В зените славы и могущества

Умирая, Петр не оставил завещания. Кто должен стать наследником? Круг претендентов был достаточно широк. Это две дочери – Анна и Елизавета, супруга царя Екатерина, наконец, десятилетний внук царя – Петр II. Последний, как единственный представитель династии по мужской линии, согласно обычаю имел предпочтительные шансы. Кандидатуры дочерей не принимались всерьез, потому что обе они были внебрачными – родились ранее оформления брачных уз между царем и Екатериной. К тому же Анна Петровна вышла замуж за герцога Голштинского, чем отрезала себе путь к российскому трону. Что касается Елизаветы, то у этой красавицы хохотуньи, обладательницы веселого нрава, еще не проснулось честолюбие, и она, целиком поглощенная амурными делами, стояла в стороне от борьбы.

Петр I, надо полагать, рассчитывал передать скипетр своей супруге. Мерой, подготавливавшей умы к этому шагу, был обнародованный в 1723 году манифест о присвоении ей титула императрицы. В мае следующего года в Успенском соборе в Москве состоялась пышная церемония коронации, на которой присутствовали двор, сенаторы, генералитет, президенты коллегий и иностранные министры.

Пять месяцев спустя над коронованной головой императрицы нависла смертельная угроза – царю стало известно, что Екатерина нарушила супружескую верность. Ее фаворит Виллим Монс поплатился жизнью, а между супругами происходили бурные сцены объяснений. Состояние разъяренного царя, со слов фрейлины, описал современник: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, было в конвульсиях. Он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса […] Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил ее».[290]

Разлад в семье, сильно драматизированный автором приведенного текста, видимо, удержал царя от завещания трона неверной супруге. Вельможам, в ожидании близкой смерти царя собравшимся во дворце в ночь на 28 января, надлежало сделать выбор.

Соратников Петра нельзя представлять безликой толпой единомышленников, лишенных индивидуальности. Если мы присмотримся к ним, то обнаружим в каждом из них своеобразие характера, различную меру талантливости и – соперничества. Петр умел подавлять несогласия и вспышки противоборства среди людей своего окружения. Но как только его не стало, четче, чем прежде, обозначились две группировки в правящей верхушке. Одну из них представляла старая знать во главе с Долгорукими и Голицыными, ущемленная Петром и терпеливо ожидавшая своего часа. В другую входили, по терминологии того времени, беспородные люди, обязанные своим возвышением талантам и служебному рвению. Распри и неприязненные отношения между «выскочками» были временно забыты. Всех их объединяла опасность быть поверженными вступлением на престол сына погибшего царевича Алексея.

События развивались стремительно, и в ходе борьбы за власть обнаружилась чисто меншиковская манера действовать напористо и решительно. В то время как Долгорукие и Голицыны робко, в маниловском стиле рассуждали, что недурно бы вручить престол Петру II, а Екатерину и ее дочерей заключить в монастырь, раздалась барабанная дробь выстроившихся на площади гвардейских полков. Одним из них командовал Меншиков, другим – генерал Бутурлин.

– Кто осмелился привести их сюда без моего ведома, разве я не фельдмаршал? – спросил президент Военной коллегии князь Репнин.

– Я велел прийти им сюда по воле императрицы, которой всякий подданный должен повиноваться, не исключая и тебя, – отрезал Репнину Бутурлин.[291]

Кто-то из сенаторов предложил было открыть окно, чтобы спросить у толпы людей, собравшихся у дворца, кого они желают видеть преемником, но Меншиков пресек эту затею.

– На дворе не лето, – сказал он хладнокровно. Весомость своим словам он придал приглашением в покои вооруженных офицеров.[292]

Споры, кто займет престол, не успев разгореться, тут же погасли. На стороне людей, поддерживавших Екатерину, была сила, и противники должны были ей подчиниться. Так гвардейские полки открыли новую страницу своей истории, превратившись в главное орудие дворцовых переворотов. Началась и новая страница в жизни Меншикова.

После возведения на престол Екатерины, когда опасность миновала, несогласия в стане ее сторонников разгорелись с новой силой, причем главной причиной их был Меншиков, своим честолюбием и высокомерием восстановивший против себя вельмож, действовавших только что с ним заодно. Он на них кричал и говорил грубости.

31 марта в Петропавловском соборе разразился публичный скандал. Туда на всенощную пришел генерал-прокурор Сената Ягужинский. Подогретый винными парами, он, обращаясь к гробу с телом Петра, сказал: «Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять шпагу, чего я над собою отроду никогда не видал». Генерал-прокурора Сената ждали крупные неприятности, и понадобились большие усилия, чтобы уговорить светлейшего довольствоваться извинениями обидчика.[293]

Французский посол Кампредон, достаточно осведомленный о борьбе за власть в придворных кругах, доносил о разговоре Апраксина с Екатериной, состоявшемся вскоре после смерти Петра. Апраксин, некогда слывший приятелем Меншикова, теперь просил Екатерину умерить заносчивость и надменность светлейшего и заставить его «держаться, согласно своему долгу, в границах равенства с прочими сенаторами, а не выделяться, как он это делает».

Императрица ответила: «Прост же ты, если думаешь, будто я позволю Меншикову пользоваться хоть единой капелькой моей власти».

За точность передачи слов Екатерины мы не ручаемся. Можно усомниться в твердости намерения императрицы не поступиться «ни единой капелькой» своей власти. Меншиков далеко не всегда спрашивал ее позволения, действуя ее именем. От наблюдательного Кампредона не ускользнул рост влияния Меншикова. Он писал, что Екатерина питает к Меншикову «самое глубокое чувство доверия», отмечал, что «милости к Меншикову все увеличиваются».[294]

Эти «милости» превращали светлейшего в некоронованного правителя страны, «полудержавного властелина», по выражению Пушкина.

Как же распорядился князь своим влиянием в те два года, когда он вознесся на вершину земной власти? Два года – слишком малый срок, чтобы могли раскрыться дарования Меншикова как государственного деятеля. Одно можно сказать с уверенностью – ни Екатерина, ни ее окружение во главе с Меншиковым не помышляли о движении вспять и возвращении допетровских порядков. Правительство продолжало дело, начатое Петром, правда, без прежнего блеска, настойчивости, энергии и масштабности. Сохранили свое значение изданные при Петре указы и регламенты, утверждавшие господствующее положение дворянства: указ о единонаследии, Генеральный регламент, Табель о рангах, указы о поощрении развития торговли и промышленности. Сохранились и коллегиальная система управления, новшества в быту, продолжались заботы о сохранении боеспособной армии и флота, о распространении просвещения, была открыта Академия наук, устав которой утвердил еще Петр. Из новшеств царя, после его смерти прекративших существование, были лишь ассамблеи, но свою положительную роль они сыграли – женщин, вкусивших плоды «эмансипации», уже не удалось возвратить в терем.

Во внутренней политике тоже сохраняется преемственность. И все же следует остановиться на двух новшествах, которые если и не вызывали крутой ломки преобразований первой четверти XVIII века, то вносили в них более или менее существенные поправки. Инициатором их был светлейший.

Одно из них было вызвано тяжелым положением трудового населения, на плечи которого обрушилось бремя продолжительной войны и неурожаев, трижды подряд поражавших значительные территории.

Осенью 1726 года Меншиков вместе с Макаровым, Волковым и Остерманом изложили мнение о положении в стране. Это был своего рода программный документ, он намечал пути, которые облегчили бы страдания населения. Однако авторы записки видели причину бедствий не в усилении эксплуатации крестьян помещиками и государством, а в увеличении числа чиновников, заполнивших центральные и местные учреждения, «из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, почитаться могут».

