X-ХХ век.

Византийский император Никифор Фока (человек, лично склонный к монашеству и близкий к преподобному Афанасию Афонскому) в 964 г. издает новеллу о монастырских владениях. Текст нового закона включает в себя и нравственную оценку наличных церковных обстоятельств: «Божественное слово Отчее, имея попечение о нашем спасении и указывая пути к нему, научает нас, что многое стяжание служит существенным препятствием. Предостерегая нас против излишнего, Спаситель запрещает даже пещись о пище на завтрашний день, а не только что о жезле, суме и другой перемене одежды. И вот, наблюдая теперь совершающееся в монастырях и других священных домах и замечая явную болезнь (ибо лучше всего назвать это болезнью), которая в них обнаруживается, я не мог придумать, каким врачеством может быть исправлено зло и каким наказанием следует наказать чрезмерное любостяжание. Кто из святых отцов учил этому и каким внушениям они следуют, дошедши до такого излишества, до такого суетного безумия? Не каждый ли час они стараются приобретать тысячи десятин земли, строят великолепные здания, разводят бесконечные стада волов, верблюдов и другого скота, обращая на это всю заботу своей души, так что монашеский чин ничем уже не отличается от мирской жизни со всеми ее суетами. Разве слово Божие не гласит нечто тому противоположное и не заповедует нам полную свободу от таких попечений? Разве оно не поставляет в посрамление нам беззаботность птиц? Взгляни, какой образ жизни вели святые отцы, которые просияли в Египте, Палестине, Александрии и других местах, и ты найдешь, что жизнь их была до такой степени проста, как будто они имели лишь душу и достигли бестелесности ангелов. Христос сказал, что только усиливающийся достигает царствия небесного и что оно приобретается многими скорбями. Но когда я посмотрю на тех, кто дает обет удаляться от сей жизни и переменой одежды как бы знаменует о перемене жизни, и вижу, как они обращают в ложь свои обеты и как противоречат поведением своим наружности, то я не знаю, как назвать это, как не комедией, придуманной для посрамления имени Христова»[805].

В итоге закон запрещает создавать новые монастыри с заранее отведенными для них земельными угодьями и селами, но разрешает строить пустынные кельи для тех, кто будет сам кормить себя и готов действительно жить в нищете, молитве и уповании на Божий Промысл…

Печальная оценка церковной жизни императором подтверждается и святым. В том же веке преподобный Симеон Новый Богослов печалится: «Но что сказать тем, которые любят быть важными лицами и хотят быть поставленными в иереи, архиереи и игумены, когда вижу, что они не знают ничего из необходимых и Божественных предметов… О нечувствие наше и презрение Бога и всего Божественного! Ибо ни чувством не понимаем, что говорится, ни того, что есть христианство, не понимаем и не знаем в точности таинств христиан, а других поучаем. Отрицаясь же Его зрения, мы явно показываем, что мы не рождены, не произошли в свете, сходящем свыше, но – еще в чреве носимые младенцы или, лучше сказать, выкидыши, а домогаемся священных мест, восходим на апостольские престолы. А что всего хуже, большею частию деньгами покупаем священство и, никогда не бывши овцами, желаем пасти царское стадо, и это для того только, чтобы наподобие зверей наполнить чрево свое»[806]. «Мы изгнали отличительный знак нашей веры – любовь» (преподобный Симеон Новый Богослов)[807].

Печальнее же всего картина, рисуемая преп. Симеоном в «Общем наставлении с обличением ко всем: царям, архиереям, священникам, монахам и мирянам, изреченном и изрекаемом от уст Божьих»:

Среди же епископов есть и такие,

Которые саном гордятся безмерно,

Всегда превозносятся над остальными,

Считая их всех за ничтожных и низких.

Немало епископов есть, что по жизни

Весьма далеки от достоинства сана.

Я здесь говорю не о тех, у которых

Слова согласуются с жизнью, делами,

А жизнь отражает ученье и слово,

Но я говорю о епископах многих,

Чья жизнь не похожа на их назиданья,

И кто Мои страшные тайны не знают

И мнят, что Мой огненный хлеб они держат,

Но хлеб Мой они, как простой, презирают,

И думают, будто кусок они видят

И хлеб лишь едят, а невидимой славы

Моей совершенно увидеть не могут.

Итак, из епископов мало достойных.

Есть много таких, что высоки по сану,

А видом смиренны – но ложным смирением,

Противным, дурным, лицемерным смирением.

Гоняясь всегда за людской похвалою,

Меня презирают, Творца всей вселенной,

Как будто бедняк Я худой и презренный.

Они Мое Тело берут недостойно,

Стремясь превзойти всех людей, не имея

Одежды Моей благодати, которой

Они никогда и никак не имели.

Незванно и дерзко в Мой храм они входят,

Вступают вовнутрь несказанных чертогов,

Куда недостойны смотреть и снаружи.

Но Я, милосердный, терплю их бесстыдство.

Войдя же, со Мной говорят, словно с другом:

Себя не рабами хотят, но друзьями

Они показать – и стоят там без страха.

Совсем не имея Моей благодати,

Они обещают ходатайства людям,

Хоть сами во многих грехах виноваты.

Они надевают блестящие ризы,

Но чистыми кажутся только снаружи:

Их души – грязнее болотной трясины,

Ужасней они смертоносного яда

У этих злодеев, что праведны с виду…

Особенно главы епархий, престолов

Священноначальники часто имеют

И прежде Причастья сожженную совесть,

И после – совсем осужденную совесть

Входя в Мой Божественный двор с дерзновеньем,

Бесстыдно стоят в алтарях и болтают,

Не видя Меня…

Да, все, что написано мной, это правда.

И всякий желающий в том убедится

По нашим делам, иереев негодных,

И лжи никакой не найдет и признает,

Что Бог чрез меня говорит всем об этом.

Признает он все, если сам он, конечно,

Не кто-то один из творящих все это

И если не тщится он этим обманом

Свой собственный срам прикрывать, но однако

Пред всеми людьми и пред силами неба

«Все тайное тьмы» Бог соделает явным.

Но кто же из нас, иереев, сегодня

Сначала очистил себя от пороков

И только потом уж дерзнул на священство?

Кто мог бы сказать дерзновенно, что славу

Земную презрел и священство воспринял

Лишь ради небесной Божественной славы?

Кто только Христа возлюбил всей душою,

А золото все и богатство отринул?

Кто скромно живет и доволен немногим?

А кто никогда не присвоил чужого?

Кого же за взятки не мучает совесть?

И кто не старался при помощи взяток

Сам стать иереем и сделать другого,

Купив и продав благодать и священство?

Кто в сан не возвел недостойного друга,

Ему пред достойным отдав предпочтенье?

А кто не хотел бы епископским саном

Друзей наделить, чтоб в епархиях чуждых

Во всем обладать и влияньем и властью?

Но это обычным считается делом

И даже безгрешным у тех, кто вмешаться

Хотят непременно в дела всех епархий.

А кто не давал по указке начальства,

По просьбе мирских, и князей, и богатых

Священного сана тому, кто не должен

И кто не достоин быть пастырем в Церкви?

Поистине, нет никого в наше время

Из всех их, кто чистое сердце имел бы,

Кого бы не мучила совесть за это,

Ведь он непременно соделал что-либо

Одно из того, о чем сказано выше…

Так будет и с нами служащими в церкви,

Берущими смело церковные деньги

Для собственых нужд, для родных и знакомых,

Совсем не заботясь о бедных и нищих,

Дома возводящими, бани и башни,

Обители, замки. Так будет со всеми.

Кто копит приданное, свадьбы играют,

А церкви свои совершенно не любят,

Совсем не заботясь о них и не помня.

На долгое время от них отлучаясь,

Живем мы в других государствах и странах,

А жен своих вдовами мы оставляем,

Не помня о них и совсем не заботясь.

