Фюсун больше нет

Я почти бежал к их дому. Дошел до угла, где была лавка Алааддина, и уже там ощутил огромное счастье от того, что мне предстоит скоро пережить, когда я увижу ее. Улыбнувшись коту, дремавшему в тени на июльской жаре, вдруг поймал себя на мысли, почему же мне раньше не приходило в голову пойти к ним домой. В верхней левой части груди боль уменьшилась, исчезли слабость в ногах и тяжесть в спине. По мере того как я приближался к их дому, усиливались опасения, что ее там нет, и от этого сердце билось быстрей. Что я скажу ей? А если выйдет ее мать, как быть? В какой-то момент я решил вернуться и захватить наш детский велосипед. Но потом подумал, что, стоит нам увидеть друг друга, никакие предлоги не понадобятся. Точно привидение, вошел я в прохладную парадную маленького дома на улице Куйулу Бостан и, поднявшись на второй этаж, позвонил в дверь. Любопытные посетители музея могут нажать на кнопку щебетавшего по-птичьи звонка, тогда весьма популярного в Турции, и представить, как забилось мое сердце от его трелей.

Дверь открыла тетя Несибе и сначала недовольно посмотрела на грустного человека, возникшего перед ней в полумраке, приняв его за непрошеного разносчика. Потом узнала меня, и лицо ее озарилось улыбкой. Это меня обнадежило, и боль в груди еще немного ослабла.

—А-а, Кемаль-бей! Здравствуйте, входите!

— Мимо шел, вот решил зайти, тетя Несибе, —произнес я, совсем как простодушный и смелый сосед из радиоспектаклей, которыми заслушивалась вся Турция. — Я на днях заметил, что Фюсун бросила работу в магазине. Что случилось? Она ни разу не звонила мне. Как прошел экзамен у нашей девочки?

— Ах, Кемаль-бей, входи, сынок... Потолкуем, повздыхаем...

Не желая сознавать намека, заключавшегося в слове «повздыхаем», я медленно переступил порог полутемной маленькой квартирки, где моя мать не была ни разу за годы родства, близкого соседства и дружбы. Покрытые чехлами кресла, стол, буфет, сахарница, хрустальный сервиз, спящая на телевизоре фарфоровая собачка... Все эти предметы были прекрасны, потому что именно они принимали участие в формировании прекрасного существа по имени Фюсун. Я увидел портновские ножницы в углу, обрезки ткани, разноцветные нитки, булавки и наметанное платье. Значит, тетя Не-сибе по-прежнему шила на заказ. Дома ли Фюсун? Наверное, ее нет. Тетя смотрела на меня выжидающе, как торговец на рьшке, что придавало мне некоторую надежду.

— Садись, пожалуйста, Кемаль, — сказала она. — Я тебе сейчас кофе сварю. Посиди немного. Отдохни. Принести тебе холодной воды?

— Фюсун нет дома? — Нетерпеливые слова вылетели из моего рта, как птица из клетки. В горле пересохло.

— Н-е-т, — вздохнула тетя так, будто что-то случилось. — Вам кофе покрепче? — добавила она, внезапно перейдя на «вы».

— Средний!

Сейчас, много лет спустя, я понимаю, что она ушла на кухню, чтобы обдумать ответ. Но в тот момент голова моя была так одурманена ароматом Фюсун, витавшим в ее доме повсюду, и надеждой все же увидеть ее, что я не догадывался ни о чем, хотя все мои рецепторы приобрели необыкновенную чувствительность. Нетерпеливые трели кенара, знакомого мне по бутику «Шан-зелизе», успокаивающе, точно бальзам, действовали на любовную рану и совершенно лишили меня способности соображать. На маленьком столике передо мной лежала тонкая деревянная тридцатисантиметровая линейка, которую я дарил Фюсун для занятий математикой (согласно последующим моим расчетам, в седьмую нашу встречу). Ясно, что этой линейкой пользовалась во время шитья тетя Несибе. Я взял линейку, поднес ее к лицу и вспомнил аромат Фюсун. Она будто появилась у меня перед глазами, которые уже увлажнили слезы. Быстро спрятав линейку к себе в карман, я посмотрел на возвращающуюся из кухни тетю Несибе.

Она поставила кофе передо мной и села напротив. Закурила, напомнив мне свою дочь, и вздохнула: «Плохо экзамен у Фюсун прошел, Кемаль-бей». Пока она ходила на кухню, там, видимо, решила, как ко мне обращаться. «Очень расстроилась наша девочка. Выбежала на середине, вся в слезах. Мы даже результаты не стали узнавать. Сильно потрясена была. Теперь бедная моя детка никогда не поступит в университет. С горя даже работу бросила. Ваши уроки математики очень ее измучили. Вы так обидели ее. И на помолвке она тоже страдала. Вы, должно быть, знаете обо всем... Все так смешалось. Конечно, тут не только ваша вина... Но она же очень молодая, совсем еще ребенок. Недавно только восемнадцать исполнилось. Ей было больно. Отец взял да и увез ее, далеко-далеко. Очень далеко. Вы теперь ее забудьте. А она забудет вас».

Двадцать минут спустя, в нашей кровати в «Доме милосердия», я смотрел на потолок, чувствуя, как медленные, скупые слезы чертят у меня на щеках кривые линии, и тут мне вспомнилась та линейка, ставшая затем одним из первых экспонатов моего музея. Похожей я пользовался в детстве, поэтому, наверное, и подарил такую же Фюсун. Предмет, теперь напоминавший мне ее. Я медленно засунул в рот конец линейки и долго не выпускал ее. У дерева оказался горьковатый привкус. Я пролежал так в кровати два часа. Линейка помогла мне почувствовать себя счастливым, будто и в самом деле рядом со мной была Фюсун.