По мнению Меншикова, не размер подати, а средства ее взыскания обременяли народ. Это представление прочно укрепилось в голове князя еще шесть лет назад, когда правительство Петра I обсуждало сумму подати, а сам Меншиков, в уже описанном вояже на Украину, «у обывателей, у дворян, у помещиков и крестьян своих и у прочих спрашивал, по скольку з двора сходит денежных поборов». Изучение вопроса из окна роскошной кареты позволило князю рекомендовать царю установить подать в восемьдесят копеек с мужской души, которую, как он полагал, крестьяне «бес тягости и заплатят».[295]На поверку оказалось, что и установленная семидесятикопеечная подать была крайне обременительной и истощала ресурсы крестьянского хозяйства. Князь же оставался верен убеждению, что достаточно уменьшить число подьячих и рассыльщиков всякого рода, налетавших, подобно саранче, на деревни, ликвидировать в уездах полковые дворы, взимавшие подушную подать, и разместить солдат в казармах городов, как среди поселян наступит благоденствие.

Рост недоимок и бегство крестьян тревожили не только Меншикова. 4 ноября 1726 года в Верховном тайном совете состоялся обмен мнениями, «каковым бы образом учинить поселянам в сборе подушных денег облехчение».

Меншикова, как и прочих членов Верховного тайного совета, разумеется, нельзя назвать радетелем крестьянских интересов, но соображения, которыми он руководствовался, заслуживают внимания: «О крестьянах надо иметь попечение потому, что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата». Мысль эта была записана и в журнале Верховного тайного совета 4 ноября: дело «до того дойдет, что взять будет не с чего» – часть налогоплательщиков разбежится, и для оставшихся на месте уплата подати будет «великим отягощением». Кое-кто из членов Верховного тайного совета выступал с предложением уменьшить размер подати на 20 или 12 копеек с мужской души. Рекомендации членов Верховного тайного совета, как и авторов записки, призывали упростить систему сбора налогов, уменьшить число чиновников в учреждениях, создать специальную комиссию для изучения нужд купечества.[296]

Мысль о необходимости удешевить содержание административного аппарата Меншиков высказал еще в апреле. Тогда он предложил отказаться от выплаты жалованья мелким чиновникам Юстиц-коллегии, Вотчинной коллегии и провинциальных учреждений. «Крапивное» семя должно было довольствоваться «акциденциями» – так деликатно называлась мзда, даваемая чиновнику всяким, кто пожелал воспользоваться его услугами.[297]

Некоторое время спустя приступили к претворению этой программы в жизнь: была создана Комиссия о коммерции, упразднена Мануфактур-коллегия, купцам разрешалось вести торговлю через Архангельск, сокращены штаты местных учреждений. Экономия расходов на содержание административного аппарата оказалось ничтожной и не могла существенно изменить положение крестьян и горожан – подушную подать, самую обременительную повинность трудового населения, взыскивали с прежней свирепостью. Предложение уменьшить подушную подать не встретило поддержки у большинства членов Верховного тайного совета, и прежде всего у Меншикова.

Не помогла и система акциденций. Помимо сокращения административных расходов, с ее введением, как рассуждал князь, «дела могут справнее и бес продолжения решиться, понеже всякой за акциденцию будет неленостно трудиться». На деле узаконенные взятки во много крат усилили произвол мелкой канцелярской сошки, пышно расцвело вымогательство. Канцелярист устремлял хищный взор на руку посетителя, в которой тот вместе с челобитной держал мзду. Размер поощрения был прямо пропорционален энергии, затрачиваемой канцеляристом при разбирательстве дела. Как показала практика последующих лет, перевод чиновников с казенного жалованья на содержание челобитчиков увеличил поток неразобранных дел. Жалобщики состязались в размере взятки, и порою не хватало жизни одного поколения, чтобы довести какое-либо пустячное дело до благополучного конца.

Зато Верховный тайный совет, созданный согласно учредительному указу «как для внешних, так и для внутренних государственных важных дел», изменил иерархию высших учреждений в государстве.[298]Верховный тайный совет оттеснил на второй план Сенат, превратив его в подчиненное себе учреждение. С изменением места Сената в правительственном механизме изменилось и его название: при Петре Великом он был «Правительствующим», теперь стал лишь «Высоким».

Парадокс его возникновения состоял в том, что здесь воедино сливались противоречивые чаяния лиц, причастных к его созданию. Меншиков в организации Верховного тайного совета видел средство умаления роли Сената. Его волновала не столько судьба Сената, сколько стремление избавиться от контроля Ягужинского. Эта вражда имела давнюю историю. Датский посол Юст Юль еще в 1710 году записал в своем дневнике: «Милость к нему (Ягужинскому. – Н.П.) царя так велика, что сам князь Меншиков от души ненавидит его за это; но положение Ягужинского в смысле милости к нему царя уже настолько утвердилось, что, по-видимому, со временем последнему, быть может, удастся лишить Меншикова царской любви и милости, тем более что у князя и без того немало врагов».[299]

В проницательности датскому послу не откажешь. Действительно, положение Ягужинского в последующие годы упрочивалось, в то время как у Меншикова оно не раз колебалось. Светлейший даже заискивал перед Ягужинским. Поздравляя его с наступившим 1718 годом, Меншиков сетовал на то, что тот оставлял его без «любительских писаний». Но более всего князя удручало, что Ягужинский «отсюды (из Петербурга. – Н.П.), не простясь с нами, отъехать изволили, о чем я паче чаяния сумневаюсь, что не произнесены ль какие плевелы». Светлейший заклинал не верить наветам «и содержать мя в своей неотменной любви».[300]

Желание добиться расположения Ягужинского еще более усилилось после того, как тот стал генерал-прокурором. Не было случая, чтобы князь оказывал кому-либо внимание, требовавшее от него даже ничтожных материальных затрат. Исключение составлял Ягужинский. 8 июня 1722 года светлейший писал в Москву из Клина сестре супруги Варваре Михайловне: «При сем посылаем к вам присланных ис Питербурха новых фруктов апельсинов, которые извольте кушать во здравие и из оных извольте послать десять или побольше к господину генералу-прокурору Ягушинскому».[301]Съеденные апельсины не помешали Ягужинскому не раз резко выступать против князя. Теперь у светлейшего появилась возможность свалить Ягужинского, а вместе с ним и умалить значение Сената, подчинив его Верховному тайному совету.

Новое учреждение отвечало также интересам Толстого, Апраксина, Головкина и других вельмож. В нем они видели средство обуздания своеволия Меншикова, ибо предполагалось, что Верховный тайный совет будет заседать под председательством императрицы, а его члены будут наделены равными правами. Каждый из них соглашался признать Меншикова равным, но все они противились его превосходству.

Склонность к созданию такого Совета проявляла и Екатерина, рассчитывавшая руководствоваться советами не одного только Данилыча. Это упрочило бы ее положение и внесло успокоение в ряды родовитой и неродовитой знати, роптавшей против роста влияния князя.

Из Верховного тайного совета наибольшие выгоды извлек Меншиков. Надежды вельмож на то, что императрица будет участвовать в работе учреждения, председательствуя дважды в неделю на его заседаниях, не оправдались – такое ей оказалось не под силу и потому, что она не обнаружила ни желания, ни склонности к государственным делам, и потому, что частые недомогания приковывали ее к постели. Меншиков быстро подмял членов Верховного тайного совета – Апраксина, Головкина, Голицына и Остермана. Сначала он добился права непосредственного доклада императрице по делам Военной коллегии, президентом которой он стал сразу же после смерти Петра, а затем и по остальным вопросам.

В дни работы Верховного тайного совета Меншиков, как правило, навещал Екатерину дважды: перед началом заседаний, видимо, «согласовывая» предстоявшие решения; и после окончания заседания, когда докладывал о принятых постановлениях.