Иные из нас остаются на месте,

Но не из любви к прихожанам и храму,

А только что б жить от богатых доходов,

Их тратя на всякое злое распутство

А кто же из нас, иереев, стремится

Спасти свою душу, Христову невесту?

Хотя бы одного среди нас покажи мне –

Я буду и этим, поверь мне, доволен!

Но горе всем нам – иереям, монахам,

Епископам, клирикам века седьмого.

И если бы где-то такой оказался,

Кто мал пред людьми, но велик перед Богом,

Кто, познанный Богом, к страстям не снисходит,

Его, как злодея, всегда изгоняем

Из нашей среды и из наших собраний,

Подобно тому, как Христа отлучили

От Храма начальники, архиереи" [808].

В том же столетии, столетии крещения Руси болгарский книжник поп Косьма (970 г.) объясняет, отчего так неостановима богомильская ересь: «Откуду бо исходят волци сии, злии пси, еретическая учения? Не от лености ли и грубости пастушьскы?»[809] О. Косьма признает правоту богомилов, обвиняющих православное духовенство в лености, пьянстве и казнокрадстве… «Послушайте, пастушеские старейшины, не почивайте, не крыйте бисера Господня в пьянстве».

За пределами Византии не лучше. Например, в XIII веке парижский епископ Гийом д'Овернь говорит о том, что одичание Церкви стало таково, что всякий, узревший его, повергается в оцепенение и ужас: «То уже не невеста, то чудовище, ужасающе безобразное и свирепое»[810].

А митрополит Владимирский святитель Серапион своей православной пастве адресует отнюдь не ласкающие слова: «Даже язычники, закона Божия не ведая, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют напрасно, не клевещут, не крадут, не зарятся на чужое; никакой язычник не продаст своего брата, а если кого постигает беда, то искупят его и в нужде его помогут ему, и найденное на торгу всем покажут. Мы же считаем себя православными, крещены во имя Божие и заповеди Его слышали, но всегда неправды исполнены, и зависти, и немилосердия. Братьев своих грабим, неверным их продаем; если б могли, доносами, завистью съели бы друг друга, но Бог нас охраняет. Вельможа или простой человек – каждый добычи желает, ищет, как бы обидеть кого. Окаянный, кого поедаешь?»[811]

Поздневизантийские канонические памятники рисуют весьма безотрадную картину церковных беззаконий: В XIV веке Матфей Властарь сокрушается: «Здесь уместно было бы возопить: аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит, ибо кто принимает управление честным домом, или какое бы то ни было служение в Церкви, или делается клириком, или получает монастырь в управление без некоторого даяния? А если всех сих, – и дающих, и принимающих беззаконно, – священные правила подвергают крайним наказаниям, то какая надежда спасения нам, не отступающим от общения с ними»[812].

Константинопольский патриарх Вальсамон печалится: «Я не знаю, какой это мирянин без всякой подачки получает управление богоугодным домом или церковную должность, или делается клириком, или получает монастырскую келью?»[813] О том же грехе говорится и в «Пидалионе»: «Симония так ныне укоренилась и действует, как будто считается добродетелью, а не богомерзкой ересью. Ныне все клирики беззаконно получают свою степень, беззаконно живут и умирают; оттого цепи рабства становятся все тяжелее»[814].

В русской церковной литературе начиная с XII века, то есть с домонгольских времен, известно «Слово о ложных пастырях». В «Златоструе» оно приписывается святителю Иоанну Златоусту[815]. Кто бы ни был автор этого слова, важно, что в течение многих столетий русские церковные читатели узнавали свою ситуацию в его горьких словах: «Рекше, егда пастуши възволчатся, тогда подобаеть овци овце паствити – в день глада насытяться. Рекше: близ смьрть на години, не сущю епископу, ни учителю, да аще добре научить и простый – и то добро. В притци лепо есть разумети: егда бы посла рать к некоему граду, ти некто бы простълюдин въскликал: „люди, побегнете в град, рать идеть на вы! “ То быша слышавъше, людие смышлении бежали быша в град и избыли бы зла, а несмышлении ръкли быша: „не князь мужь поведаеть, не бежим в град“. Пришьдши бы рать избила, а другых повоевала… Разумейте же, братие, како ти есть ныне: ратници суть беси, а учащего святителя несть, како бы убежати зла. Век бо сий короток, а мука долга, а концина близ, а вожа нетуть, рекше учителя. Учители бо наши наполнишася богатьством имения и ослепоша, да уже ни сами учать, ни им велять. О них же пророк рече: удебеле бо сердце людий сих, ушима своима тяжко слышать, очи свои съмжиша, и не хотять прияти разума спасеного, но и приимающих ненавидять. И сами быша врази своему спасению… Откуду убо вниде в ны неведение? Яве ли яко от непочитания книжнаго! < …> К ним же ныне благое время рещи: о горе вам, наставници слепии, не учившися добре и не утвержени книжным разумом, ризами крашители, а не книгами, оставляшеи слово Божие, а чреву работающеи, их же Бог – чрево и слава, иже от овець волну и млеко взимаете, а овець моих не пасуще»[816].

В XVI веке преподобный Максим Грек говорит о Руси точно в той интонации, с которой ветхозаветные пророки говорили об Израиле: «Внезапная погибель великолепного и сильнейшего греческого царства, постигшая его по праведному гневу за несколько лет пред сим, пусть заставит вас отстать от прогневления Меня, если не хотите подвергнуться тому же. Вспомните, какое благолепное пение, с каким благозвучным звоном колоколов и с какими благовонными курениями обильно совершалось Мне там каждый день; сколько совершалось всенощных пений во дни церковных праздников и торжественных дней; какие воздвизались там Мне прекрасные, высокие и чудные храмы, и в них сколько хранилось апостольских и мученических мощей, точащих обильные источники исцелений; какие хранились там сокровища высочайшей мудрости и всякого разума. И все это никакой не принесло им пользы, так как „вдовицу и сира умориша, и пришелца убиша“, как написано (Пс.93, 6). Оставив упование на Мои щедроты, они приписали все звездам; будучи побеждены златолюбием, возненавидели всякий закон правосудия, оправдывая за мзду всякого обидчика; также и в священные саны возводили не тех, которые сего достойны, но кто принесет наибольшую мзду, того и ставили учителем над Моими людьми. Убойтесь же этого примера! Перестаньте беззаконновать! Каким же служением вы можете благоугодить Мне? Видя Меня изображенным на иконе, вы украшаете изображение Мое золотым венцом, а Самого Меня, живущего среди вас, оставляете гибнуть голодом и холодом, тогда как сами всегда вкусно питаетесь и упиваетесь и украшаете себя различными одеждами. Снабди Меня тем, в чем Я нуждаюсь! Не прошу у тебя золотого венца, ибо Мое украшение и кованный Мне венец – это то, чтобы посещать нищих, сирот и вдовиц, доставлять им достаточное пропитание. Какую же радость может доставить Мне ваше сладкоголосное пение, соединенное с рыданиями и воздыханиями ко Мне по причине сильного голода нищих Моих?»[817]. В одной притче преподобный Максим встречает в пустынно-скорбном месте жену по имени Василия, то есть Царство, и слышит от нее: «Этот пустынный путь образует собою нынешний последний, окаянный век, как лишенный уже царей благочестивых и опустевший ревнителями Отца моего небесного, ибо все теперь ищут своего, а не Божия, не того, чтобы прославить Его добрыми делами, благотворениями и борьбою против тех, которые постояннно усиливаются стереть с лица земли истинную веру в Бога; стараются же только об увеличении пределов своей державы и из-за этого друг на друга враждебно вооружаются, друг друга обижают, радуясь кровопролитию тех и других верных людей; лукавством своим строят друг против друга разные наветы, как звери. А что всего более ввергает меня в окончательную печаль, это то, что нет у меня таких поборников, какие были у меня прежде, которые бы заступились за меня по ревности Божией и исправили бы самочинных обручников. Нет у меня великого Самуила, священника, который дерзновенно восстал против Саула, ослушавшегося меня, нет чудного Амвросия, архиерея Божия, который не убоялся царской власти Федосия Великого, нет Василия Великого, который премудрым своим учением навел ужас на гонителя Валента, нет великого Иоанна Златоуста, который изобличил сребролюбие и лихоимство царицы Евдоксии. Лишенная таких поборников и ревнителей, не справедливо ли уподобляюсь я вдовствующей жене и сижу при пустынном пути настоящего окаянного века?»[818]

