощной тяге колеблющихся вод; порою в отлив кораблю не в силу пристать к земле и стать на якорь.
Вдобавок, увлекался старик, надо знать, что каждой координате, где можно оказаться, приличествует особенный «компут», иначе говоря – набор задаваемых данных. Не обойтись без Астрономических Табул. Он пробовал разъяснить Роберту путь подсчета: высчитывается лунное запоздание, умножая возраст Луны на четыре и деля его на пять, или же лунное опережение… Роберт, как бы то ни было, не уразумел подсчета, и мы увидим, как впоследствии это легкомыслие стало причиною тяжких бед. Роберт ограничивался недоумением по поводу того, что меридиан, которому полагалось идти от мыса и до мыса на Острове, порою пролагался стариком по морю, а порой через отмелину, и Роберт не мог постичь, какой из вариантов правильный. В частности из – за того, что ни приливы и ни отливы не беспокоили его так же сильно, как магическая тайная черта, за которой Время поворачивалось вспять.
Как уже сказано, у Роберта не было особых причин не доверять слышимому от иезуита. Нередко все – таки он дразнил его, чтоб подзадорить на новые рассказы, и черпал доводы, дразня, из репертуара сотрапезников в Париже, коих иезуит честил если не уполномоченными Сатаны, то по малости ерниками и пьянью, учредившими в кабаках себе Ликеи. В конечном же счете, скажем прямо, невместно Роберту было ниспровергать физику поучителя, который на основании законов оной физики пытался воспитать из Роберта пловца.
Заслышав речи о плавании, Роберт спервоначала, не отойдя еще от кораблекрушенья, уведомил старца, что ни за какие блага не прикоснется до воды. Отец Каспар на то заметил, что именно вода в пору океанических скитаний спасла Роберта: знак, что стихия таит благорасположение, а не враждебность. Роберт сказал, что вода поддерживала отнюдь не его, а деревяшку, а Каспар умно отыграл, что если уж вода спасла бездушную корягу, стремящуюся рухнуть, как ведомо всякому кидавшему поленья с высоты, тем охотней она поддержит одушевленное существо, настроенное соответствовать стремлениям теченья жижи. Роберту следовало бы знать, что если бросаешь щенка в воду, тот теребит лапами и не только удерживается, но прибивается к краю. К тому же, добавлял Каспар, может, Роберту неизвестно, что если в воду опустить несколькомесячного дитятю, он будет плыть, ибо природа нас создала пловучими, равно как и животных. К злосчастию, мы более иных существ наклонны к предрассудкам и мнению, и потому, взрослея, усваиваем несправедливые понятия об особенностях жидких тел, от робости и неверия утрачиваем наш прирожденный дар.
Роберт в ответ вопрошал его, а что, святой отец, вы – то плаванием овладели, и слышал от преподобного, что он – де не претендует превосходить прочее человечество, регулярно отвращающееся от свершения добрых дел. Он – де рожден был в такой стране, что лежит вдалеке от моря, и ступил ногою на корабль лишь в почтенном возрасте, в котором – объяснял он Роберту – на голове свербота, в зеницах бельма, нос полон флегмы, уши слизятся серой, десны гноем, прострел в загривке, першенье в глотке, подагра в пятках, в морщинах кожа, все космы пеги, башка плешива, дрожат коленки, трясутся пальцы, подкашиваются ноги, а в груди клокочет застойная мокрота с харкотиной и кряком.
Однако, торопился он добавить, в сем остове дух моложе, чем бренная падаль, и Каспару ведомо то, что мудрецы античной Греции выведали от природы, а именно что если тело взять и вверзить тело в жидкость, к нему будет применена выталкивающая сила, и тело пихнется вверх перетекающею водою, потому что вода стремится снова заполнить пространство, из коего была выгнана. Неверно, что тело плывет или тонет в зависимости от формы, обманывались древние люди, считая, что плоская фигура удерживается, а заостренная идет ко дну. Если Роберту случалось с силой утапливать в воду, скажем, к примеру, бутылку (которая не плоской формы), он ощутил бы противодействие такое же, как потопляя поднос.
Значит, оставалось только найти общий язык с водной средою, а прочее, предполагалось, образуется само. Каспар велел Роберту сходить по канатному трапу, тому самому, который носил прозвище Лестницы Иакова, но для уверенности его обвяжут линем, или кабельтовом, или какою попало снастью, длинной и надежной, прикрепленной концом к бархоуту. Будет тонуть – дернет за веревку.
Нечего говорить, что учитель, никогда сам не плывший, недоучел множество сопутствующих осложнений, недоучитывавшихся и мудрецами Греции. К примеру, для свободы движений к Роберту был приторочен настолько длинный шкот, что учащийся моментально пошел на дно и был еле вытащен, но наглотался соляного раствора до того крепко, что отказался, по крайней мере, на тот день, от новых упражнений.