Не подлежит сомнению, что Екатерина смотрела на мир глазами светлейшего. Это ее устраивало, ибо освобождало от необходимости вникать в утомлявшие ее дела.

Положение полудержавного властелина, в котором оказался князь, значительно расширяло поле его деятельности. Достаточно взглянуть на перечень лиц, толпившихся в приемной дворца Меншикова, чтобы убедиться, что состав визитеров стал более пестрым. В 1719 году выхода светлейшего ожидали преимущественно люди в военных мундирах: петербургский генерал-полицеймейстер Девиер, комендант города, советники и асессоры Военной коллегии. Теперь в приемной Меншикова генеральские мундиры перемежались со штатскими: это и президенты и вице-президенты коллегий, сенаторы, прокуроры, иностранные послы, губернаторы. Все они о чем-то докладывали и ждали распоряжений. Надобно было вникать в дела, простиравшиеся далеко за пределы военного ведомства. Но сил у князя поубавилось. В этом нас убеждают «Повседневные записки». Меншиков стал отправляться ко сну на час раньше, а вставать на час позже. Тогда он днем не отдыхал, теперь он почти ежедневно два-три часа «изволил почивать». Вполне возможно, что, укладываясь в постель в дневные часы, Меншиков выполнял рекомендацию упоминавшегося выше консилиума врачей. В их заключении было сказано: «Сон, который наилучше силы возвращает и человека увеселит, да изволит его светлость употреблять побольше прежних времен».[302]

За обеденный стол он теперь тоже садился реже, иногда отказывался от ужина. «Повседневные записки» за 1726 год отметили еще одно новшество: иногда за столом сидела вся семья.

Мы не знаем меню князя, но врачи рекомендовали ему воздержаться от употребления «очень соленых, пряных и всяких горьких еств, мяс копченых и соленых потрав», а также водки. Виноградное вино разрешалось пить по одной-две рюмки. В рекомендательном рационе Меншикова значились исключительно диетические блюда: ячневая, овсяная, рисовая, пшенная и гречневая каши без молока и с молоком, телятина и бульон из нее, мясные кисели и вареные овощи.[303]

Иногда здоровье вынуждало Меншикова прерывать начатый рабочий день. 24 октября он встал, как обычно, в седьмом часу, вышел в «передспальню», но почувствовал себя плохо и возвратился отлеживаться и вновь вышел два часа спустя. Подобный случай повторился и 12 ноября с тем лишь различием, что в это утро понадобилось медицинское вмешательство – ему «пущали кровь». Никогда раньше Меншиков ни минуты не находился в одиночестве. Теперь шумная толпа его утомляла, и он искал уединения.

Продолжительных и жестоких недомоганий, подобных тому, которое ему довелось перенести в 1719 году, у Меншикова не было, но он по крайней мере дважды чувствовал себя нездоровым, по неделе – две не выезжал из дома.

Среди современников князь слыл едва ли не самым опрятным человеком. Тем не менее даже он мылся, как правило, раз в месяц. В течение 1726 года он был в мыльне двадцать шесть раз. Почти половина посещений падает на апрель и октябрь – месяцы, когда он болел. Мыльней в данном случае Меншиков пользовался не столько в гигиенических, сколько в лечебных целях – парился он по два-три часа. Помогало ли это ему или нет – не знаем. Документально подтверждается лишь одно – продолжительность его рабочего дня по сравнению с 1719 годом значительно уменьшилась не только за счет сна, но и за счет времени, уходившего на игру в шахматы и карты. Шахматы стали страстью светлейшего. В дни недомогания он многие часы проводил за шахматным столиком. Но и в обычные дни князя можно было довольно часто наблюдать за игрой и после обеденного сна и даже в утренние часы.

Конечно, годы брали свое. Но дело не только в этом: изменился ритм жизни при дворце. От Петра I исходили импульсы, приводившие все в движение, и Меншиков был лишь исполнителем его воли, правда, инициативным, но все же только исполнителем. Екатерина таких импульсов была лишена.

Отдав должное памяти супруга соблюдением годичного траура, она будто бы спешила наверстать упущенное: балы и маскарады чередовались с празднествами по случаю выдачи наград, смотрами гвардейских полков. Продолжая традиции, императрица совершала частые прогулки по Неве, сопровождавшиеся пушечной пальбой, присутствовала на спуске галер. Развлечения продолжались до глубокой ночи. 1 мая на Екатерину был возложен польский орден Белого Орла. Празднества закончились в семь часов утра. 7 мая двор «веселился» до трех часов ночи. 30 июня она пировала на именинах графа Сапеги до четырех утра. Публичные развлечения дополнялись камерными, происходившими ежедневно во дворце, в кругу гофдам, камергеров, гофмейстеров и прочих придворных. Ночь и день в укладе ее жизни поменялись местами. Получить аудиенцию у императрицы стало делом трудным даже для светлейшего.

Кстати, вместо ассамблей была введена новая форма придворных развлечений. Именным указом 11 января 1727 года велено еженедельно по четвергам в пятом часу пополудни собираться в дом ее императорского величества «на курдах или съезд». Судя по указу, куртаги отличались от ассамблей: для них был отведен специальный день, в то время как устройство ассамблей не имело строгой периодичности; куртаги созывались при дворе императрицы, в то время как ассамблеи – поочередно у вельмож; наконец, ассамблеи были более демократичными – на куртаги приглашались русские и иностранные министры и посланники, а также чины не ниже полковничьего ранга. С ассамблеями куртаги роднило присутствие дам и право находиться в собрании «кто сколько похочет».[304]

Не раз бывало, что Меншиков приезжал во дворец в 11 часов дня, но Екатерина «изволила почивать». Князь коротал время в дежурной для генерал-адъютантов, подвернется партнер – он сыграет в шахматы, навестит Елизавету Петровну, зайдет в Дворцовую канцелярию, но, так и не дождавшись, отправлялся домой либо все-таки встречался с императрицей часа через дватри. 28 сентября он прибыл во дворец сразу же после заседания Верховного тайного совета. Хотя наступил двенадцатый час, но Меншиков попал на прием только в третьем – императрица изволила «опочивать». Вряд ли ей нездоровилось, ибо накануне, 26 сентября, она «веселилась» во дворце князя до 3 часов ночи.

Располагал ли Меншиков еще какими-либо планами социальных и административных преобразований?

Дать утвердительный ответ позволяет одна фраза из проекта духовной Петру II: «Ваша императорское величество сами изволите видеть, что восприняли вы сию машину недостроенную, которая к совершенству своему многова прилежания и неусыпных трудов требует».[305]Следовательно, намерения что-то устраивать и перестраивать в государственном механизме у Меншикова были, однако что и как – мы не знаем. Теперь уже ничто не сдерживало ни честолюбивых замыслов полудержавного властелина, ни его жажды к стяжанию. Еще до образования Верховного тайного совета он исхлопотал себе пожалование города Батурина, которого тщетно домогался у Петра. Добился он и указа, прекращавшего расследование его злоупотреблений. Все начеты и долги, числившиеся на нем, были закрыты. Претендовал он и на получение чина генералиссимуса, но преждевременная смерть Екатерины помешала этому. Вынашивал он и план стать герцогом Курляндским.

В честолюбивых планах Александра Даниловича неудачная попытка овладеть курляндской короной, о которой еще будет рассказано, – была всего лишь досадным эпизодом, впрочем не оставившим большой горечи, ибо другая, более важная мечта, осуществление которой перекрыло бы все неудачи вместе взятые, завладела светлейшим. Претворяя ее, он действовал предусмотрительно, и казалось, что на этот раз никакая случайность не могла помешать ему.

