О жизни монашеской. О молитвенном правиле и покло­нах

Еще не успели вы получить моего ответа на прежнее письмо ваше о смущении небывалыми монастырскими неправостями, как пишете другое, в котором рисуете самую мрачную картину мона­шеской жизни. Подобных речей мне еще ни от кого не приходилось слышать, и удивляюсь очам вашим, которые умели увидеть все прописанное. Или — правда, им ли следует удивляться, или другому чему. Вот посмотрим.

«Здесь пришла я к убеждению, что мона­хини — народ чрезвычайно ленивый умом; от постоянного навыка исполнять телом положен­ные правила и число поклонов ум спит».

Если б вы сами бывали на этих правилах и, бывая, держали себя в продолжение их как сле­дует, то никак бы этого не сказали. Ибо что это за правила? Это церковные и келейные молитвословия, сопровождаемые и перемежаемые пок­лонами, то многими, то тремя и одним. Обычно правилами называют те молитвословия, которые совершают или все в церкви вечером после церковных служб, или каждая особо в своей келлии; но и круг дневных церковных служб сю­да же следует относить, начиная с полунощницы и кончая повечерием. Извольте вы теперь взять во внимание содержание всех этих молитвословий и скажите, может ли ум, внимающий им, спать? Он может не внимать, а когда внимает, спать не может. Ибо при внимании неотразимо печатлеются в нем самые возвышенные и воз­будительные созерцания о Боге и вещах Боже­ственных. Каждое молитвословие живописует Бога, в Троице покланяемого, Творца, Вседержи­теля и Промыслителя; таинство воплощения Сына Божия и устроения Им нашего спасения, образ нашего в Нем спасения, сонмы спасен­ных, последние дни каждого, суд и воздаяние. Можно ли спать уму при созерцании всего этого? Не только в продолжение молитвосло­вия не заснет он, но и в продолжение всего Дня, при других обычных занятиях, будет непрестанно бодрен и занят высокими помышле­ниями.

Которые не внимают, у тех не дивно, что ум спит. Но ведь это не порядок, а беспорядок в монашеской жизни; потому в укор ей относимо быть не должно. Вы всех монахинь подвели под один уровень, не только своего монастыря, но и других. По-вашему, монахини — такой народ, что все спят умом. Почему вы это знаете?! Молитвословия по содержанию все возбудительны, — устав велит всем внимать, — внимающие не мо­гут спать умом. Скорее вам следует заключить, что монахини все в сильном умовом возбужде­нии, чем — что спят. Бывают, конечно, засыпаю­щие или на несколько минут, или на все правило, или даже на несколько дней. Но чтобы все всегда спали, это крайне несостоятельный приго­вор. Вступают в обитель обычно возбужденные; в монастыре встречают они во всех порядках, особенно в молитвенных, сильную поддержку такого возбуждения. Как тут заснуть? Что вре­менно ослабевает возбуждение, это очень обычно; а навсегда ему погаснуть нельзя. Кроме внешне­го поддержания возбуждения, и внутри у них, у всех, есть страх Божий и совесть, которые не дадут заснуть вконец.

Разве, может быть, вы под умовою спячкою разумеете то, что они не проходили наук и во­просами их не томят своей головы? Но ведь не всем все ведать возможно. И между научниками не подряд ли бывает, что математик плохо знает или совсем не знает истории, медик небрежет о философии и подобное.— Круг предметов, кото­рыми занимается монашество и с которыми со­прикасается, есть особый круг, достойный изуче­ния, — и не паче ли, чем все другие предметы. Изучаются сии предметы опытно, но усвояются умом, который обнимает их потом и теоретично. Если монахини внимают — а этого отрицать во­обще нельзя, —то непременно и изучают свой предмет, каждая в своей степени. Если изучают, то не спят умом. Ведь у них идут чтения в церкви и по келлиям, бывают взаимные беседы частные; в иных обителях нарочно собираются особо от церковных собраний где-либо, собствен­но для чтения назидательного и бесед. Всем этим каждая и набирается ума. Опыты, противные сему, если вы на них укажете, суть уклонения от правого пути и порядка и, следовательно, только исключения, а не общая черта.

