Приложение. ИЗ Муравской тетради А

ИЗ " Муравской тетради" А. Твардовского

В архиве А. Твардовского сохранилась рабочая тетрадь 1934 — 1935 годов, периода создания поэмы " Страна Муравия" [22].

Предлагаемые читателям наброски из этой тетради не вошли в текст поэмы. Одни из них были задуманы автором как эпизоды путешествия героя к стране Муравии, другие представляют собою его воспоминания и размышления.

Часть написанного вообще представляет заготовки, не потребовавшиеся автору в его работе. Другая часть, входившая в первые неопубликованные варианты глав поэмы, в дальнейшем была опущена, видимо, чтобы более сосредоточить внимание читателя на цели путешествия героя и на узловых происшествиях, составлявших, в то же время, сюжет поэмы.

Публикуемые наброски, несомненно, имеют и свою собственную художественную ценность и существенно дополняют и расширяют уже сложившееся представление о поэме Твардовского. Читатель вновь ощутит взволнованную атмосферу годов " великого перелома", когда переустройство деревенской жизни коснулось многих миллионов судеб.

(От составителя)

Выезд

Как говорится, не с добра

На неизвестный срок

Молчком уехал со двора

Никита Моргунок.

Когда бы ехал на базар

Повел бы разговор.

Когда бы в гости — бабу взял,

Когда бы в лес — топор.

Собрал кошелку да армяк,

Дегтярку подвязал.

Гадай как хочешь, так ли, сяк,

Хозяин не сказал.

Занес вожжу, бочком присел

И тронул Моргунок.

И след зеленый по росе

До поворота лег.

Пошли привычные места

На много верст кругом.

Кусты, поля. И стук моста,

Как скрип дверей, знаком.

Глазам тепло, теснит в груди

Себя не перемог.

А на дороге впереди

Сидит и ждет Волчок.

" Домой, — кнутом ему грозя!, —

Кричит, и — нипочем.

Вернется, будто бы, назад

И — снова за конем.

Тогда Никита поманил:

" Волчок, Волчок, Волчок! "

И, не слезая, что есть сил

Кнутом его ожег.

Волчок залился у колес

И брюхо поволок.

И подогнал, дуги от слез

Не видя, Моргунок.

Собачий лай стоял окрест,

Крик, гомон в поздний час.

Не едут воры ночью в лес,

Не нужен стал запас.

Про все дела, про двор, про скот

Хозяин позабыл.

То на ночь уходил на сход,

То смертным поем пил.

И места не было в дому:

Досталось одному

За прадедов и правнуков

Решать вопрос ему.

Отец большой лошадник был,

Сбивался на коня.

Лет пять копил,

Коня купил...

Век не забуду дня.

Сидим вот так, глядим — ведет,

В чем дело — не поймем.

А конь то задом упадет,

То рухнет передком.

Отец нагнется, обоймет,

Поставит передок.

А конь тогда, наоборот,

Сидит без задних ног.

Выходит, помню, дед во двор,

На лошадь ту глядит в упор.

Взглянул, вздохнул. " Едрит-кудрит...

Ты дай ей в морду! " — Говорит.

А конь стоит, не ест, не пьет,

Подует ветер — упадет.

Отец на чурке у крыльца

Присел. Кругом народ.

Трясутся плечи у отца,

Как маленький ревет...

* * *

Посыпанные иголочками

На холмике у реки

Под елочками-сосеночками

Песчаные бугорки.

Лежат там старые жители,

Махнув на весь свет рукой.

Жизни они не видели

И знать не знают другой.

ПЕЧНИК

Тихо в бороду свищет Никита,

По усадьбе один бредет.

На отлете в срубе покрытом

Бабьим голосом кто-то поет.

Заглянул он в створки пустые,

Видит, печку кладет печник.

Со слезинкой глаза голубые,

И большое радушие в них.

Он поет, обрызганный глиной,

И Никиту манит рукой,

И, закончив припевок длинный,

" Здравствуй, здравствуй, — сказал, — дорогой."

" Что ж, в колхозе? " — спросил Никита.

— Нет, пока еще нет, сынок.

Вот уж скоро семьдесят лет

Не в колхозе, и горя нет.

— А богатство, гляди-ка, у них!..

— Ну ты, что! — замахал печник. —

Не в богачестве счастье, сынок.

Был бы хлеба кусок,

Да водицы глоток,

Да изба с потолком,

Да старуха под боком.

Я, сынок, тебе вот что скажу,

Лет полсотни по свету хожу.

Не дал бог мне здоровой семьи:

Незадачные детки мои.

Первый разумом слаб, а другой

Не владеет правой рукой.

А старуха глазами убога —

По стене идет до порога.

Три калеки, сынок, у меня...

И хожу до последнего дня.

До последнего в жизни дыхания

Добываю на всех пропитание.

А под праздник расчет получу,

В лапти — скок! — и домой полечу.

Прилетаю к ночи домой,

Тут и, Господи боже ты мой,

Тут и праздник у нас, и престол,

Тут сажу я старуху за стол.