В конце XVII века греческий проповедник святитель Илия Минятий обозревает свою паству и вспоминает Диогена, который ярким солнечным днем с фонарем в руке на площади искал человека. «Мне тяжело проводить сравнение, но сказать правду нужно. В то время, когда, как солнце в полдень, сияет православие, возжигаю и я светильник евангельской проповеди, прихожу в церковь и ищу христианина. Я хочу найти хоть одного в многолюдном христианском городе, но не нахожу. Христианина ищу, христианина! Я перехожу с места на место, чтоб найти его. Ищу его на площадях, между вельможами, но вижу здесь одно только тщеславное самомнение. Нет христианина! Ищу его на базарах среди торговцев, но вижу здесь одну ненасытную жадность. Нет христианина! Ищу его на улицах среди молодежи и вижу крайнее развращение. Нет христианина! Выхожу за стены города и ищу его среди поселян, но вижу здесь всю ложь мира. Нет христианина… Я хотел бы взойти во дворцы вельмож и сильных людей, чтобы посмотреть, нет ли там христианина, но не осмеливаюсь, боюсь… Все клирики и миряне, князья и бедные, мужи, жены и дети, юноши и старцы уклонились от веры, стали жить непотребною жизнью, нет ни одного, кто жил бы по вере. Христиане, без слез внимающие этому! Если вы не хотите плакать из сокрушения, плачьте из стыда!»[819]

В XVIII веке церковная жизнь Новгорода описывается такими словами: «От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. В Великом Новграде так было до сегодняшнего, 1723, года в церквах пусто, что и в недельный день человек двух-трех настоящих прихожан не обреталося. А ныне архиерейским указом, слава Богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большие праздники бывает и больше, и то страха ради, а не ради истинного обращения»[820].

Святитель Димитрий Ростовский произносит проповедь в неделю жен-мироносиц и вспоминает слова, сказанные ангелом женам при гробе воскресшего Спасителя («Возста, несть зде!» [ср.: Мф.28, 6]): " Где же Христос по Своем воскресении? Конечно, везде, как Бог, но не везде Своею благодатию… Не в храмах ли Он, воздвигнутых в Его честь? Нет, Его дом святой сделался разбойничьим вертепом. Соберутся люди в церковь, будто на молитву, а между тем празднословят о купле, о войне, о пиршествах, осуждают других, ругаются над ближними, разбивают хульными словами их доброе имя. Иные, стоя в храме, будто и молятся устами, а в уме своем помышляют о семье, о богатстве, о сундуках, о деньгах. Иной дремлет, стоя в церкви, а иной помышляет о воровстве, убийстве, прелюбодеянии или замышляет месть ближнему. Случается вдобавок, что духовные лица, пьяные, бранятся между собой, сквернословят и дерутся в алтаре. Нет, не храм это Божий, а вертеп разбойников: благодать Божия отгоняется от святого места, как пчела, гонимая дымом. Некогда Господь бичом изгнал продающих и купующих из церкви. А что, если бы Он теперь видимо пришел в святой Свой храм с этим бичом? Но нет, Господи, уже то время прошло, когда Ты изгонял бесчинников из храма; ныне наше окаянное время настало; уже мы Тебя изгоняем; теперь можно сказать о храме Господнем: несть зде Бога; был, да пошел прочь. Возста, несть зде… Многие крещены и просвещены истинною верою, но мало таких, в которых бы Господь обитал, как в Своем храме: и вор крещен, и тать, и разбойник, и прелюбодей, и всякий злодей просвещен правоверием, но Христа в нем не спрашивай: несть зде. Разве давно когда-то был Христос в этом воре в младенческие годы, а когда он пришел в возраст, отошел от него Христос! Возста, несть зде! Иной на вид кажется добродетельным, благочестивым: он богомолец, постник, нищелюбец, подвижник… Но все это лицемерие. Не ищи в нем Христа. Несть зде! Трудно сыскать драгоценный жемчуг в морской глубине, золото, серебро – в недрах земли; а еще труднее – Христа, обитающего в людях. Многие из нас только по имени христиане, а живут по-скотски, по-свински. Крестом Христовым ограждаемся, а Христа на кресте распинаем мерзкими делами. Посмотрим на духовного сановника и спросим его: с каким намерением и желанием достиг ты своего сана? Ради славы и чести Божией или для своей чести и славы? Ради ли приобретения душ человеческих во спасение или для приобретения собственных богатств? Поистине не один бы нашелся, который достиг этого сана не для пользы людей, а для своей корысти. Не служить пришел спасению человеческих душ, а для того, чтобы ему служили подначальные. Посмотрим на низшие духовные власти, на иереев и дьяконов, и спросим каждого: что тебя привело в священный чин? Желание ли спасти себя и иных? Нет, ты пошел сюда для того, чтобы прокормить себя, жену и детей. Поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса. Иной, взявши ключи разумения, и сам не входит, и входящих не пускает, а иной и ключа разумения не брал. Сам ничего не разумеет: слепец слепцов вождит и купно в яму впадают. Не скоро здесь сыщешь Христа: несть зде! Может быть в монастырях поискать Христа? Но и в них все испортилось. Ничего не стало. Не в народе ли поискать Христа? Но где же более воровства, как не в народе? Если есть в народе какие-нибудь добрые люди, так и те за своими делами и утеснениями забыли Бога и от молитвы отступили. Не в людях ли великих, боярах и судиях, искать Христа? Но к ним нет доступа. В них едва ли когда и бывал Христос: в наши злые времена и правда скудна, и милосердия нет, а где нет ни правды, ни милосердия, там не ищи Христа: несть зде! Где же обрести Его? Придется сетовать с Магдалиной, говорящей: «взяша Господа от гроба, и не вем, где положиша Его» (ср.: Ин.20, 13). Грехи наши взяли от нас Господа нашего, и не знаем, где искать Его. Иной кто-нибудь скажет: «Господь со мною, и я с Ним, я верую в Него, молюсь ему и поклоняюсь ему. А что из того, что ты поклоняешься? Поклонялись Ему и те, которые во время Его вольного страдания прегибали перед Ним колена, а потом били по голове тростью. Ты кланяешься Христу и бьешь Христа, потому что озлобляешь и мучишь своего ближнего, насилуешь его и грабишь, отнимаешь у него неправильно достояние; ты молишься Христу и плюешь Ему в лицо, испуская из уст своих скверные слова, укоряя и осуждая своего ближнего»[821].

«Оле окаянному времени нашему! Иереи небрегут, а людие заблуждаются; иереи не учат, а людие невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а людие ниже хотят слушати. От обою страну худо: иереи глупы, а люди неразумны; слепые слепых водят, а купно в яму упадут!»[822]. Некоторые священники «по вчерашнем пьянствовании не протрезвившеся и похмельем одержими не приуготовльшеся к служению дерзают литургисати. Друзии же злонравнии в церкви и святом олтаре сквернословят, матерно браняшеся»[823]. «Клирицы чтут и поют без внимания, священники со диаконы во олтари сквернословят, а иногда и дерутся»[824].

А однажды св. Димитрию его соборные сослужители поведали, что видели, как некий священник совершал литургию без служебника. На их вопрос – «почему не читаешь тайных молитв»? ", он ответил, что прочитал их на дому…[825].