После смерти Петра I Меншиков был самым решительным противником воцарения Петра II. Тогда он имел множество сторонников из числа вельмож, выдвинувшихся в годы преобразований. Понадобилось лишь два года, чтобы перед глазами изумленных единомышленников Меншиков стал самым ярым пособником передачи трона двенадцатилетнему юнцу. Причина тому – намерение женить Петра на своей старшей дочери Марии.

А как же быть с помолвкой Марии с сыном польского графа Сапеги? Она состоялась 13 марта 1726 года в пышно убранном дворце Меншикова под гром артиллерийских залпов и звуки оркестра в присутствии всей столичной знати. Исполнился год со времени погребения Петра, и Екатерина, участвовавшая в обмене перстнями между будущими супругами, впервые, как сказано в «Повседневной записке», «изволила дать позволение на забаву танцами».[306]

Милости на Сапег посыпались как из рога изобилия. О них, конечно же, хлопотал сам светлейший: накануне помолвки графа Сапегу-отца Екатерина неведомо за какие заслуги пожаловала чином российского генерал-фельдмаршала, а в том же марте – орденом Андрея Первозванного; будущий зять получил придворный чин камергера. Меншиков всякий раз демонстрировал свое дружеское расположение к семье заезжего жениха. Отец и сын – желанные гости в доме князя. Меншиков тоже частенько навещал свата. Не забыл светлейший и о своей младшей дочери Александре. В том же 1726 году, когда Марии Александровне уготовано было стать супругой графа Сапеги, уполномоченный князя вступил в переговоры о заключении брачного контракта с ангальдтдессауским принцем. Каждая из договаривавшихся сторон расхваливала, как могла, жениха и невесту. Жених был без изъянов: «изряден сам собою», принадлежал к «давнейшему и поважнейшему» княжескому дому и «без всякой похвалы, такого есть состояния, совести и эрудиции», что снискал любовь родителей. Доход жениха составлял свыше двухсот тысяч талеров в год. Уполномоченный князя преднамеренно проехал через владения принца и «подлинно известился: место, в котором он разидует, есть зело изрядное, крепость хорошая и все, одним словом сказать, по княжески и, по-видимому, в воли вашей княжеской светлости состоит светлейшую княжну, дочерь свою, зело щастливой учинить».

Невеста, надо полагать, тоже была аттестована должным образом. Ответы на вопрос: «Сколько от роду лет, какова персоною, как возпитана и какова нравом»– должны были потворствовать вкусам той стороны. Переговоры зашли так далеко, что встал вопрос о приданом невесты, причем сделан был деликатный намек: дом ангальдтдессауского князя полон драгоценностями, поэтому было бы желательно получить за невестой наличными.[307]

Остановка за малым – надобно было получить согласие на брак светлейшего, но Александр Данилович боялся продешевить и подыскивал для дочери более выгодную партию.

Флирт с Сапегами продолжался до тех пор, пока у князя окончательно не созрел его роковой план. Желание князя породниться с царствующим домом было юридически закреплено завещанием Екатерины. Воля императрицы, несомненно навязанная ей светлейшим, состояла в том, чтобы ее наследником стал Петр II и чтобы он непременно женился на одной из дочерей Меншикова.[308]

Слух о существовании завещания проник в среду сановников и вызвал вполне основательные опасения, что князь на правах тестя малолетнего императора будет распоряжаться судьбой каждого из них. Однако открыто противодействовать намерениям Меншикова никто не посмел.

– Что же не доносите императрице? – спрашивал Девиер у генерала Бутурлина.

– Двери затворены, – отвечал тот.

– Чаю, царевна Анна Петровна плачет, – продолжал Бутурлин.

– Как ей не плакать, – согласился Девиер, – матушка родная.

Собеседники сошлись на том, что царевна походит на отца и должна стать наследницей престола после смерти матери: она и умильна, и собою приемна, и умна. Оба они были настроены против воцарения Елизаветы Петровны, младшей дочери императрицы.

– Она, – заметил Девиер, – тоже изрядная, только сердитее. Ежели б в моей воле было, я желал бы, чтоб царевну Анну Петровну государыня изволила сделать наследницею.

Бутурлин согласился:

– То бы не худо было, и я бы желал.

Во время другой встречи Бутурлин продолжил начатый разговор:

– Светлейший князь усилится. Однако же хотя на то и будет воля, пусть он не думает, что Голицын, Куракин и другие ему друзья и дадут над собою властвовать. Нет! Они скажут ему: полно-де, милейший, ты и так над нами властвовал. Поди прочь!

Бутурлин высказал и личную обиду на светлейшего:

– Служу давно, явил свое усердие царю в ссоре его с сестрой Софьею Алексеевною. Но ныне Меншиков что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обидел: команду отдал, мимо меня, младшему и адъютанта отнял.[309]

Взгляды Девиера и Бутурлина разделял Толстой, но с тем различием, что он предпочитал видеть на престоле младшую дочь Петра – Елизавету.

А что с Петром? Вопрос не застал Толстого врасплох: его надо отправить за границу посмотреть другие государства, как то делал покойный дед. Пока он будет за границей, Елизавета утвердится в наследстве.

Если Девиер, Бутурлин и Толстой опасались мести Петра за погибшего отца, то князя Алексея Долгорукого, Александра Нарышкина и Андрея Ушакова пугало прежде всего всесилие Меншикова. Они тоже искали способа высказать свою тревогу Екатерине.

Но Екатерина не то что не хотела, уже не могла предпринять меры, ущемлявшие светлейшего, – она была прикована к постели и слепо выполняла его волю. Князь настолько верил в успех, что мог позволить себе не нарушать раз принятого распорядка. Во всяком случае, при чтении «Повседневных записок» невозможно накануне смерти Екатерины уловить ни накала страстей, ни проявлений напряженности. Лишь более частые, чем прежде, встречи с Остерманом предвещали наступление перемен.

У барона был верный нюх. Его он не подвел и на этот раз. Остерман правильно рассудил, что перевес сил на стороне Меншикова, и не скупился на советы, помогавшие князю добиться успеха. В течение двух недель, предшествовавших смерти Екатерины, Меншиков встречался с ним семь раз. Насколько светлейший нуждался в советах барона, можно судить хотя бы по тому, что четыре из семи свиданий состоялись не у Меншикова, а у Остермана: Меншиков снизошел до того, что сам наносил визиты.

Ведя конфиденциальные разговоры с Остерманом, Меншиков пристально следил за состоянием здоровья императрицы. Смертельно больную Екатерину он навещал по нескольку раз в день. 24 апреля 1727 года императрице стало легче, и Меншиков успел подсунуть ей указ о создании следственной комиссии над Девиером, выступавшим против матримониальных планов Меншикова. В «Повседневных записках» это драматическое для Девиера событие изложено так: во втором часу дня Меншиков отправился к Екатерине «и, немного побыв, вышел в переднюю и приказом ее императорского величества у генерал-полицеймейстера графа Девиера изволил снять кавалерию и приказал гвардии караульному капитану арестовать и потом, паки побыв у ее императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои».[310]

Саксонский посол Лефорт при описании этого события сообщает любопытную подробность: «К Девиеру, находившемуся в покоях дворца, явился караульный капитан и, объявив ему арест, потребовал от него шпагу. Девиер, показывая вид, что отдает шпагу, вынимает ее с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведен».[311]

5 мая у императрицы началась агония. Во всяком случае, в этот день светлейший был срочно вызван в покои императрицы, а следующий весь день он безотлучно находился при умиравшей. В минуту, когда к ней вернулось сознание, она санкционировала наказание привлеченных к следствию. Девиер и Толстой лишались чинов и имений и подлежали ссылке, первый – в Сибирь, второй – в Соловецкий монастырь. Лишенного чинов Бутурлина сослали в дальнюю деревню. Понесли наказание и прочие участники разговоров.