А обапол садятся сыны

Сын — с одной стороны,

Сын — с другой стороны.

Вместе детки сидят и родители.

И большие мы песен любители.

И сидим мы вот так за столом,

И любимую нашу поем.

Как сижу за решеткой я в темнице сырой,

Подлетает к решетке орел молодой.

Он зовет меня взглядом, зовет криком своим,

Он мне вымолвить хочет: давай улетим.

Полетим мы, товарищ, в далекие края,

Где счастливая доля, удача твоя.

В хороший золотой денек

Лугами, лозняком

Шагал Никита Моргунов

На церковь прямиком.

Зубчатый лес темнел вдали,

Кучнели облака.

И нитки белые плыли.

Плыли издалека.

И все, что думал, что смотрел,

Смешалось, точно сон.

А хлеб, он вырос и созрел

И хлебом пахнет он.

Село. Ограда. Все как встарь.

Молись, кому не лень.

Но в сторожа небось звонарь

Пошел за трудодень.

Поповский домик.

Сельсовет. Обшарпанный порог.

И запах памятный тех лет

Махорки, паленых газет

И грязи от сапог.

И в комнате, один душой,

Парнишка за столом,

Сидит и пишет, как большой,

И ноги босиком.

— Тебе Петрова? Нет его.

Должно быть, на гумне...

А что касается чего,

То обратись ко мне.

Любой вопрос и всякий факт

Через меня идет:

Рожденья акт, и смерти акт.

И от жены развод.

Могу с одною развести,

С другою записать.

И номер в книгу занести,

И припаять печать...

* * *

На взгорье селенье встало,

У самой реки погост.

Коротко стукнул старый,

Сдвинутый набок мост.

Деревня. Плетень поломан,

Изба с отбитым углом.

Мох, дерева да солома

Соломенная кругом.

И всё — дворы, огороды,

Куриная пыль у ворот

Как было многие годы,

Так было еще в тот год.

А дальше белели стены,

Сосновой несло смолой,

Кипели опилки пеной

Под [шаркающей] пилой ^{1}.

Меж белых ложилось черное

Под крышей, что звон оно,

Сухое и закопченное

Со старых дворов бревно.

И видимо, что не на год,

На добрые сорок лет

По бревнышку бревна лягут.

И помину больше нет.

Растет с четырех углов

Двор новый на сто голов.

Отделанный сруб золотой

Налей по окна водой,

И если где потечет

Работа не в счет.

Курчавой стружкой забитый,

Старик по лесам идет.

— Колхозник? — кричит Никита.

— Ого, — отвечает тот.

На широкий солнечный скат

Выбегал малолетний сад.

А выгоном вдоль ограды

По улице по прямой

Бредет, колыхаясь, стадо.

На полдень идет домой.

Шагает за стадом сытым

Пастух, как Наполеон.

— Колхозник? — кричит Никита.

— А что ж, — отвечает он.

По пояс скрытые лугом,

От кустиков у реки

Ведут прокос полукругом

Бабы и мужики.

В рубахе, прилипшей к лопаткам,

Тяжело, с перерывом дыша,

От соленого да с устатку

Пил косарь из ковша.

— Что ж, колхозник? — спросил Никита.

Тот все пил, и тряслась борода.

Серебром осыпалась вода,

И когда напился, тогда

Вытер лоб молодой непокрытый,

Улыбнулся и крякнул: " Да-а!.."

1934 — 1936

О " Стране Муравии"

" Страну Муравию" я написал в 1934 — 1936 году, и ее первое отдельное издание вышло в 1936 году в Смоленском издательстве.

Жил я тогда в Смоленске, областном центре моего родного края, учился в педагогическом институте и, одновременно, сотрудничал в местных газетах: " Рабочем пути" и " Смоленской деревне".

Эта поэма была пятой моей книгой. Я до нее издал уже поэмы " Путь к социализму" и " Вступление", книжку прозы " Дневник председателя колхоза" и " Сборник стихов". Все это было посвящено исключительно занимавшей меня тогда тематике колхозного строительства. Я много ездил в качестве газетного работника, писал корреспонденции, очерки, статьи, стихи и рассказы. Во всех тогдашних делах деревни я разбирался порядочно, — не только потому, что сам происходил из деревни, но особенно потому, что все происходившее там в годы " великого перелома" составляло для меня самый острый интерес и задачу жизни. Эта революция в сельском хозяйстве, во всем жизненном укладе миллионов явилась для меня в юности примерно тем, чем для старшего поколения наших людей были Великая Октябрьская социалистическая революция и гражданская война. Все написанное и напечатанное в эти годы, а также мои рабочие записи и незаписанные впечатления поездок, встреч и т. п. — все это было как бы подготовкой к " Стране Муравии".

Но задумал я эту вещь под непосредственным воздействием извне, она была мне подсказана А. А. Фадеевым, хотя эта подсказка не была обращена ко мне лично и не имела в виду жанр поэмы. Началом своей работы над " Муравией", первым приступом к ней я считаю 1 октября 1934 года, когда я занес в свой дневник следующую выписку из появившейся в печати речи Фадеева: " Возьмите 3-й том " Брусков" — " Твердой поступью". Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, побывал на Днепрострое, на Черноморском побережье, все искал места, где нет колхоза, нет индустрии, — не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что у него нет другого пути, кроме колхозного, и он вернулся к себе в колхоз в тот самый момент, как председатель колхоза возвращался домой из какой-то командировки на аэроплане.