" Если мы поставим вопрос: удалось ли духовенству заставить народ наш исправно говеть, т. е. ежегодно исповедаваться и приобщаться, то ряд покаяний наших источников, начиная с 11 века и до 17-го, ответят нам, что во все периоды древне-русской церковной истории не говели очень и очень многие христиане… Св. Ди­митрий Ростовский свидетельствует, что в Великороссии не только простолюдины, но и «иерейстии жены и дети мнози никогдаже причащаются… иерейстии сыны приходят ставитися на места отцев своих, которых егда спрашиваем: давно ли причащалися? мнозии поистинне сказуют, яко не помнят, когда причащалися». И. Т. Посошков (1670-1726) сообщает, что «не состаревся, деревенские мужики на исповедь не хаживали; и тако инии, и не дожив до старости, и умирали». Это вызывало немалую озабоченность уже Царя Алексея Михайловича. В грамоте, посланной в Свияжск в 1650 г., он сетует, что «в го­родах и селах и деревнях христиане живут без отцов духовных, многие и помирают без покаяния, а о том нимало не радеют, чтоб им исповедать грехи своя и Телу и Крови Господней причащатися». В другой грамоте тот же Царь свидетельствует о новгородцах, что многие из них, «разных чинов люди… николи не имели духовных отцов» и только перед смертью задумыва­лись о причащении ".[826]

Несколько десятилетий спустя святитель Тихон Задонский сетует: " Нынешние христиане по большей части противятся Христу, а не учатся от Христа… Христос учит от зла уклонятися, но многие христиане зло делают. Христос учит трезво жить, но многие христиане пиянствуют. Христос учит чисто жить, но многие христиане блудодействуют < …>. Христос учит милосердыми быть, но многие христиане, видя бедного, говорят бесстыдно: «что мне до него нужды?» Видя нагого, не хотят одеть… видя алчущего, не хотят накормить < …> О! как у многих христиан в презрении находится Христос! О, как час от часу умаляется плод семени слова Божия, как умножаются плевелы… как возрастает нечестие! Оскудевает истинное благочестие, и изобилует лицемерие, оскудевают христиане, и умножаются лицемеры! < …> Не смотри, что нынешние христиане делают, но что слово Божие проповедует и учит. Понеже един от другого пример берет и соблазняется… и оскудевают истинные христиане, и входит лицемерие. Вот тебе гостинец! Спасайся о Христе! " [827].

А вот наблюдение родоначальника русской науки М. В. Ломоносова: «Приближается светлое Христово воскресение, всеоб­щая христианская радость; тогда хотя почти беспрестанно чи­тают и многократно повторяются страсти господни, однако мысли ваши уже на св. неделе. Иной представляет себе приятные и скоромные пищи, иной думает, поспеет ли ему к празднику платье, иной представляет, как будет веселиться с родственни­ками и друзьями, иной ожидает, прибудут ли запасы из деревни, иной готовит живописные яйца и несомненно чает случая по­целоваться с красавицами или помилее свидаться. Наконец за­утреню в полночь начали и обедню до свету отпели. Христос воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое Ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны раз­ных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьян­ством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники. О истинное христианское пощение и праздне­ство! Не на таких ли Бог негодует у пророка: „Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною! “. Между тем бедный желудок, привыкнув чрез долгое время к пищам малопитательным, вдруг принужден принимать тучные и сильные брашна в сжавшиеся и ослабевшие проходы и, ие имея требуемого довольства жизненных соков, несваренные ядения по жилам посылает, они спираются, пресекается течение крови, и душа в отворенные тогда райские двери из тесноты тела прямо улетает. Для уверения о сем можно справиться по церковным запискам: около которого времени в целом году у попов больше меду на кутью исходит?»[828].

В XIX веке святитель Игнатий Брянчанинов рисует картину духовного разрушения: «Скудость в духовных сведениях, которую я увидел в обители вашей, поразила меня. Но где, в каком монастыре не поражала она? Светские люди, заимствующие окормление духовное в Сергиевой Пустыни, имеют сведения несравненно большие и определенные, нежели эти жители монастырей. Живем в трудное время. „Оскуде преподобный от земли“. Настал голод слова Божия! Ключи разумения у книжников и фарисеев. Сами не входят и возбраняют вход другим. Христианство и монашество при последнем их издыхании. Образ благочестия кое-как, наиболее лицемерно, поддерживается, а от силы благочестия отреклись люди. Надо плакать и молчать»[829]. «О монашестве я писал Вам, что оно доживает в России, да и повсюду, данный ему срок. Отживает оно век свой вместе с христианством. Восстановления не ожидаю. В современном монашеском обществе потеряно правильное понятие об умном делании»[830]. «Многие монастыри из пристанищ для нравственности и благочестия обратились в пропасти безнравственности и нечестия. Мнение разгоряченное слепцов, которые все видят в цветущем виде, не должно иметь никакого веса»[831]. «Мнение Ваше о монастырях вполне разделяю. Положение их подобно весеннему снегу… снаружи снег как снег, а под низом его повсюду едкая весенняя вода; она съест этот снег при первой вспомогательной атмосферической перемене. Важная примета кончины монашества – повсеместное оставление внутренного делания и удовлетворение себя наружностью напоказ… За такое жительство, чуждое внутреннего делания, сего единого средства к общению с Богом, человеки делаются непотребными для Бога, как Бог объявил допотопным прогрессистам. Однако Он даровал им 120 лет на покаяние»[832].

«У нас есть хорошая внешность: мы сохранили все обряды и символы первобытной Церкви; но все это мертвое тело, в нем мало жизни»[833].

Святитель Феофан Затворник выражает пожелание, чтобы в ту епархию, где проживает его адресат, назначен был бы архиерей «умный, добрый и, главное – православный. Ибо есть, говорят, и очень неправославные»[834].

Несколькими десятилетиями позже будущий митрополит Евлогий (Георгиевский), после провинциальной семинарии оказавшись в Московской академии в Сергиевой лавре и заметив, что некоторые студенты и преподаватели ежедневно перед началом занятий молятся у святых мощей, – поражается столь необычному проявлению веры[835] (а после катастроф ХХ века для всех нынешних семинаристов, напротив, прийти с утра к Преподобному – это потребность внутренняя, недисциплинарная).

В том, XIX, веке, который из нашего нынешнего «чада» кажется столь церковно-благополучным, Е. Голубинский, профессор Московской духовной академии, считает первоочередной необходимостью – «заставить в училищах и семинариях учить и учиться хорошо и вывести в семинариях пьянство профессоров и учеников»[836]. Но – «что прискорбно – пьянство не только не убывает, но, пожалуй, еще прибывает: лет сорок назад мы росли дитятей в селе среди гомерического пьянства духовенства всей окрестной местности, но, по крайней мере, мы не слыхали случаев, чтобы люди умирали от пьянства, а из наших товарищей и близких сверстников по учению мы знаем до пятка, которые отправились на тот свет положительно от пьянства»[837].