Расправа с Толстым, Бутурлиным, Девиером и Скорняковым-Писаревым принадлежит едва ли не к самым значительным промахам Александра Даниловича. На первый взгляд может показаться, что, отправив противников в ссылку, светлейший укрепил свое положение, ибо соперники сметены и он без помех мог осуществить мечту жизни. В действительности Меншиков не укрепил, а ослабил свои позиции, так как ссылкой недавних союзников он создал вокруг себя вакуум – ему теперь не на кого было опереться, и он остался наедине с Остерманом, состязаться с которым в умении плести интриги ему недоставало ни ловкости, ни характера.

В состряпанном следствии по делу Девиера – Толстого явственно виден почерк коварного Остермана. В самом деле, в начале расследования к делу был привлечен один Девиер, причем против него выдвинули обвинения, ничего общего не имевшие с теми, которые были предъявлены ему несколько позже. Вопросы, заданные Девиеру в первый день следствия, 28 апреля 1727 года, касались нарушения придворного этикета. В те часы 16 апреля, когда в болезни императрицы наступил кризис и лица всех присутствовавших во дворце должны были выражать скорбь по поводу приближавшейся развязки, Девиер демонстрировал веселое расположение духа и изволил шутить и проявлять фамильярность по отношению к лицам царской фамилии.

По некоторым пунктам Девиер оправдался, по другим признал свою бестактность, от прямого ответа на третьи уклонился. Все это, однако, не имело ровным счетом никакого значения, ибо судьи, отправившиеся с докладом к императрице о том, как Девиер ответил на тринадцать заданных ему вопросов, возвратились с именным указом, пока еще устным, направившим следствие совсем по иному руслу. От Антона Девиера требовалось, «чтоб он по христианской и присяжной должности объявил всех, которые с ним сообщники в известных причинах и делах, и к кому он ездил и советовал […] А ежели не объявит, то ево пытать». В тот же день следователи получили письменный указ, подтверждавший их право на пытку: «А ежели он всех не объявит, то следовать розыском немедленно».

Что скрывалось за таинственными словами о каких-то «сообщниках», о каких «причинах и делах» шла речь?

У читателя, знакомящегося с делопроизводством следственной комиссии, недоумение продолжается ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы ознакомиться с содержанием вопросов и ответов на них, вытянутых у Девиера под пыткой. Из вопросов и ответов явствует, что следователей более не интересовало поведение Девиера 16 апреля: они сосредоточили внимание на протестах как его самого, так и его собеседников против матримониальных планов Меншикова.

Дыба развязала Девиеру язык, и он назвал фамилии своих собеседников. В сети, расставленные Меншиковым, действия которого направлял Остерман, попалась и самая крупная рыба – Петр Андреевич Толстой, ради которого, похоже, было затеяно все дело.[312]

Внешне будто бы торжествовал победу Александр Данилович – противники его брачных планов сметены. В действительности победу праздновал Остерман, совершивший еще один шаг к вершине власти, но в этой его победе Александр Данилович убедился с большим опозданием, а именно несколько месяцев спустя, когда по осеннему бездорожью ехал в ссылку.

Время с 6 мая, когда в субботний день скончалась Екатерина, по понедельник 19 июня 1727 года, когда светлейший тяжело заболел, можно назвать временем радужных надежд. Все у Меншикова получалось наилучшим образом – его планы осуществлялись с удивительной легкостью и последовательностью. Он уже видел себя правителем государства при малолетнем императоре и был уверен, что он вот-вот доберется до вершины земной славы и богатства.

В воскресенье 7 мая секретарь Верховного тайного совета в присутствии высших чинов страны огласил тестамент (завещание) Екатерины, объявлявший наследником трона Петра II.

По ступенькам власти Меншиков взбирался как бы играючи. Настало наконец время, когда можно было осуществить все планы. Но, удивительное дело, государственной мудрости в действиях и поступках светлейшего мы не обнаруживаем. Быть может, ум его был истощен настолько, что уже не в состоянии был охватить весь круг забот, связанных с властью, или осуществление своих замыслов он откладывал до оформления брачных уз дочери.

Как бы там ни было, но все планы и помыслы князя сводились прежде всего к удовлетворению ненасытного честолюбия. Побуждаемый этой страстью, он радел не столько об «общем благе» – мифическом понятии, которым пестрело законодательство петровского времени, сколько о благе личном и благе своей семьи и родственников. Милости сыпались как из рога изобилия. Он действовал так, будто все чины, звания и ордена государства были изобретены для Меншиковых. Ему мало было чина генерал-фельдмаршала, и он росчерком пера детской руки Петра II получил чин генералиссимуса. Пожалование это сопровождалось фарсом, сценарий которого составлялся не без участия Меншикова. Петр II зашел в покои Меншикова и, по словам саксонского посла Лефорта, заявил: «Я уничтожил фельдмаршала!»

«Эти слова, – продолжал Лефорт, – привели всех в недоумение, но, чтобы положить конец всем сомнениям, он показал бумагу князю Меншикову, подписанную его рукой, где он назначал Меншикова своим генералиссимусом».[313]

В морских сражениях светлейший не участвовал, за исключением памятного захвата двух шведских кораблей еще в 1703 году. За этот подвиг и за участие в строительстве флота он имел чин вице-адмирала. На второй день после смерти Екатерины светлейший стал полным адмиралом.

Отец семейства не оставил без внимания и своих детей. Сын Александр был возведен в обер-камергеры, а некоторое время спустя, за безвестные заслуги, награжден орденом Андрея Первозванного. Он же 5 февраля 1727 года был пожалован орденом св. Екатерины. Александр Александрович был единственным мужчиной, отмеченным в это время чисто дамским орденом.[314]Старшая дочь Мария, невеста царя, навесила орден св. Екатерины, а грудь младшей дочери Александры стал украшать орден св. Александра. Не забытой осталась и сестра супруги – Варвара Михайловна, – тоже награжденная орденом св. Александра.

Наибольшим вниманием и заботой была окружена, разумеется, невеста царя. Штат двора ее предусматривал сто пятнадцать человек, а сумма на его содержание – тридцать четыре тысячи рублей в год, в том числе на стол двенадцать тысяч и на платье пять тысяч. Вторая половина ассигнований предназначалась на жалованье придворным чинам – гофмейстеру, камергеру, камер-фрейлинам, штатс-фрейлинам и прочим, а также обслуживающему персоналу, включавшему лакеев, гайдуков, пажей, певчих, поваров, конюхов, гребцов и прочих. Весь пышный штат возглавляла Варвара Михайловна Арсеньева. Теплое местечко обер-гофмейстерины, предназначавшееся для нее, должно было приносить ей две тысячи рублей в год.[315]

Штат у самого Меншикова был еще более обширным. История княжеского двора, отличавшегося пышностью и великолепием, начинается с 1707 года, когда царь, «в бытность свою в Польше, повелел князю завесть по образцу римско-императорского придворного штаба обер-гофмейстера, камергеров, гофмаршалов, камер-юнкеров и гофюнкеров, канцлера, шталмейстера, капельмейстера и прочее».[316]Жизненные потребности княжеской семьи в 1726 году удовлетворяли 322 человека. Кого только не числилось при княжеском дворе! Правда, среди них не значилось канцлера, шталмейстера, камер-юнкеров и гофюнкеров, но и без них помпезность и престиж княжескому двору придавали гофмейстер, берейтор, пажи, музыканты, множество лакеев, гайдуков, кучеров. Аппетиты семьи и многочисленной челяди удовлетворяли десять поваров и шесть их учеников, шесть хлебников, четыре скатертницы. Духовные надобности светлейшего обеспечивали два священника, псаломщик, пономарь и двенадцать певчих, а также пять карлов. Обособленность княжескому дворцу придавало множество специалистов: светлейший и его семья пользовались услугами собственного доктора, восьми портных, четырех кузнецов, а также плотников, садовников, шорников, часовщиков, серебреников. Появилась надобность передвигаться по воде – к услугам княжеской семьи 22 гребца и 39 матросов.