Все это рассказано Панферовым на некольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман именно об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденного воротиться в свой колхоз — работать со всеми. Если внести сюда элементы условности (как в приключениях Дон Кихота), заставить мужика проехать на клячонке от Черного моря до Ледовитого океана и от Балтийского моря до Тихого океана, из главы в главу сводить его с различными народностями и национальностями, с инженерами и учеными, с аэронавигаторами и полярными исследователями, — то, при хорошем выполнении, получился бы роман такой силы обобщения, который затмил бы " Дон-Кихота", ибо превращение ста милионов собственников в социалистов более серьезное дело, чем замена феодалов буржуазией". Значение этого совета и призыва старшего писателя было, конечно, не в том, чтобы я так-таки и вознамерился написать произведение, которое затмило бы " Дон-Кихота". Кстати сказать, это выражение Фадеева — отголосок наивной " теории" " догнать и перегнать классиков", имевшей хождение в те годы в литературных кругах. Дело было просто в том, что я очень горячо воспринял возможность этого сюжета, взятого из книги одного писателя и изложенного в таком духе другим писателем, для выражения того личного жизненного материала, которым я располагал в избытке, для осуществления настоятельной потребности, одолевавшей тогда меня: рассказать, что я знаю о крестьянине и колхозе. Эта история замысла " Муравии", на мой взгляд, имеет некоторый интерес, хотя бы как один из примеров многообразных связей и взаимовлияний в нашей советской литературе. Мною для " Страны Муравии" был взят этот сюжетный мотив (мужик, отправляющийся на своем коне в поиски страны, где нет колхозов), хотя далеко не в том плане обширного романа-путешествия, как толковал его Фадеев. Кроме того, взято название " Страна Муравия" — так у Панферова названа страна, которую искал Никита Гурьянов. Совпадает также имя моего героя с именем Гурьянова, фамилия же — Моргунок — это прозвище одного крестьянина, жившего в соседней деревне, приятеля моего отца.

Что же такое в изначальном смысле этих слов " Страна Муравия"? Я получаю от читателей и особенно от учащихся средней школы и преподавателей родного языка и литературы много писем с просьбой пояснить это слово или подтвердить те догадки и толкования, которые предлагались в этих письмах. Примерно: не есть ли это Моравия, Область, расположенная в Чехословакии? Не один ли у этого слова корень со словом " муравей" и не символизирует ли оно дружную коллективную работу и жизнь, подобную муравьиной семье? Не происходит ли оно от слова " мурава" — трава-мурава, рождая представление о весенней благодатной зелени травы и всходов? Мне кажется, что последнее предположение не противоречит духу и смыслу этого наименования, но слово Муравия, вообще говоря, не выдумано. Оно взято из крестьянской мифологии и означает скорее всего некую конкретизацию вековечной мужицкой мечты, мечтаний и легендарных слухов о " вольных землях", о благодатных далеких краях, где текут молочные реки в кисельных берегах и т. п.

Происхождение названия " Муравия" от слова мурава (трава) подтверждается и заметками в Большой советской энциклопедии и у " Брокгауза и Ефрона", на которые мне указал мой земляк — старый литератор Н. С. Каржанский. Там, между прочим, сказано: " Муравский шлях — один из главных путей, которым пользовались крымские татары в XVI — XVII вв., совершая набеги на Русское государство. Муравский шлях шел от Перекопа к Туле по безлюдной, поросшей травой (муравой) степи, минуя переправы через большие реки..." (БСЭ); " На месте его и теперь существует большая проезжая дорога, называемая до сих пор у г. Ливен Муравкою" (" Брокгауз и Ефрон"). Любопытно отметить, что в китайском переводе эта моя поэма названа " Страною зеленой свежести".

Сознанию Моргунка, как и сознанию Панферовского героя в указанном эпизоде его книги, Муравия представляется страной мужицкого, хуторского собственнического счастья в противоположность колхозу, как такому устройству жизни, где человек будто бы лишен " независимости", " самостоятельности", где " всех стригут под один гребешок", как это внушали среднему крестьянину в первые годы коллективизации враждебные ей люди кулаки и подкулачники. Возвращение Моргунка, убедившегося на фактах новой действительности, что нет и не может быть хорошей жизни вне колхоза, придавало наименованию " Страна Муравия" уже новый смысл — Муравия как та " страна", та колхозная счастливая жизнь, которую герой обретает в результате своих поисков. Кстати, Борис Полевой сообщил мне, что в Сосновоборском районе Пензенской области до недавней поры укрупнения колхозов существовал колхоз " Страна Муравия". Наименование это было присвоено колхозу, во главе которого стоял местный учитель, по-видимому, в конце тридцатых годов, в связи с появлением в печати " Страны Муравии".

1953 — 1959