А вот горькие слова святителя Николая, просветителя Японии: «Недавно кончился собор здесь. На нем и после него до сих пор, сколько я страдал, Боже упаси! Церковь приводит в отчаяние. Ка­жется по временам, что ничего ровно, кроме пены, – дунуть – и все разлетится»[838]. И в России не иначе, чем в Японии: «Как бесцветна, как противна жизнь здесь < в России> без живого дела! Все сочувствуют Миссии, но несносная формалистика тянет в бесконечность. Такова система! Хороша ли? И сам-то делаешься скучным, гадким, точно неживым»[839]. Особенно больно видеть это равнодушие к проповеди на фоне активности протестантов: «Боже, сколько людей у этих протестантов на всех путях! И какие превосходные, энергичные деятели! Живо и действенно еще у них христианство. Без помощи благодати Божией не было бы того»[840]. «В заключение пристали с вопросом: почему же Россия в Индии не имеет Духовной миссии? Все имеют: и американцы, и французы, и немцы, не говоря уже об англичанах, а русской нет – почему?.. Почему, в самом деле? Не пора ли нам шире открыть глаза? Покуда же мы будем краснеть при подобных вопросах за наше немощество?»[841]. «Господи, скоро ли Православие воспитает в своих чадах такую верность по вере?»[842]. «Был в англицкой миссии; там опять – новые члены. Господи, откуда у них берутся люди?! А у нас вечно нет никого. Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется – не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров, которым, собственно, и предназначено поле. Что ж, вероятно, не умедлят после выступить. Дай-то Бог поскорее, хоть и после нас! Мы пусть канем как первая капля, бесследно пропадающая в жаждущей орошения земле»[843]. «Какое обилие христиански настроенных молодых людей в Америке, да и в других странах, кроме России! Скоро ли Православие даст такой цвет?»[844]. «Вот у них миссионеров не оберешься; куда захочешь и сколько захочешь – с избытком! Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она – птица об одном крыле»[845]…

В ХХ веке, накануне печальных событий новейшей русской истории, последний протопресвитер русской царской армии видел также отнюдь не радужную картину церковной жизни: «Трудно представить себе какое-либо другое на земле служение, которое подверглось бы такому извращению и изуродованию, как архиерейское у нас. Стоит только беглым взглядом окинуть путь восхождения к архиерейству, чтобы признать, что враг рода человеческого много потрудился, дабы, извратив, обезвредить для себя самое высокое в Церкви Божией служение»[846].

О тех же годах преподобный старец Варсонофий Оптинский говорит: «Смотрите, в семинариях духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, встать в сторонке, поплакать, умилиться, ему дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает»[847].

А вот наблюдения профессора Московской духовной академии архиепископа Илариона (Троицкого): «Десятый год наблюдая академическую жизнь, я невольно с грустью и печалью, иногда с негодованием, замечал, что студенты академии слишком мало занимаются богословием и еще меньше богословием интересуются. Получается крайне ненормальное явление: студент духовной академии, оканчивая курс, имеет некоторые взгляды философские, исторические, даже политические, но не имеет определенных взглядов богословских. Чисто богословские вопросы его не волнуют; он будто даже и не понимает, как это богословский вопрос может задевать за самую сердцевину души, ломать и переворачивать всю жизнь человека, заставлять его ввергаться в огонь и в воду»[848]. И уже скоро профессору придется стать новомучеником…

В письме святителя Серафима (Чичагова) от 14 ноября 1910 г. говорится: ''Пред глазами ежедневно картина разложения нашего духовенства. Никакой надежды, чтобы оно опомнилось, поняло свое положение! Все то же пьянство, разврат, сутяжничество, вымогательство, светские увлечения! Последние верующие – содрогаются от развращения или безчувствия духовенства, и еще немного, сектантство возьмет верх… Никого и нет, кто бы мог понять, наконец, на каком краю гибели Церковь, и отдать себе отчет в происходящем… Время благоприятное пропущено, болезнь духа охватила весь государственный организм, перелома болезни больше не может случиться и духовенство катится в пропасть, без сопротивления и сил для противодействия. Еще год – и не будет даже простого народа около нас, все восстанет, все откажется от таких безумных и отвратительных руководителей… Что же может быть с государством? Оно погибнет вместе с нами! Теперь уже безразлично, какой Синод, какие Прокуроры, какие Семинарии и Академии; все охвачено агонией и смерть наша приближается''[849].

Но и во время самих гонений на Церковь в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. М. Новоселов, по некоторым сведениям в начале 20-х годов ставший епископом гонимой катакомбной церкви[850], утешал паству несладкими словами: «Не будем смущаться и неверностью множества пастырей и архипастырей как явлением неожиданным: это не новость для Церкви Божией, нравственные потрясения которой, исходившие всегда от иерархии, а не от верующего народа, бывали так часты и сильны, что дали повод к поучительной остроте: „Если епископы не одолели Церковь, то врата адовы не одолеют ее“»[851].

Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в посланиях духовенству Крымской епархии конца 40-х – начала 50-х годов скорбит о пастырях: «Отвык наш несчастный народ ежедневно бывать в церкви, как было в старину. Забыли и священники свой долг быть всегдашними молитвенниками о народе. Никем не совершается память святых, которым положены службы на каждый день. Многие сельские священники прямо говорят мне, что им нечего делать целую неделю, от воскресенья до воскресенья… Не есть ли священнослужение вообще, а в наше время в особенности, тяжелый подвиг служения народу, изнывающему и мучающемуся от глада и жажды слышания слов Господних? А многие ли священнослужители ставят своей целью такой подвиг? Не смотрят ли на служение Богу как на средство пропитания, как на ремесло требоисправления?.. Тяжкие испытания и страдания перенесла Церковь наша за время Великой революции, конечно, не без вины. Давно, давно накоплялся гнев народный на священников корыстолюбивых, пьяных и развратных, которых, к стыду нашему, было немало. И с отчаянием видим мы, что многих, многих таких и революция ничему не научила. По-прежнему, и даже хуже прежнего, являют они грязное лицо наемников – не пастырей, по-прежнему из-за них уходят люди в секты на погибель себе… Пастыри молчат… Когда я говорю с вами об этом, то чаще всего слышу в ответ: „У нас нет пособий для проповеди“. Не стыдно ли так отвечать? Разве проповедь состоит в повторении чужих проповедей? Разве не слышали вы от святого апостола Павла: „И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы“ (1 Кор.2, 4)? Так что же? Значит, нет в вас ни духа, ни силы, если не хотите проповедовать; не имея сборников чужих проповедей, не имеете своих мыслей о Боге, а ищете чужих? Зачем вам сборники чужих проповедей, если сама Библия есть неисчерпаемое руководство для проповедей? Но к стыду нашему, я должен указать вам на сектантов, неустанно проповедующих только по Библии и усердно, ежедневно читающих ее. А я видел многих священников, которые ни разу не прочитали всей Библии. Не позор ли это?.. Знаю, что готов у многих ответ на обвинение в нерадивости. Знаю, что многие скажут: виновен ли я в том, что не получил от Бога дара красноречия и не могу составлять проповеди, а сборников печатных проповедей теперь почти невозможно найти? Не лукавь, нерадивый иерей, ибо дело не в сборниках проповедей, а в сердце твоем… Если не проповедует священник или епископ, то значит, что не только нет святого избытка в сердце его. Но пусто оно, и не о чем ему говорить и проповедовать»[852].

О несколько более поздних годах вспоминает митрополит Санкт-Петербургский Иоанн (Снычев). Тогда, в хрущевское гонение, под давлением властей архиереи издавали – от своего имени! – чудовищные распоряжения о недопущении детей в храмы. «Да, скорбные дни переживает Русская Церковь. Сами епископы разрушают ее устои, терзают бедную и всячески издеваются. Вот они, епископы последних дней, о которых умолял преподобный Серафим Саровский и получил ответ, чтобы он не молился о них, так как Господь не помилует их! За что же, поистине, миловать? Наказывать следует. Как Ты, Господи, долготерпелив к нам, грешным! Спаси, Создатель, Церковь Твою, изнывающую от безумия управителей»[853].