Вы полагаете, что монахини телесно исполня­ют свои правила. Что же это телесно? Одни читают и поют, другие кладут поклоны, и все собраны в одно место и обращены в одну сторону, к святым иконам. Но ведь все это не вполне телесно, а разве наполовину. Слово телесно ли? Оно только телесным органом произносится, и ухом телесным приемлется, а само телесно ли? Таково же и пение. Как правила все почти исполняются словами и пением, то вообще об исполнении правил совсем нерезонно говорить, что это делается телесно. Говорю это, только смотря на видимую сторону дела, на которую и вы смотря, сделали свое премудрое заключение. Но если приложить, что читающие, и поющие, и слушающие чтение и пение заняты не чтением и пением, а паче тем, что содержит читаемое и - поемое; то в таком исполнении правила ничего уже не останется телесного. А когда и в смотре­нии на святые иконы, ив кладении поклонов мы прозрим, как и следует, созерцания Божествен­ных вещей и движения сильных благочестивых чувств; то должны будем согласиться, что испол­нение правила все вполне духовно, хоть имеет свою видимую сторону, без чего нам обойтись нет возможности. Привыкать к правилам — точно привыкают, привыкают и к самому образу их исполнения; но вместе с тем привыкают и к святым движениям ума и чувства под действием их, и, следовательно, привычка к правилам не отелесает, а одуховляет, и ума не усыпляет, а приучает к бодренности трезвенной и живой.

По-вашему, и поклоны наводят спячку на ум. Вот если вы помиритесь с монастырскою жизнию и останетесь в обители, то сами станете класть поклоны, и тогда на деле испытаете, какое возбудительное действие имеют они на душу и ум.

Поклоны возбуждают энергию духа, и дух, возбужденный иным путем, требует поклонов. Они всегда состоят во взаимодействии. Почему у святых отцов между правилами воспитания ду­ховной жизни стоит и множество поклонов каж­додневных. Многие и все правила молитвословия исполняют посредством поклонов, следуя указаниям, положенным в Следованной нашей Псалтири. Вы, я полагаю, ведь не настолько не­далеки в церковно-молитвенных действованиях, чтобы дело поклонов ограничивать одним накло­нением головы и тела. Если ж вы не знали, что такое поклоны, то знайте, что они суть прямые следствия возбуждения благоговейных мыслей и чувств, и сами, в свою очередь, возбуждают такие же мысли и чувства и должны быть причислены к способам воспитания духа, - не бессильным.

Да вы сами имеете ведь какое-либо молитвен­ное правило и исполняете его? Как же исполняе­те? — Тоже стоите пред иконами, читаете мо­литвы по молитвеннику и кладете поклоны? Так вот чувствуете ли при сем, что ваш ум усыпля­ется? Если не чувствуете, то зачем иначе судите о других? Если о других судите так, то даете право и другим судить о вас, что вы телом только исполняете правило, а ум ваш спит. Можете про­тив этого подумать: как можно? Я ученая. На это вам скажут, что ученость — совсем дру­гая область от духовной жизни. Ученая еще непробуднее может спать на правиле, чем про­стая.

Принимая без разбора мысли о других, легко попасть в сети врага. О внутренней борьбе. О вмешательстве врага в наши внутренние и внешние дела. О роящихся внутри нас помыслах. О монашеской жизни. Главная цель мона­шества — жить всегда в Боге. О духовном назидании