На всех должностях, придававших дворцу пышность и блеск, Меншиков держал иноземцев. Они занимали посты гофмейстера, берейтора, лекаря, главного портного, садовника. Нужды женской половины семьи удовлетворяли мамзель, девицы, карлицы, множество мастериц.

Содержание двора обходилось князю в колоссальную даже по тем временам сумму – 4426 рублей 85 копеек ежегодно, не считая стола. Особенно высоко оценивались услуги иноземцев. В то время как русские столяры, кузнецы, гайдуки, садовые ученики, лакеи, подьячие, сторожа и прочие получали от 5 до 10 рублей в год, гофмейстеру Францу Слуцеру Меншиков платил 600 рублей, лекарю Ягану Шульцу – 216, садовнику Ягану Эрику —300, портному Ютману и мамзели Блицендорф – по 100 рублей.[317]

Архивные источники оставили нам следы забот светлейшего о прославлении своей фамилии. Для этого был составлен список лиц, имена которых должны быть помещены в «генеральном календаре» на 1728 год. Наряду с членами царского семейства (дочерьми Петра I и его брата Иоанна) список включал всех Меншиковых – супружескую чету и их детей: Марию, Александра и Александру.[318]

Самого Александра Даниловича и его деяния предполагалось увековечить в грандиозном труде о его жизни и деятельности. Уже был составлен своеобразный план будущего сочинения из 65 пунктов, для освещения которых надлежало собирать необходимый материал. Составителю этих пунктов многое было известно из биографии Меншикова, и это известное для точности надлежало подтвердить соответствующими документами. Например, автор плана был осведомлен о том, что князь имел в своем управлении Олонецкие заводы с 1704 года, но он интересовался, «есть ли на оное грамота от его величества данная его светлости, которую, ежели есть, можно вкратце внесть в гисторию». Точно так же надо было затребовать «чертежи и описания палат, церквей, колокольней, заводов, оранжерей, мельниц в С.-Петербурхе, в Москве, в Оранибурху, от его светлости построенных». Предполагалось иметь обстоятельное описание «всем маетностям его светлости в России, в Украине, в Польше и Германии».

Несколько пунктов касались предков князя, причем они сформулированы в виде вопросов, относящихся отнюдь не к далекому прошлому. Составителя плана интересовало: «Родитель его светлости в котором году умре?» Или: «Был ли родитель его светлости во время взятия Азова и Кизикермена?»

Множество пунктов плана носили престижный характер. Текст биографии должен был в полной мере удовлетворить и княжескую спесь и честолюбие светлейшего. Отсюда огромное внимание описанию различного рода торжественных церемоний с участием князя, упоминание о наградах царя и других коронованных особ, подробности встреч с ними и переписки.[319]

Последующие события помешали осуществлению замысла. Продержись князь у власти год-другой, историки располагали бы любопытным источником.

Прославляя собственную персону и заботясь о благополучии семьи, Меншиков не забывал и людей, хотя и не находившихся с ним в родстве, но бывших, как ему казалось, преданными слугами. Внешне оно так, видимо, и выглядело. Каждого облагодетельствованного можно было почти ежедневно встретить в княжеском дворце. Они занимали если не ключевые, то весьма важные посты в военном, гражданском ведомствах. Генераллейтенант и гвардии майор Преображенского полка ДмитриевМамонов был произведен в подполковники этого полка; комендант столичного города бригадир Фоминцын, навещавший княжеские хоромы столь часто, что превратился в их принадлежность, стал генерал-майором; вице-адмиралы Сиверс, Змаевич и Гордон были произведены в адмиралы.

Все это не требовало больших усилий. Зато уйму хлопот доставляла главная цель – подвести дочь к брачному венцу. Чтобы достичь этой цели, надобно было не спускать глаз с Петра, зорко следить за его поведением, держать его при себе. Так и поступает Меншиков. С Петром он проводил многие часы: вместе с ним садился за обеденный стол, частенько навещал своих детей, чего с ним раньше не случалось.

После похорон Екатерины (16 мая) развлечения для императора становятся разнообразнее. Меншиков везет его то на Конюшенный двор для осмотра лошадей, то на Галерный двор, где производился спуск судов, наконец, устраивает развлекательные поездки по городу.

23 мая двенадцатилетний Петр прибыл к Меншикову просить руки его шестнадцатилетней дочери Марии. Накануне, 22 мая, светлейший имел беседу с церковными иерархами. Предметом разговора было обсуждение церемонии помолвки. Ее совершил в торжественной обстановке Феофан Прокопович. После молебствия в присутствии членов Верховного тайного совета, Сената и Синода, а также генералитета и иностранных послов играла музыка, били в литавры, поздравляли помолвленных и будущего тестя. Светлейший находился на полпути к тому, чтобы обуздать власть.

Как ни бдительно опекал Меншиков своего будущего зятя, все же существовали опасения, что жених мог оказаться под нежелательным влиянием. Светлейший предусмотрел и эту опасность, он принимает правильное, как он считал, решение изолировать Петра от окружающих.

На следующий же день после помолвки Меншиков вместе с семьей, невестой и женихом отправился в Петергоф. И здесь, как и в столице, он находился при императоре. Светлейший не увлекался охотой, но ради большой цели можно было пойти и на маленькие жертвы – вместе с Петром он несколько раз ездил на псовую охоту.

Ничем не рисковал Меншиков и тогда, когда отправлялся в свою загородную резиденцию Ораниенбаум или в Кронштадт для осмотра работ, так как будущий зять не оставался без надзора – в его обществе находились либо невеста, либо Дарья Михайловна, либо княжеский сын.

10 июня Меншиков возвратился в столицу, а на следующий день туда прибыл и Петр. Поселился он во дворце Меншикова.

До сих пор Александру Даниловичу ветер дул в спину, и он не испытывал ни малейших затруднений, осуществляя свои планы. Весть о том, что он близок к положению тестя и регента малолетнего царя, стала достоянием европейских дворов. Он уже получил поздравления от Штатов Голландии, Брауншвейгволфтенбительского князя Августа-Вильгельма, австрийского канцлера Шенборна и даже от самого императора Карла VI.[320]Но тут случилось то, чего никто не мог предусмотреть и что в конечном счете сыграло роковую роль – светлейший занемог.

Признаки болезни князь обнаружил еще 19 июня – в этот день он принимал лекарства и ему пускали кровь. Надеялся, что после мыльни ему полегчает, но нет – нисколько не помогло, наоборот, стало хуже. С 22 июня он уже не выходил из дому, хотя еще и не слег. Кроме повседневных посетителей его навещали члены Верховного тайного совета: Апраксин, Головкин, Голицын, Остерман. Он вел деловые разговоры, крепил письма. Но консилиум врачей, состоявшийся 26 июня, запретил больному заниматься делами, и число визитеров значительно поубавилось.

Состояние больного дало современникам повод ожидать близкой кончины князя. Лефорт доносил в Дрезден 12 июля: «Кроме харканья кровью, сильно ослабляющего Меншикова, с ним бывает каждодневная лихорадка, заставлявшая за него бояться. Припадки этой лихорадки были так сильны, пароксизмы повторялись так часто, что она перешла в постоянную. В ночь с девятого на десятое число с ним случился такой сильный припадок, что думали о его близкой смерти».[321]

У самого Меншикова тоже было мало надежд на выздоровление. Чувство овладевшей им обреченности четко прослеживается в документах, составляемых обычно заблаговременно или в дни, когда смерть властно стучится в дверь.