В те же годы в России жил человек, чьи строки, по моему восприятию, являются едва ли не единственным образцом беспримесной «святоотеческой пробы» среди огромной массы церковной и околоцерковной литературы второй половины ХХ века – игумен Никон (Воробьев). Для его писем характерна та добродетель, которую преподобный Антоний Великий называл первейшей для христианина – трезвость (причем очень естественная и очень светлая). И вот его взгляд на нашу Церковь времен хрущевских гонений, изложенный в письмах семинаристу Алексею: «Я считаю преступлением со стороны „старших“, что они без испытания, без указания пути принимают в монашество по личным расчетам. Уверен, что они этого не сделают по отношению к собственным детям, а чужих не жалеют… Я очень жалею о. Павла. Ни в коем случае не надо его осуждать, а всякий раз, как вспомнишь его, от всего сердца вздохни: „Господи, помоги рабу Твоему, спаси его! “ Он нуждается в нашем сочувствии и молитвах. Это – плод ложной постановки духовной школы. Взяли механически внешний строй старой школы без его достоинств, без его опытных и образованных преподавателей, без учета нынешних обстоятельств – и спокойны. Даже отношение к учащимся как к лагерникам, а не свободным живым личностям, которым надо всячески помочь утвердиться прежде всего в вере, в живой вере в Бога, а не требовать знания на память кучи сырого материала. Доходит ли, не говорю – до сердца, а даже до ума хоть один предмет? Делается ли он своим для учащегося? Сомневаюсь. Это куча фактов, сырой, непереваренный материал. Хуже того. При малой вере рассмотрение „лжеименным“ разумом духовных истин приводит к „снижению“ значения этих истин. С них снимается покров таинственности, глубины Божественной мудрости. Эти истины делаются предметом „пререкания языков“, чуждым для души учащихся. Вера слабеет и даже исчезает… Все надо бы переделать, начиная с программ и кончая администрацией, даже помещениями. Скажут, не такое теперь время. Пусть всего нельзя сделать, а кое-что можно. А главное, всем надо бы иметь в виду эту цель, что можно – с своей стороны делать, а о прочем скорбеть. Тогда само собой и отношение к учащимся было бы не такое, как теперь, а как к живым душам, перед которыми все, начиная с ректора и кончая прислугой, должны были бы считать себя должниками, не могущими выплатить свой долг… Невольно вспомнишь слова святителя Тихона Задонского, что христианство незаметно уходит от людей, остается одно лицемерство. Это сказано двести лет назад. А теперь что? Духовная школа мертва и выпускает окончательных мертвецов. Скоро „мертвые погребут и этих мертвецов“ (ср.: Мф.8, 22), что уже и делается. Господи, спасай нас всех!»[854].

И нельзя сказать, что все эти болезни были преодолены к тому моменту, когда Промысл Божий освободил нашу церковную жизнь от атеистического ига. В момент перелома церковная жизнь была отнюдь не более здорова, чем прежде. Вот голос, прозвучавший на Поместном Соборе 1988 года: «Я 14 лет являюсь правящим архиереем. Я не знаю, чем вообще занимается патриархия. Я 10 лет посылал отчеты из Курской епархии. Ни разу не получил ни одного замечания – правильно ли я управляю, есть ли ошибки…. Я думаю, что каждый из вас, правящих архиереев, знает, что, несмотря на то что мы живем в одних и тех же условиях, мы так далеки друг от друга. Казалось бы, когда люди живут в трудных условиях, они сплачиваются. Мы все разобщены… Мы сознательно сами разлагаем Церковь… Что мы можем сказать верующим и неверующим не только словом, а прежде всего своим примером? Наше торжество началось служением литургии в Богоявленском соборе. Его совершали члены Синода, прекрасно пели хоры, но как мы себя вели, архиереи, клирики? Мне было стыдно за всех нас. Если бы мы посмотрели на себя и друг на друга со стороны, глазами неверующего человека, то мы бы выглядели не лучшим образом. Служба была хорошая, но мы даже не относились к ней как к спектаклю, ибо на спектакле зрители так себя не ведут, как мы себя вели. Многие иерархи стояли на видном месте, разговаривали, смеялись, и весь их облик показывал, что они не были проникнуты молитвой. И это тоже проповедь, только чего? Как мы можем проповедовать, призывать к молитве, если мы сами разучились молиться?.. Помню сороковые годы… с 1943 по 1954 годы у нас тоже было возрождение: открылись храмы тысячами. Священнослужители имели возможность и административной, и пастырской деятельности. С чего они начали и чем они кончили, я думаю, все, кто жил в то время, знают. Начинали с того, что покупали себе роскошные дома на самом видном месте, красили заборы в зеленый цвет. Приезжай в любое место: лучший дом (с зеленым забором и злой собакой) – дом священника. А машины – не просто „Волги“, а „ЗИЛы“… Мы должны принести покаяние, должны увидеть свои собственные недостатки, должны отказаться от собственного величия… Наша Церковь выжила не благодаря нам и нашим усилиям»[855].

Дальше кончается прошедшее и начинается настоящее время. Многие его черты, печально знакомые всем церковным людям, мы видели в свидетельствах из прошлых эпох. Впрочем – «ходить бывает склизко по камешкам иным. О том, что с нами близко, мы лучше помолчим…»

Лишь одно суждение, заимствованное отнюдь не из газет, приведу сейчас. Монах, написавший предисловие к изданию писем игумена Никона, хоть и остался безымянным, но ссылается на таких наших современников, чьи имена дороги для любого православного человека. " Когда один из высокопоставленных иерархов несколько лет назад вступал в должность, он посетил Псково-Печерский монастырь. Один из духовников, имя которого известно всей России, не советовал ему открывать новых обителей, пока не будет восстановлена монашеская жизнь в уже открытых (тогда их было чуть более 100). Особенно тяжелое положение было в женских монастырях. Духовник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Кирилл (Павлов) в беседе с учащимися Московской духовной академии (февраль 1996 г.) на вопрос, знает ли он в настоящее время женские обители, в которые безбоязненно может поступить человек, имеющий благословение на монашество, ответил: «Я этого не знаю», – посоветовав поездить и посмотреть, какая в них духовная атмосфера. «Беда в том, – продолжил о. Кирилл, – что нет духовных лиц: в мужских монастырях нет опытных духовников, в женских – нет таких духовных стариц, которые бы окормляли молодых, новоначальных. Это большой пробел. Отсутствие подлинных духовных наставников приводит к тому, что их место занимают люди прельщенные или даже проходимцы. Такие „наставники“ занимаются отчитыванием бесноватых, исцелением больных, при всяком удобном случае демонстрируют свою прозорливость, проповедуя крайний аскетический подвиг, представляя христианство и монашество как неедение и неспание. Человек, который подолгу не ест и не спит, в наше время, скорее, настораживает, как и духовники, требующие абсолютного и беспрекословного послушания себе. Признаками подлинной праведности прежде всего являются смирение и любовь к ближнему»[856].

Церковь всегда ощущала свое недостоинство и оплакивала его. Но только поэтому она и смогла сохранить свой дух. И именно плач ее святых о своих грехах и о пороках церковных и был признаком еще неизжитого до конца духовного здоровья.

Вот древнее свидетельство об этом плаче: " Такие мысли[857] не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами. Сие смиряет мое сердце, налагает узы на язык и заставляет думать не о начальстве, не об исправлении других, но о том, как самому сколько-нибудь стереть с себя ржавчину пороков" [858].

А вот новейшее:

Спасителю она целует ноги.

И шум волос ее дошел до нас,

И боль ее, упавшей на дороге,

И темнота ожженных болью глаз.

И багряницы клочья и лохмотья,

Ее браслетов погребальный звон.

Она грешила помыслом и плотью

И попирала милость и закон.

Влачила грязь из всех вертепов мира,

И, подымаясь, падала сто крат.

Но на главу Его струится миро

И горницу заполнил аромат.

Не так ли Церковь в муке и паденьи

Касается Его пречистых ног,

И слезы льет, и молит о прощеньи,

И сознает недуг свой и порок.

И вновь встает она в одежде света,

Очищена, омыта, прощена,

О, наша Церковь, вся в лучах рассвета,

Невеста Слова, вечная Жена! [859]

Незнание реальной церковной истории приводит к неспособности жить в сегодняшнем дне не убегая в утопию, спроецированную в далекое и идеализируемое прошлое. Утопия же – это и есть то место, где рождаются секты и расколы. Чтобы их было поменьше – мы не должны дожидаться, пока человек, издалека бредущий к нам, вдруг сам разглядит наши болезни и ужаснется им.