Вы продолжаете: «Ум у монахинь спит; отто­го не умея дать отпора всякой дребедени, они, считая ее наваждением врага, сильнейшего их, без борьбы подчиняются ей». То вы касались внешних порядков благочестной монастырской жизни и криво толковали их, а теперь касаетесь внутренней стороны жизни инокинь, — но и ее изображаете тоже не точно. То, что вы говорите, совершенно предположительно. Почему знаете вы, что происходит в душе монахинь? А не зная, утверждая же, что там то и то бывает, вы свои догадки выставляете как действительность. Ду­мается вам так, показалось так; вы и говорите, что так есть. Свои думания вы не подвергали разбо­ру и приняли их сразу. Это то же, что без борьбы подчинились им и, следовательно, подпали тому же, что в монахинях осуждаете. Если теперь догадки о других, истине не отвечающие, суть клевета (δ ι α β ο λ η), а клевета всякая от диавола есть, то вы попали в сети врага, несмотря на то, что ум ваш не спит, как вам думается. Не спит, а не умел дать отпора дребедени, насеянной врагом. Не только не умел, даже и не брался за это дело; не брался, оттого что не заметил; не заметил, оттого что не верит во вмешательство врага в дела свои. Под кровом этого неверия враг подошел к уму вашему и насеял в него дрянных мыслей. Это вам вторая награда за неверие в козни врага.

Вы полагаете, что монахини не борются с помыслами и, что бы ни пришло на ум, подчиня­ются тому. Судя по сказанному пред сим, я могу заключить, что это вы полагаете, судя по себе. Подождите; вступите сами в борьбу и перестане­те так думать. А наперед примите на веру, что ни одна монахиня не бывает без борьбы. Всякая борется, как только заметит что неправое и сму­щающее, — борется с мыслями, борется с жела­ниями, борется с разными движениями чувства при непрерывных столкновениях с другими. Вступающие в обитель проходят предваритель­ную сильную борьбу пред вступлением в нее. Вступают они возбужденными в духе на добро с решимостию ратовать за него. И ратуют, внимая себе. Иногда побеждают они, иногда побеждаемы бывают, наиболее потому, что не заметят козней врага, который умеет их искусно прикрывать. Так есть; и вы совсем неверно смотрите на мо­нахинь. Бывают и такие, как вы пишете; но это исключение, а вообще так говорить нельзя.

Что они всякий худой помысл и всякое дру­гое худое движение, внутри происходящее, произ­водят от врага, — в этом нет ошибки. Так есть на самом деле. Вмешательство врага в наши внут­ренние и внешние-дела шире и многообъятнее, нежели как думается вообще даже и без особых ограничений признающими его. И Писание Свя­тое этому учит, и опыты святых подтверждают. Вообще у христиан брань < i> несть к плоти и крови < /i>, но к духам злобы; а в монашествующих она оже­сточается до крайности. Так не монахини, рас­суждающие сообразно с сим, достойны укора, а вы, судящие противно сему.

Извольте принять и содержать следующие положения святых отцов: в сумме роящихся внутри нас помыслов есть ангельские, есть чело­веческие и есть бесовские. Человеческие помыс­лы, когда думают о вещах, как они есть по ес­теству, например о золоте как золоте, его виде, свойствах, добывании и подобном. Ангельские, когда при сем привходят добрые наведения, к добру располагающие, например, прославление Творца при взгляде на золото. Бесовские, когда порождаются наведения страстные, на зло веду­щие, например, при взгляде на золото мысль повеселиться на него и подобное. — К бесовским же должно отнести премножество мыслей пус­тых, праздных и кажущихся добрыми, но могу­щих привесть не к добру, — особенно когда они рождаются во время добрых занятий, '— во вре­мя молитвы и чтения душеполезного и подобного, и отвлекают от них. Примите это за начала, и по ним начинайте обсуждать свое внутреннее. Я же приложу только: посудите теперь вы, все мысли­мое вами относящие к своему уму, сколько бесов­ских помыслов вы лелеете, и не просто лелеете, но и ратуете за них, как за самые верные взгля­ды. — Пример не далеко, — ваше суждение о мо­нахинях навеяно врагом.

Не удовольствовались вы сказанным, — под­рисовываете и еще свою излюбленную картинку: «Безграмотность и неестественная жизнь, — труд телесный непосильный, питание скудное и плохое, жизни умственной.никакой, духовного назидания нет».