И все же начало казалось завидным. Сойдя по трапу и погрузясь наполовину в воду, Роберт почувствовал, что морская жидкость приятна для тела. От кораблекрушения в его памяти сохранились холод, злость волн, а тут, попробовавши теплого моря, он ощутил настоящее удовольствие и окунулся целиком, продолжая держаться за трапик, но зайдя в воду до подбородка. Думая, что плаванье будет настолько же сладко, он разнежился воспоминаньями о парижском житье.
С тех пор как его выбросило на корабль, он поддерживал чистоту, как мы наблюдали: наподобие кота, который ежедневно моет мордку и под хвостом. Что до остального тела, и в особенности, по мере того как он озверевал в борениях со злопакостным Неведомцем, ноги Роберта облепливались палубным мусором, и пот постепенно приращивал одежду к коже. Теперь, в теплых струях, которые ополаскивали одновременно и тело и платье, Роберт относился мечтами к тому дню, когда обнаружил во дворце Рамбуйе целых две лохани с водой, приготовленные для маркизы, забота которой об опрятности была темой подтруниваний в высшем свете, где омовения не были чересчур часты. Даже самым изысканным посетителям было свойственно думать, что чистота состоит в свежести белья, белье было принято менять то и дело, а мыться было не принято. Те душные облака благовоний, в коих маркиза утапливала своих приглашенных, она нагнетала отнюдь не из роскоши, а для необходимой обороны своего чувствительного носа от сального смердения гостей.
Так что Роберт превзошел аристократичностью самого себя в Париже, когда, схватившись одной рукой за трап, другою тер и наяривал рубаху и штаны о заскорузлое тело, а пальцы левой ноги в то же самое время отскребали пятку правой.
Фатер Каспар наблюдал за ним заинтригованно, но хранил молчанье, давая Роберту возможность обвыкнуться с водой. В то же время из опасений, как бы Робертов разум не застился заботой о пошлом теле, он развлекал его умной беседой. На этот раз темой выступали приливы моря и притягательные способности луны.
Старик обращал внимание Роберта к явлению, содержащему некую невероятность. Если приливы отвечают на приглашения луны, они должны приключаться именно тогда, когда луна стоит над ними, а не тогда, когда она освещает противоположный бок планеты. А между тем высокая и низкая вода чередуются на обеих сторонах земного шара, почти наперебой вступая в действие через каждые шесть часов… Роберт выслушивал соображения о приливах, однако думал о луне, о которой во все эти прошедшие ночи он думал больше, нежели о приливах.
Поэтому он спросил, отчего выходит, что луна кажет нам всегда одно и то же и только одно свое лицо, а отец Каспар ответил, что она вращается по орбите, будто мяч, который атлет раскручивает, привязав на веревку, и который виден ему только с привязанной стороны.
«Но, – не отступался Роберт, – этот бок показывается и жителям Индий, и нам. А вот жители Луны совсем иначе наблюдают свою лунную луну, иногда еще называемую Вольной, которая и есть наша с вами Земля. Субвольванцы, живущие на поверхности, повернутой в края земные, видят ее постоянно, в то время как перивольванцы, населяющие противоположное полушарие, не имеют о ней представления. Вообразите теперь, что происходит, когда они приезжают на обратную сторону своего шара. Что они чувствуют, увидев, как в ночи на полнеба полыхает круглая луна в пятнадцать раз крупнее той луны, которую наблюдаем мы с вами! Как пугаются, ждя, что того и гляди, она свалится им на макушку, точно как древние галлы опасались, что им на голову обрушится небо! Не говоря уж о тех, кто живет на самой границе нашего и не нашего полушарья и поэтому видит Вольву вечно полувысунутой из – за кромки небозема!»
Иезуит парировал иронией и издевками Робертовы пустобредства насчет обитателей Луны, ибо небесные тела не обладают тою же натурой, что Земля, и поэтому не пригодны к обитанию живыми существами, так что лучше предоставить их когортам ангельским, которые умеют перемещаться духовным бегом в хрустале небес.
«Да возможны ли небеса из хрусталя? Кометы раздробили бы их на куски».
«Кто это информировал тебя, якобы кометы передвигаются в помещении эфира? Кометы передвигаются в подлунном помещении, то есть здесь, а тут есть воздух, как ты это сам можешь видеть».
«Движутся только тела. Небеса движутся, эрго они тело».
«Ты ради того чтобы говорить бестолковщину, становишься даже аристотеликом. Но я знаю, по какой причине ты говоришь это. Ты хочешь, чтобы в небесах тоже был воздух. Тогда получается, нету различий между верхом и низом, значит, все вертится, и Земля вихляет своею задницей вроде вертихвостки».