Мы сами должны честно предупреждать окружающих: мы – больны. С нами жить тяжело и трудно. Мы сами только учимся быть христианами и по большей части заслуживаем разве что «двойки». И все же – Христос не изгоняет нас, Он терпит нас и порою дает пережить и понять, как именно Он исцеляет людей. «Если бы Церковь земная была Церковь святых, то она не имела бы цели своего бытия. Церковь есть врачебница, не общество спасенных, а общество спасаемых»[860].

И потому, по утешительному слову преподобного Ефрема Сирина, «вся Церковь есть Церковь кающихся… вся она есть Церковь погибающих»[861]… Мы ведь – в Церкви; мы – такие, какие мы есть. И, значит, Церковь болеет нами…

Вывод же из всего, сказанного здесь для темы настоящей книги, прост: не всякий увиденный в Церкви грех нужно считать признаком безблагодатности Церкви или безблагодатности времен, в которые мы живем. От замеченного греха священнослужителя не стоит сразу заключать к сатанинской плененности всей Церкви, как это нередко делают сторонники различных расколов[862]. Дело не в том, насколько мы праведны. Дело в Божием терпении. Христос – Бог человеколюбия. Ему пришлось много вынести от христиан за две тысячи лет. Поэтому есть надежда на то, что Он потерпит еще и наши беззакония.

«И ВСЕ ЖЕ НЕБО СТАНОВИТСЯ БЛИЖЕ…»

(Интервью журналу «Фома: Православный журнал для сомневающихся» [М., 1997. № 1 (4)]).

Корр.: Отец Андрей, обычно конец света связывают с приходом антихриста. Кого только не называли антихристом – Петра I, Ленина, Сталина и даже Горбачева! А кто такой антихрист в церковном понимании, чего от него ждать?

А. К.: Во-первых, апостол Иоанн в своих Посланиях (не в Апокалипсисе) говорит, что антихристов много. В этом смысле антихрист «с маленькой буквы» – это любой человек, который находится в состоянии активной борьбы с Церковью.

Во-вторых, собственно антихрист – это зеркальное отражение Христа. Вообще, для античной и средневековой культуры зеркало – очень странный предмет, в котором есть что-то такое неправильное. Не нужно забывать, что приставка????? («анти») в греческом языке означает не только «против», а еще и «вместо»[863]. Антихрист приходит вместо Христа, т. е. подменяет собой Христа. И чтобы такая подмена могла произойти, он должен быть очень похож на Христа. Здесь есть некоторое зеркальное подобие: мы видим, что у Христа было три с половиной года земной проповеди, земного служения. Точно также Апокалипсис говорит, что три с половиной года будет длиться земное владычество Антихриста. У Христа были чудеса, – несомненно, антихрист будет творить «чудеса». У Христа были свои ученики, была своя Церковь, – конечно же, и у антихриста нечто такое будет. Христос был универсально открыт, – несомненно, антихрист тоже будет универсально открыт и тоже будет готов вобрать в себя и подчинить своей власти, своему «евангелию», все культурные, национальные и религиозные традиции, каждую из них перетолковав по-своему, конечно.

Подобий очень много. Но, как говорит Честертон, если человек, которого не интересует содержание, возьмет, скажем, две газеты, одна из которых называется «Атеист», а другая – «Католик», то он найдет, что между ними есть много общего: у них одинаковые макеты, они напечатаны с помощью одной и той же технологии, в них одна и та же структура: информационные сообщения следуют за редакционными статьями, а в конце идут странички критики и фельетонов. С точки зрения структурализма все очень похоже, но было бы большой ошибкой сделать вывод, что атеизм и католичество – это одно и тоже. Так же и в нашем вопросе: внешние стороны будут похожи. Разница же в намерениях. Ради чего Христос отказывается от земной власти? Ради чего антихрист ее берет? Намерения окажутся противоположными.

Корр.: Значит, антихрист – это будет конкретный человек, обладающий к тому же еще и огромной мирской властью?

А. К.: Да. Я полагаю, что антихриста можно описать с помощью отрицательного богословия. Мы знаем, что было с Христом, и от этого можно заключить, что произойдет с антихристом. Вот мы видим три искушения Христа, великолепное толкование которых дал Ф. М. Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе» – искушение хлебом, искушение властью, искушение чудом. Вот эти три искушения, которые отверг Христос, их, очевидно, антихрист и примет. Он примет власть над человеческими душами через чудеса, власть над человеческими отношениями через принятие рычагов земного управления, власть над телами через контролирование механизмов распределения земных благ. Кстати сказать, это последнее – преувеличенный интерес к сфере распределения – и позволяло Ф. М. Достоевскому подозревать антихриста в идеалах социализма.

Корр.: Означают ли Ваши слова то, что царство антихриста будет представлять собой некую глобальную надгосударственную структуру, нечто вроде мирового правительства?

А. К.: Поскольку антихрист придет, чтобы прельстить «аще возможно и избранных», это означает, что предметом его специального интереса будет контроль над жизнью тех, кто ему опасен, т. е. контроль над жизнью христиан. Поэтому глобальность царства антихриста вполне может не распространяться на Китай. Нет нужды, чтобы царство антихриста было планетарным в самом буквальном смысле, т. е. чтобы оно включало в себя и племена, которые живут архаичной жизнью третьего тысячелетия до Р. Х. Царство антихриста должно быть экуменичным в изначальном смысле слова nh («ойкумена»): «обитаемая вселенная», вселенная, населенная письменными народами, находящимися между собой в контакте. В этом смысле – да, она должна быть планетарной, т. е. там, где есть христиане, там, где присутствие их значимо, там должна быть установлена власть антихриста.

Для того, чтобы царство антихриста могло вполне достичь своих целей, необходимо будет провести маргинализацию христианства с последующим его «выпариванием», уничтожением.

Корр.: Но значит ли это все-таки, что нехристианские народы изначально обречены?

О. А.: Это та ситуация, в которой неизвестно «да» или «нет». То есть можно провести аргументы в пользу «да» и в пользу «нет».

Пусть даже вопрос поставим так: спасутся ли нехристиане? Думаю, что вопрос этот может быть открыт до тех пор, пока убеждения нехристианина не вошли в сознательное, прямое противление Евангелию. Скажем, буддизм в Тибете – это собственная религиозная традиция. Но буддизм в России, например, в Москве – это секта. Потому что здесь неизбежен пафос противостояния христианству.

Корр.: Вы упомянули чудеса, но ведь большинство современных рационалистов вообще считают, что все это «бабушкины сказки»…

О. А.: Честно говоря, я уже давно забыл, как выглядят «современные рационалисты». Мне встречаются современные антихристиане, современные светски мыслящие люди, но рационализмом там как правило почти не пахнет. Это видно хотя бы из того, что с тем же пафосом, с которым эти якобы рационалисты будут придираться к каждой запятой в библейских текстах, – с тем же самым пафосом, только поменяв знак его, они будут принимать самые странные рассказы о чудесах, которые происходят за рамками Церкви. Речь об оккультизме, экстрасенсорике и прочем. Поэтому, увы, простым рационализмом в наше время люди совершенно не страдают. Я как раз убежден, что современному мировоззрению не хватает рационализма.

Корр.: И это в конечном итоге служит на руку грядущему антихристу?

О. А.: Конечно. Власть над душами, т. е., собственно, власть религиозная, – это будет власть синкретическая, которая попытается создать некий суррогат реальных исторических религий через их замену «пустышками». Некоторые внешние формы останутся, но придет совершенно другое содержание. Вообще, если человек ищет общий знаменатель разных философских систем, то в результате получит ноль. Попробуйте взять, например, греческую античную философию и найти в ней хотя бы одну идею, с которой соглашались бы все греческие философы. Так вот, гарантирую Вам, что такой идеи просто нет. То же самое и в индийской философии. Только издалека кажется, что индийская философия есть нечто целостное. Ничего подобного. Это тоже двухтысячелетняя история споров, свар, бесконечных дискуссий, своей схоластики, бесконечного дробления и т. д. Поэтому, если мы еще и все вместе объединим, добавим европейскую философию, христианскую философию, китайскую и попробуем выжать оттуда нечто общее, – у нас ничего путного не получится! То же самое можно сказать и о религиях: в них нельзя найти всеобщее содержание. Впрочем, если попытаться, то оно будет пустое, совершенно неинтересное, искусственное. Но вот когда у кого-то есть стремление к тому, чтобы под благовидным поводом избавиться от религий, тогда это может сработать. Дело в том, что каждый человек ощущает, что религия несет в себе еще и какую-то угрозу для него, что это императив, требование обновления жизни, требование служения. Далеко не каждому этого хочется. Но и сказать об этом честно и прямо – тоже не все могут.