Ни одного приговора тут нет верного. Без­грамотных ныне вы почти не встретите. Многие и поступают в монастырь уже грамотными, дру­гие в монастыре скоро выучиваются читать, — и уж разве какая-какая остается безграмотною. Но безграмотные не лишены добрых плодов грамот­ности, — слушая читаемое в церкви и в келлиях грамотными. К тому же грамотность вообще есть средство. Ставить ее в существенные отличия не приходится. И безграмотность может все иметь, что нужно для спасения, если имеет веру и смысленно действует по вере; и грамотность одна ничего существенно доброго не дает. У вас, ученых, безграмотность то же, что проказа, а грамотность — нечто священное. Это вашей кас­ты грубый предрассудок.

Неестественною жизнию что вы называете? Если монашество вообще, то это еретическая мысль. Монашество естественно; ибо прямо тре­буется пробужденным в нас духом нашим; суще­ство же веры Христовой дает ему настоящий строй, направление и дух. Извольте заучить сии положения. Когда установитесь в монашестве, тогда осяжете как сие^есть истинно.— Если же неестественностию называете то, что вслед за сим говорится, то являете ошибочное суждение, про­исходящее от грубого неведения дела монаше­ства.

Телесный труд — хорошее дело; плохое и скудное питание под масть монашеству: хлеб да вода — мудрых еда. Да и что тут можно видеть неестественного?! Постничество и труд — сред­ства монашеские. Судить об их уместности или неуместности надо по их приспособленности или неприспособленности к цели. Если цель монаше­ства естественна, постничество же и труд пособствуют достижению сей цели, то и они естествен­ны. Цель монашества какая? Та, чтоб быть всегда с Богом, что и есть единое на потребу. Быть с Богом мешает, не менее другого многого, пространное питание и покоение тела. Тогда те­ло дебелеет и, как тяжелая гиря, тянет к земле. А когда его плохо питают и томят трудом, тогда оно утончается и дает духу свободу возноситься горе к Богу и с Ним пребывать неотлучно. Ви­дите, как труд и плохое питание стоят в монаше­стве на своем месте? Извольте же бросить ту пустую мысль, будто они неестественны.

«Жизни умственной и деятельной никакой». Что ум у монахинь не спит, об этом была речь. Он у них занят своего рода предметами. Здесь вы, кажется, разумеете научность. Как наук мона­хини не проходили, то и предметами научными теперь не занимаются, не читают о том и не думают. Это совершенная правда. Даже и про­ходившие науки бросают их в сторону. Но это не значит, что у них деятельности умовой нет. Есть, только обрагцена не на научные предметы. Если стать взвешивать, какие предметы выше и ценнее, то преимущество бесспорно окажется на стороне тех, коими занимают ум свой монахини. Одно скажу, — эти предметы вечны и к вечному спасению ведут, а научные предметы временны и вместе с временем совсем исчезнут, спасению же могут только не мешать, — и если способство­вать, то очень косвенно и притом под условием полного и беспрекословного подчинения первым. Под жизнию деятельною, верно, вы разумеете хлопотливую жизнь по семейству, по торговым предприятиям, по делам службы гражданской и военной, по мастерствам и искусствам. Такой хлопотливой жизни, как в мире, у монахинь, конечно, нет; но тем не менее есть жизнь дея­тельная, только своего рода, как и умовая. Даже скажу, что она по предметам схожа с мирскою. И тут есть деятельность такая же, какая бывает в семье, потому что монастырь есть семья род­ных по духу сестер. Сюда относятся труды по изготовлению пищи, пития, по мытью, соблюде­нию чистоты и охране и подобному. Есть Деятельность и такая, как у мастеров мирских и художников: это шитье, вязание, ткание, разного Рода вышивание, рисование. Все это в совокуп­ности составляет то, что выше вы назвали трудом телесным.— Мимоходом спрошу вас, как же это у вас выходит: «Труд телесный, — непосильный даже, и деятельности никакой»? Но полагаю, что вы разумели деятельность самоначинательную, то есть нет такой деятельности, чтоб каждая сама предпринимала, начинала, продолжала и кончала, как ее душе угодно. Деятельность идет, но все по приказу и указу, а не самоначинательно. Это так, и этим существенно отличается деятельная жизнь монастырская от подобной же деятельности мир­ской. Но в этом не невыгодная, а выгодная сто­рона деятельности монахинь, по приспособленно­сти ее к главной цели монашества — жить всегда в Боге. Главнейший враг жизни в Боге есть многозаботливость; а многозаботливость есть рычаг, приводящий в движение самоначинательную мир­скую деятельность. С утра до ночи темной, каждый день, гоняет она мирских предпринима­телей от одного дела к другому, и на минуту не дает покоя. Некогда им обратиться к Богу и побыть с Ним в молитвенном к Нему возноше­нии. Эта многозаботливость у монахинь места не имеет. Понимающие дело за тем и в монастырь вступают, чтоб избавиться от сей мучительницы. И избавляются. Вступающая в обитель отдает себя в работу обители; а обитель дает ей кров, пищу, одежду и всякую защиту. Как эта сторона совершенно обеспечена, то многопопечительной заботливости места нет; она и отходит. По отпа­дении же ее ум и сердце остаются совершенно свободными и никакой помехи не имеют в том, чтоб пребывать в Боге и Богом услаждаться. Те, которые с разумом ведут свое дело монашества, скоро и преуспевают в этом, и установляются у своей цели. Затем остается только блюсти сие сокровище. И блюдут. Каждая инокиня имеет свой урок сделать в сутки то и то. Как эти работы привычные, то не требуют особого внима­ния. И бывает, что руки работают, а ум с Богом беседует и питает тем сердце. Такую норму внутреннего строя прописал еще святой Антоний Великий. Так видите, что и у монахинь есть деятельная жизнь, — похожая на деятельность мирянок; только нет у них при сем многозаботливости, грызущей мирянок, свобода от которой, по порядкам монастырской жизни, и дает им способ быть у своей цели или пребывать неот­ходно с Богом и в Боге.