«Звезды каждую ночь предстают в новом положении». «Конечно. Звезды действительно перемещаются».
«Постойте, я не кончил. По – вашему, и Солнце, и все светила, которые являются огромными телами, оборачиваются вокруг Земли каждые двадцать четыре часа. Что же, и неподвижные звезды вместе с тем огромным обручем, в который они впаяны, пробегают за каждые сутки расстояние в двадцать семь раз по двести миллионов лиг? А ведь выходит именно это, если вообразить, что Земля не вертелась бы вокруг своей оси раз в двадцать четыре часа. Как удается неподвижным звездам бегать с такой быстротой? У их обитателей закружатся головы!»
«Это если там есть обитатели, что составляет собой petitio principii (Предвосхищение основания (лат.) – логическая ошибка, заключающаяся в скрытом допущении недоказанной предпосылки для доказательства.)».
И фатер Каспар пустился в доказательство, что легко изобретается только один аргумент в пользу движения Солнца, но что существует множество аргументов против вращения Земли.
«Знаю, знаю, – не унимался Роберт. – Екклесиаст говорит: terra autem in aetemum stat, sol oritur (Земля же пребывает вовеки; солнце восходит (лат)), а Иисус Навин остановил Солнце, не Землю. Но именно вы намедни предостерегали меня, что если воспринимать Библию буквально, получится, будто свет существовал еще до появления Солнца. И мы решили, что к Священному Писанию надо подходить с разбором; и еще святой Августин подмечал, что в тексте Библии многое сообщается more allegorico…»
Фатер Каспар с тонкой улыбкой парировал, что вот уже немалые годы иезуиты отказались в борьбе с противниками прибегать к священнотекстовому крючкотворству, а действуют посредством непобораемых аргументов, основанных на астрономии, на разуме, на математических и физических резонах.
«На каких же резонах, интересно?» – отзывался Роберт, соскребая отложения грязи с живота.
Интересно, отвечал на это задетый иезуит, было бы тебе послушать знаменитое Рассуждение о Колесе. «Теперь ты слушай меня. Вздумай колесо».
«Вздумываю колесо».
«А теперь попытайся соображать своими мозгами, вместо того чтобы как обезьяна повторять то, что тебе втемяшили в твоем Париже. Теперь вообрази себе, что это колесо мягко насажено на ось, как будто колесо у горшечника, и ты хочешь повращать это колесо. Что тогда будешь делать ты?»
«Рукой или просто пальцем трону обод, колесо завертится».
«Не думаешь ты, что лучше завертеть ось?»
«Нет, так ничего не выйдет…»
«О! А ваши галилеяне с коперникианцами ставят неподвижное Солнце посреди Вселенной и доказывают, будто оно вращает весь большой круг планет около себя, и не видят, что движение касается именно этого большого круга планет, в то время как Земля неподвижно пребывает в центре, как ось вращения. Как бы мог Господь Бог приковать Солнце на неподвижное место, а Землю, подверженную порче, темновидную, ввести в компанию сияющих и вечных звезд? Теперь ты осознал свою ошибку?»
«Нет, Солнце должно стоять в самой середине Вселенной! Телам природы необходимо это радикальное пламя, пламя должно гореть в центре царства, дабы удовлетворять потребности, имеющиеся во всех краях. Работа зарождения, где следует ей корениться, как не в середине? Природа разве не расположила семя в гениталиях, на половине дороги от возглавия к ногам? Разве семена не в середине яблока, кость не в пупе сливы? Вот и Земля, которой потребны и свет и жар от серединного пламени, крутится вокруг него, дабы принимать на любые свои поверхности солярные достоинства. Пресмехотворно полагать, будто Солнце вращается около точки, которая неведомо зачем нужна. Это, как если бы жаря жаворонка, оборачивали около него печку и с угольями».
«Ах, вот? Значит, когда епископ обходит по кругу церковь, благословляя ее, с кадилом, ты хотел бы, чтобы церковь ходила около епископа? Солнце способно вращаться, потому что принадлежит к стихии огня. А тебе хорошо известно, что огонь летает и двигается и никогда не пребывает в покое. А горы, ты когда видел, чтоб они двигались? Как же может способна быть двигаться Земля?»
«Лучи Солнца подталкивают ее и сообщают ей силу движенья. Так можно подталкивать мяч рукой, а если мячик маленький, то и поддуванием… И наконец, неужели, по – вашему, Господь Бог гоняет Солнце, которое в четыреста тридцать четыре раза крупнее Земли, только для того, чтобы вызревала на огороде капуста?»