Среди предсмертных документов – несколько обращений Меншикова к лицам, которым он вручал судьбу семьи, на благожелательность и помощь коих он рассчитывал, кого он просил «оставших после меня сирых жену мою, и детей, и дом мой содержать в своей милостивой протекции и во всем призирать». Фамилии в проектах обращений не названы, но совершенно очевидно, что если письмо адресовано «господину вице-канцлеру, тайному действительному советнику», то имеется в виду Остерман, «генерал-адмирал» – не кто иной, как Апраксин, «канцлер» – это Головкин, а «сиятельный князь» – Дмитрий Голицын. Короче, письма предназначались членам Верховного тайного совета. Среди них, кажется, наибольшую надежду на заступничество внушал князь Голицын. В письме к нему есть фраза, отсутствующая в прочих текстах: «А я домашним своим приказал, чтоб во всем поступали с ведома и изволения вашего сиятельства». Отметим, что среди будущих покровителей семьи значился Остерман.

Проект духовной в соответствии с указом Петра I о единонаследии объявлял единственным наследником движимого и недвижимого имущества сына Александра, которому поручено было «во всю жизнь» опекать сестер. Однако до совершеннолетия сына содержание дома вручалось Дарье Михайловне и ее сестре Варваре Михайловне. Упоминание последней в духовной – еще одно свидетельство громадной роли свояченицы в семье князя. Отец требовал от сына, чтобы тот «обучался с великим прилежанием вначале страху Божию, потом принадлежащим наукам и всем честным поступкам».

Из предсмертных сочинений князя наиболее интересны два варианта его обращения к царю. Это своего рода исповедь, в которой размышления о будущем страны и ее монарха сочетались с приземленными рассуждениями о будущем своей семьи.

Царь, ныне пребывающий «не в совершенных еще летех», в будущем может прославить себя подвигами, достойными памяти деда. Путь к этому лежит «как чрез учение и наставление, так и чрез помощь верных советников».

Меншикову было хорошо известно пристрастие молодого царя к праздности. Отсюда просьба: «Извольте как в учении, так и в забавах и в езде себя кротко и тихо содержать и сие все умеренно содержать».

Кого же прочил князь в наставники царя, без совета которых он не должен что-либо предпринимать? На первое место поставлен «барон Остерман», а уже после него – безымянные «господа министры».

В последнем пункте обращения князь просил царя в память о своих прежних заслугах «содержать в вашей милости оставшую по мне мою супругу». Но главная просьба касалась дочери Марии: «…милостивым быть к вашей обрученной невесте» и «…в подобное время вступить с нею в законное супружество».[322]

Не надо быть провидцем, чтобы угадать судьбу помолвки после смерти князя. Саксонского посла Лефорта невозможно заподозрить в проницательности, а его донесения – в глубоком содержании. Тем не менее он на основе слухов, ходивших при дворе, предрекал развитие событий: «Когда Меншиков умрет, помолвка утратит силу и дочь перестанет быть невестой». Поведение зятя во время болезни Меншикова давало основание для подобного умозаключения.

В первые дни недомогания Петр вместе с сестрой Натальей более или менее часто навещал больного, но в дальнейшем визитов становилось все меньше и меньше. Брат и сестра посетили Меншикова 25, 27 и 29 июня. Затем наступил длительный перерыв. Очередные визиты были нанесены 9, 12, 15 июля. А 20 июля к Меншикову пожаловала Наталья Алексеевна уже без брата. Следующая встреча императора с князем состоялась 29 июля, когда самочувствие светлейшего улучшилось настолько, что ему было разрешено выезжать из дома. Вечером этого дня он вместе с Петром участвовал в церемонии открытия моста через Неву. Они проехали по нему в карете.

В пять недель, когда Меншиков практически был лишен возможности опекать будущего зятя, совершилось то, чего он так опасался, – юнец освободился от его глаз и оказался под влиянием Долгоруких, действиями которых ловко руководил Остерман.

Раньше Петр был неразлучен с Меншиковым. После выздоровления князя он избегал с ним встреч, и если они все же происходили, то были кратковременными и на людях.

Так, аудиенция светлейшего 30 июля продолжалась лишь четверть часа, следующие две встречи состоялись 14 августа: одна длилась час, а другая 15 минут. Непродолжительный разговор произошел 17 августа. К этому надобно прибавить еще две встречи, одна из которых состоялась во время литургии и поэтому, видимо, не сопровождалась разговорами, а другая – 9 августа во время осмотра итальянского дома, подаренного Петром невесте. Не подлежало сомнению, что между князем и императором наступило охлаждение, что последний избегал свидания с невестой и тяготился опекой будущего тестя. Кстати, упоминавшийся выше Лефорт доносил: «Петр II совсем не любит свою невесту».

Не заметить всего этого Меншиков не мог. Если даже допустить, что сам он ничего не подозревал о грозившей беде, то у него было немало прихлебателей, готовых донести до его ушей молву, летавшую среди придворных. Она стала достоянием и Лефорта, писавшего своему правительству: «Правда, что его все очень боятся, но за то и ненавидят. Его торопливость с женитьбой дочери немало тому содействует».[323]Что же он делает, какие меры предпринимает, чтобы предупредить полный разрыв и обезопасить себя от расправы недругов?

Что случилось с Меншиковым, почему ему отказал здравый смысл, которым он был щедро награжден природой? Как сталось, что сильная и решительная личность расслабилась до неузнаваемости?

То ли он витал в мире иллюзий, надеясь, что все обернется к лучшему и состоявшаяся помолвка дочери сама по себе сделает свое дело. То ли он смирился со своим падением и считал, что все утрачено безвозвратно и восстановить прежнее невозможно. А быть может, он обдумывал планы, как прибрать к рукам нареченного зятя и нанести удар по Долгоруким раньше, чем они сумеют расправиться с ним.

В точности хода мыслей светлейшего в августе – начале сентября 1727 года мы не знаем и вряд ли когда-либо удастся документально объяснить странности его поведения. С уверенностью можно сказать одно: у Меншикова не было шансов повторить то, что он сделал в памятную ночь 28 января 1725 года, когда умер Петр I. На первый взгляд теперь у него будто бы и было больше возможностей, чем тогда, – он стал президентом Военной коллегии, адмиралом и генералиссимусом, нареченным тестем императора. Власти и влияния у него, несомненно, прибавилось. Но тогда он имел многочисленных сторонников и действовал от имени претендовавшей на трон Екатерины, теперь он остался в одиночестве, был лишен сообщников, готовых привести в движение гвардию; именем императора действовал не он, а его противники. Здесь вступала в силу магия царского имени, царистские иллюзии, которым были подвержены как низы общества, в лице многомиллионной массы крестьян и горожан, так и его верхи, начиная от рядовых дворян и кончая вельможами. Петр II являлся всего лишь орудием интриги.

По-видимому, активные действия не входили в расчеты князя. Иначе он ни за что бы не уехал из столицы, где только и можно было вести борьбу – расположить к себе гвардию, изолировать Долгоруких. Шахматист Меншиков, выражаясь спортивной терминологией, не рассчитал свои действия даже на два хода вперед, предоставив полнейшую свободу своим противникам.

18 августа он вместе с семьей выехал в Ораниенбаум, где в честь прибытия генералиссимуса грянул артиллерийский залп. Правда, Петр тоже уехал – в Петергоф, конечно же, в сопровождении нового приятеля – забулдыги Ивана Долгорукого. Меншиков попытался восстановить отношения с Петром и вместе с семьей нагрянул к нему в Петергоф, но в гостях не задержался. Прием, видимо, был холодным: невеста, члены семьи, да и сам Меншиков чувствовали себя неуютно и поспешно ретировались. 26 августа Меншиков наряду с прочими министрами, как сказано в «Повседневной записке», «кушал при столе его императорского величества» по случаю именин сестры царя, а на следующий день вместе с царскою семьей присутствовал на литургии. В 6 часов вечера он уже находился в Ораниенбауме.