Вы слишком много даете цены душевной дея­тельности, то есть знательной, предпринимательной и художественной, и особенно знательной. Но ведайте, что для духовной жизни, какую про­водить берутся монахини, развитие душевной стороны совсем не требуется. Духовная спаси­тельная жизнь зачинается и развивается незави­симо от душевного развития. Отсутствие послед­него никакого ущерба не причиняет первой, и Достоинства ее не умаляет. Душевность вся, и в самом лучшем ее виде, цену получает только тогда, когда вполне подчиняется духовности, сама же по себе ничто для вечности. В будущем веке все будет духовно, душевное же все отпадет и здесь останется, как временное. И видим, какие светлые личности выходят из простых монахинь, когда они возьмутся за дело как следует! Нам с вами труднее так успеть, как они. Ибо у нас ду­ша слишком тучна. Когда-то успеем мы переде­лать ее и утончить; а у них она готова, и они действием духа вдруг делают из нее, что находят потребным. Ваше положение для цели, вами избранной, гораздо хуже, чем положение монастырок, которых вы дурно понимаете.

Что касается до того, будто духовного назида­ния нет, то потрудитесь вновь прочитать, что я писал против — «ум спит» у монахинь. Прибав­лю здесь, что монахини внимательные, и сами того не замечая, преуспевают в духовном назида­нии. Для душевного знания надо много читать; для духа довольно одного текста Писания на целый день, а иногда и не на один. Вниматель­ные монахини, внимая чтению Псалтири, Еванге­лия, Апостола и другим положенным чтениям и службам, как дар от Господа получают то, что один или два, или более текста прильнут к сердцу и займут собою все сознание сладостно и начнут испускать из себя лучи ведения духов­ного. Получающие это не отрывают уже от них внимания, и все более и более развивают мысли их, питаются ими и насыщаются. Вот и непре­рывная цепь назидания во весь день. Назидания, полученные сим путем, не забываются; ибо не памятию заучаются, а сердцем приемлются. Так идет изо дня в день. Духовное назидание мно­жится, и ведение духовное растет, крепнет и приобретает все более и более полноты, пока до­стигнет цельности, все объемлющей. Многие мо­нахини, и из простых, обладают сим достоин­ством, хотя не трубят о нем.— Суждение ваше о сем деле весьма неправо. Хотел бы приписать: сознайтесь; но вы не можете этого сделать. После сами увидите.

