Как отмерить время горя?

Линн страдает и просит о помощи. История, которую она рассказывает, трагична: вечером, часов в шесть, у ее десятимесячного ребенка поднялась температура, и он выглядел по-настоящему больным. Педиатр по телефону задал несколько коротких вопросов и успокоил ее: «Похоже, ничего серьезного. Немного парацетамола на ночь, а завтра утром посмотрим». Одиннадцать часов вечера, ребенку лучше не становится, и Линн с трудом добивается, чтобы он открыл глаза. Несмотря на позднее время, она решает позвонить педиатру домой. Тот явно раздражен, что его побеспокоили дома, и сухо отвечает, что не видит никаких существенных изменений. Пусть Линн даст еще немного парацетамола, а завтра утром в девять часов приходит с ребенком к нему на прием. Линн это не успокаивает, она не ложится спать, остается сидеть в кресле, чтобы следить за ребенком. Он прижался к ее груди, она гладит его по спинке, чувствует его слишком горячее дыхание у себя на шее. Пять часов утра, она вдруг просыпается, сердясь на себя за то, что ее сморил сон, и обнаруживает у себя на руках мертвого ребенка.

С тех пор Линн почти не спит. Когда ей изредка удается заснуть, ее терзают кошмары. Днем картины той последней ночи с сыном не идут у нее из головы, у нее перехватывает горло, сжимается в животе. Она винит себя, что была плохой матерью, – почему она не повезла ребенка в больницу вопреки мнению педиатра? Она чувствует, что не может жить с этой болью. Иногда она ощущает ручку сына в своей руке, его дыхание на своей щеке. Она боится сойти с ума и в конце концов обращается к психотерапевту.

Диагноз поставить легко: это травматическое переживание горя. А вот что с этим делать, ответить не так просто. Если бы Линн так страдала в течение двух лет, ни у кого бы не возникло сомнения в том, что ее надо лечить, чтобы помочь преодолеть боль и снова начать жить. Если бы это длилось полгода, кто-то задумался бы, не достаточно ли она уже страдала. А если бы это продолжалось три месяца? В случае с Линн речь идет всего о трех неделях. Что, надо было отправить ее домой с ее страданиями? «Увы, мадам. То, что вы переживаете – это реакция на горе; надо, чтобы время сделало свое дело. Вы еще не так долго страдаете, чтобы я стал вам помогать. Приходите ко мне хотя бы через полгода…»

Кто должен решать, сколько длиться страданию другого человека? Сейчас известно, что меньше чем за восемь сеансов ДПДГ (эта техника, использующая быстрые движения глаз, позволяет ослабить травматические воспоминания, заменив их новыми образами и мыслями) удается более чем в восьмидесяти процентах случаев облегчить симптомы травматического горя[69]. Почему надо лишать страдающего человека этой возможности? Имеет ли психотерапевт моральное право отказываться лечить того, кто просит о помощи?

У пациентов, потерявших любимого человека, часто возникает чувство, что их страдания – в некотором роде дань уважения к его памяти. Но чего желал бы сын Линн для своей матери, страдающей уже несколько недель? По окончании сеансов ДПДГ сама Линн нашла ответ: «Я больше не прикована к ужасным картинам того последнего вечера. Когда я возвращаюсь в мыслях к сыну, я вижу моменты теплоты и нежности. Я благодарна за все, что он дал мне до того, как покинул меня». Она кладет руку себе на грудь: «Он сейчас пребывает в покое, и я ощущаю его присутствие в своем сердце. Я его никогда не забуду, он всегда будет здесь, со мной. Моя жизнь может продолжаться дальше…» Что, надо было ждать полгода?

Февраль 2005