30 августа Меншиков праздновал свои именины. Список гостей возглавлял адмирал Сиверс, несколько генералов, завсегдатаев в приемной и «прочие господа морские офицеры». Среди присутствовавших – ни одной «знатной персоны», не почтил вниманием своего нареченного тестя и Петр. Праздник, некогда проводившийся с необыкновенной пышностью, на котором непременно присутствовали Петр I и Екатерина, теперь прошел заурядно. Не сгладили впечатления и несколько залпов солдат Черниговского полка, выстроенного по этому случаю.

Чем занимался Меншиков в Ораниенбауме с 19 августа по 5 сентября?

Ничем особенным. Жил как жил. Даже самое скрупулезное изучение «Повседневных записок» не дает за что-либо ухватиться. Распорядок дня оставался прежним, и своим привычкам светлейший не изменял. Вставал он, как и раньше, в обычное для себя время, слушал дела, в ожидании аудиенции в приемной толкались военные и придворные чины. Не расставался Меншиков и со своей привычкой спать после обеда. Иногда Ораниенбаум навещали «персоны». 20 и 28 августа он принимал Феофана Прокоповича, несколько раз у него были члены Верховного тайного совета Федор Апраксин, Гавриил Головкин, Андрей Остерман и князь Дмитрий Голицын. 5 сентября в Ораниенбаум пожаловал Остерман, с которым Меншиков вел тайный разговор. Наверняка это был разведывательный визит, предшествовавший нанесению Меншикову решительного удара. Возможно, Меншиков жаловался Остерману на охлаждение к нему Петра, обращал внимание на праздное его времяпрепровождение, а барон утешал своего собеседника. Быть может, Остерман, умевший, как это хорошо известно, много говорить, но ничего не сказать, больше слушал, чем говорил. Могло случиться, что Остерман, на всякий случай, сам намекнул на опасность, нависшую над князем. В подобном поведении барона был свой резон, ибо искусство интриги, которым он владел в совершенстве, как раз и состоит в том, чтобы одновременно плести несколько нитей и всегда находиться в лагере победителей. Остерман, кроме того, обладал вероломством – качеством особо опасным.

Два отступления от принятого распорядка все же удается уловить: князь реже развлекается игрой в шахматы и карты. За шахматный столик в Ораниенбауме он садился только дважды. Напротив, он чаще, чем прежде, пребывал в одиночестве, погруженный в свои мысли.

Кажется, главной заботой князя в эти дни было наблюдение за отделкой церкви и подготовкой к ее освящению. В церковь он заглядывал много раз, видимо, гордился ее убранством, ибо накануне освящения показывал ее голштинскому министру. Для большего благолепия он заблаговременно, еще 31 июля, отправил в Москву нарочного с предписанием немедленно выслать «басистого» протодиакона и одного певчего.

Освящение церкви состоялось 3 сентября. На празднование прибыли Апраксин, Головкин, Голицын, но среди гостей, увы, не было главного лица, ради которого были затеяны торжества, – Петра II. Среди гостей не видно было и Остермана, видимо завершавшего обработку своего воспитанника. Вряд ли пушечная пальба и «великая музыка» способны были поднять настроение князя.

Какими способами Остерман приобрел расположение Петра и как он, выполняя обязанности воспитателя и часто находясь с ним в уединении, настраивал его против будущего тестя, мы не знаем. Можно лишь догадываться, что хитроумный интриган использовал слабости натуры царя, чтобы втереться в доверие к своему воспитаннику. Благо достичь желаемого – не стоило большого труда, ибо Петру II ничто так не импонировало, как праздность. Достаточно было потакать лености и не препятствовать забавам, чтобы склонить юного бездельника на свою сторону и превратить его в послушное орудие коварных замыслов.

Перед нами распорядок дня, составленный для Петра 21 июля 1727 года, то есть во время болезни Меншикова. Расписание, автором которого, несомненно, был Остерман, предполагало изучение истории, географии и математики, причем на освоение этих предметов с понедельника по пятницу включительно отводилось всего-навсего 11 часов. В субботу, вероятно, час надлежало использовать для закрепления знаний по географии и математике. Итого 12 часов в неделю на приобретение знаний! Остальное время, а регламенту подлежали часы с 9 часов утра до 7 вечера, предназначалось для всякого рода забав: танцев, игр, верховой езды, стрельбы, музыки.

Правда, по средам и пятницам император должен был приобщаться к управлению государством и в дополуденные часы присутствовать в Верховном тайном совете.[324]

Установить, с какой точностью выполнялся распорядок, разумеется, нельзя. Можно проверить лишь факт присутствия Петра II в Верховном тайном совете. Но, как следует из документов этого учреждения, Петр не удостоил его своим посещением ни в июле, ни в августе – он предпочитал вместе с Иваном Долгоруким предаваться удовольствиям.

5 сентября Меншиков с семьей возвратился в Петербург. По пути в столицу он пытался встретиться с Петром, но, кажется, безрезультатно. На следующий день князь отправился в Верховный тайный совет, но никого там не обнаружил. 7 сентября он вновь приехал в Верховный тайный совет и нашел там только князя Голицына и секретаря Степанова. В этот день в столицу возвратился Петр, причем поселился не во дворце Меншикова, а в Летнем дворце, срочно для этой цели приведенном в порядок.

Последовательность событий с 5 по 7 сентября, изложенная нами на основании «Повседневных записок» Меншикова, отличается от описания их у Вильбоа. По словам последнего, Остерман внушил Долгоруким мысль о необходимости убедить Петра «удалиться тайно от Меншикова и явиться Сенату, который Остерманом будет вполне собран в загородном доме канцлера графа Головкина, в двух лье от Петергофа. Молодой Долгорукий, продолжает Вильбоа, ободренный отцом, взял на себя обязанность привезти царя. Он всегда спал в комнате его величества, и едва увидел он, что все заснули, то предложил одеться и выпрыгнуть в окошко, ибо комната была в нижнем этаже и невысоко от земли. Царь согласился и выскочил таким образом из комнаты так, что стража, охранявшая дверь, ничего не заметила. По садам перебежал царь с Долгоруким на дорогу, где ждали его офицеры и чиновники. С торжеством проводили его в Петербург, куда Меншиков, уже поздно узнавший об удалении царя, поспешил за ним».[325]

В действительности Меншиков прибыл в Петербург раньше Петра. Следовательно, последнему не было надобности вместе с Долгоруким прыгать через окно. Сомнительна и приписанная Вильбоа Сенату роль в событиях – дела в то время вершились не в Сенате, а в Верховном тайном совете.

Светлейший, находясь в Петербурге, уже не сомневался в близости развязки. 7 сентября ему «кровь пущали». «Повседневные записки» обрываются записью, внесенной в пасмурный день 8 сентября. В этот день к Меншикову прибыл курьер Верховного тайного совета с предписанием, не оставлявшим сомнения, что его карьере наступил конец, – ему было запрещено выезжать из дворца. Домашний арест был дополнен царским указом от 9 сентября, объявлявшим все распоряжения, исходившие от Меншикова, недействительными. Указ 9 сентября поставил последнюю точку в повествовании о жизни Меншикова как государственного деятеля. В оставшиеся два года своей жизни он безропотно тянул лямку опального вельможи.

Остерман в эти дни развил бешеную активность – пришло время пожинать плоды своей интриги. В июле-августе он, как и его воспитанник, ни разу не посетил Верховный тайный совет. Теперь, начиная с 8 сентября, он – непременный участник всех его заседаний. «Докладывано, – читаем в журнале Верховного тайного совета от 9 сентября 1727 года, – его величеству о князе Меншикове и о других по приложенной записке руки вице-канцлера барона Остермана».[326]