Заключаете вы свою рецензию так: «В самой жизни монастырской не вижу ничего отрадного для духа. Зависть, злоба, ложь и деспотизм — вот главные двигатели этой замкнутой жизни; любви к ближнему никакой».— Какие ужасы! Волос дыбом становится. Вы точно в ад попали. И это еще на первых порах. Что дальше-то бу­дет? — Увы, бедненькая! Но я не берусь жалеть о вас, а напротив, приговариваю: поделом! За кривотолк. Из предыдущих ваших суждений ни одно не оказалось правым. А это из неправых неправейшее есть. Тут одно только можно не отрицать, именно то, что вы ничего отрадного не видите. Но вина этому не монастырская жизнь, а ваше неведение. Не видите, потому что очей не имеете, которые бы исправно видели. Зависть, злоба, ложь бывают у иных, немногих, но не как постоянные качества, а как случайности: бывают и сплывают. А вы всех и навсегда заклеймили этими качествами. Уж это болезнь ученых — все обобщать. Заметили вы за одною и двумя или слышали о них нечто подобное, и тотчас решаете: все и всегда таковы. — «Любви к ближнему нет никакой». Обитель есть общество сестер. И они не напрасно носят это название, а действительно любят друг друга родственно, не плотскою, а ду­ховною родственностию. Бывают иногда разла­ды; но разладят и опять сладят. И к посторон­ним питают любовь, деятельно же являют ее, по мере возможности, ибо сами скудны и работают на монастырь. Помогание нуждающимся лежит на монастыре; и он исполняет это, сколько сил достает. У нас почти нет богатых обителей. Одна-две, и обчелся. Достаточных довольно есть; но столько же, если не более, и бедных. По этому и судить надо об их благотворительности. А вы ни на что смотреть не хотите и порешили: люб­ви нет.

А деспотизм что? Это вы снаружи смотря, видите деспотизм; а внутри никто его не видит. Потому что все с тем и в обитель поступают, чтоб не иметь своей воли и делать, что прикажут, не рассуждая для чего и почему. Как с этим усло­вием поступали, то и не видят ничего/неправого в том, что никому не дается жить по своей вольке. В этом основа не монастырской только, но вообще духовной жизни. Отсечение своей воли и своего ума есть условие к преспеянию в духовной жизни. Жизни сей нельзя развернуться, пока в силе «я». Жизнь монастырская вся и на­правлена к тому, чтобы стереть в порошок этот кремневый камень. И кто охотнее подвергает себя этому трению, тот скорее и успевает в духовной жизни. Вы судите по-мирски, где — «не тронь меня» составляет коренной закон жизни. Что в миру главное, тому противоположное дол­жно быть главным в монашеской жизни. Вы — еще мирянка в духе. И хотите, чтоб монастырь дышал по-мирски, чтоб вам просторнее было там дышать. Но ведь этому сбыться нельзя. Потому собирайтесь довольствоваться тем, что проти­воположно миру и, следовательно, вам, не по сердцу.

Разгорелся ваш дух мирской, и вы даете знать: «Я не мало в миру — терпела; но все пре­терпенное мною легче креста монастырской жиз­ни; самое нахождение мое в монастыре есть лютый крест». Это вы сказали, не понимая дела; а больше, думаю, потому, что враг вас смущает и отвращает сердце ваше от монастырей, не желая расстаться с вами. Надо вам идти наперекор сему и понудить себя дойти до теплого располо­жения к монастырям, — к монастырям, как они есть, а не к идеалам их. Поставьте это себе целию и подвигом, при начале изменения вашей жиз­ни. Без этого дело ваше не будет спеться. Судя по искренности, с которою вы о всем говорите, гадаю, что вы также искренно будете говорить о монастыре и монашестве противоположное тому, что сказали теперь. По мере того как будете втя­гиваться в сию жизнь и опытно входить в суть ее, высказанные вами суждения будут отпадать одно за другим. — Сего желаю вам от всей души.