У Иосифа Бродского есть замечательная строчка: «Неверье – слепота, но чаще свинство». Я могу с этим совершенно согласиться. На моей памяти лишь один раз юноша честно признался в причине своего удаления от Церкви. Когда мы с этим молодым человеком на философском уровне все более-менее выяснили, он заявил: «Нет, я все равно креститься не буду, так как мне тогда придется с женщинами расстаться, поэтому не хочу» (надо заметить, что затем, уже закончив институт, он женился и пришел-таки в Церковь). А в основном люди думают, что в Церковь не пускает именно голова, а совсем не другое место. И поэтому считают, что лучше некую вошь в голове завести, которая объясняла бы, почему они в Церковь не идут, почему с Евангелием не соглашаются. И натаскивают в свою голову всякий мусор: «Я бы пошел, принял бы вашего Бога, да вошь сказала, что нельзя».

Поэтому хоть Христос и говорил: «Я успокою вас» (Мф.11, 28), но на изначальном уровне Он исполнял совершенно другую социальную, психологическую, психотерапевтическую работу: Он будоражил, Он взрывал. Взрывал мещанский мирок, покой души, фарисейской самодостаточности. С этой точки зрения вполне справедливо во Христе видеть бунтаря. А реакция мира на бунтарей во все времена одинакова. Не забудем еще, что христианство названо «солью» земли и что земля явно нездорова, «ранена». Так что нетрудно представить реакцию раненого организма на соль, которой посыпаются его раны. Реакция отторжения, проявляемая миром в ответ на христианство, вполне понятна. Мир еще попробует от нас, христиан, избавиться.

Корр.: И все же обычно христианство воспринимается как религия любви. И тут вдруг Апокалипсис, Откровение Иоанна Богослова со своими страшными картинами. Произошло даже некое изменение смысла самого слова.

О. А.: Ведь слово может быть, это и меч. Хотя я вижу здесь совершенно другое сравнение: таран. Таран, который пробивает крепостные ворота. Дело здесь вот в чем: врата ада, как известно, заперты изнутри. Не Бог нас запирает в некий «концлагерь» вечных мук, вечного полубытия, а мы сами запираемся от Него изнутри. Причем запираемся по-разному. Есть запоры, которые срабатывают по понятной причине: тогда. когда я сам хочу этого, подхожу к двери и ее запираю. А бывает так, что двери защелкиваются просто от сквозняка. Хотя человек, может, и не прочь был, чтобы эта дверь защелкнулась… В обществе, в человеческой душе гуляют такие сквозняки, которые захлопывают те двери, через которые мы могли бы выйти к Богу. Общественная жизнь людей – особенно в последние столетия – строится так, что быть христианином все сложнее… Такие защелки, которые почти что стихийно возникают в обществе, иногда срабатывают совсем незаметно. Поскольку мы их не видим, то и не ощущаем, насколько они нас блокируют. А так как мы не ощущаем, что они нас блокируют, то и не чувствуем, что они лишили нас свободы. Соответственно у нас не рождается бунт против них… Точнее, бунт иногда может рождаться, но он как правило выливается в совершенно идиотские формы типа наркотиков, самоубийств и т. д. Люди не понимают, против чего надо бунтовать.

Так мы понемногу привыкаем к нашей темнице, и, когда окончательно привыкнем, когда наш мирок окажется совсем изолированным и замкнутым, вот тогда извне и раздастся этот стук тарана. Но не изнутри. Ведь изнутри все уже будет выжжено, нечем будет дышать. Поэтому к нам, в наш затонувший мирок, спасательной команде нужно будет пробиваться извне, чтобы все-таки дать нам возможность дышать. Надо будет наши двери, наши иллюминаторы пробивать извне тараном, чтобы к нам все-таки можно было прорваться и дать нам возможность глотнуть свежего воздуха. Самое печальное здесь то, что эта спасательная операция, которую совершит Христос в конце истории, может быть успешна только отчасти, потому что Христос в силах сломать те запоры, которые возникли как бы непроизвольно, по принципу «так получилось». Но Он никогда не будет взламывать дверь той души, которая сознательно не хотела Его принимать. В этом смысле нередко говорят, что Христос – «джентльмен»: Он никогда не войдет без стука и без согласия хозяина. Но очень у многих людей вера украдена без их согласия. Апостол Павел говорил, что «худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор.15, 33). И такого рода запоры Господь силою может сокрушать. Но запоры, подчеркну, – социально-исторические, навязанные людям, а не свободно выбранные ими. Если же они избраны самим человеком и устроены им самим внутри себя, – то здесь Христос не будет мешать людям, которые сами загоняют себя в ад.

Так что люди отчасти произвольно, отчасти непроизвольно создадут такое общество, в котором они потеряют главную свободу – свободу быть с Богом, и тогда Бог прорвется к нам. Но если при этом обнаружится, что кто-то сознательно хочет быть сиротой, то он таким и останется. Именно в этом смысле спасательная миссия Христа не может быть доведена до конца, до всеобщего, абсолютного, тотального успеха. Просто потому, что мало бросать спасательные круги утопающему; нужно, чтобы утопающий хотел за них зацепиться. А если он самоубийца, то сколько ни бросай – все будет бесполезно.

Корр.: Отец Андрей, для современного человека образы Апокалипсиса – страшные всадники, трубящие Ангелы – никак не соотносятся с его реальной жизнью. В чем тут причина: в глубоком, скрытом символизме апокалиптических образов или в чем-то другом?

О. А.: Я думаю, что нам еще немножко надо подождать. Тогда Апокалипсис, как и вся Библия, вновь станет понятнее. Дело в том, что Библия есть книга Церкви. Православная Церковь – это христианство периода поздней античности. Православие сформировалось – в основных принципах церковной жизни – в эпоху, когда христиане жили в языческом мире. Поэтому оно достаточно хорошо приспособлено к жизни в меньшинстве и в языческом окружении. А затем христиан стало большинство, и Церковь замерла в той цитадели, которую она себе создавала во времена господства язычества. И очень многое стало непонятно в пришедшие затем века (более или менее – пусть и внешне – благополучные…).

Знаете, Православие можно сравнить с черепашкой: если посмотреть на это животное, то сразу хочется спросить: «За что ж тебя Бог так разделал?!» Но такой вопрос возникает только в том случае, если черепашка живет в школьном «живом уголке». А если на нее посмотреть в естественной среде обитания, то будет понятно: если у черепашки такой толстый панцирь, значит, у кого-то слишком острые зубки. Так вот, любому человеку, прикасающемуся к христианству, становится заметен парадокс: христианство – это религия любви, и при этом – единственная догматическая религия мира. Подчеркиваю: не «одна из», а просто единственная догматическая религия мира. А дело здесь в том, что, поскольку христианская весть о любви была вестью свободы, ее, весть, слишком легко было «изнасиловать», слишком легко было перетолковать в языческих стереотипах. И надо было защищаться от этих ложных толкований. Вообще, любой текст существует только в интерпретации: каждый читающий понимает и толкует текст по-своему. Поэтому Евангелие естественно нуждалось в защите, чтобы вольные, ложные интерпретации были отторгнуты и чтобы апостольское понимание Христовых слов, – т. е понимание их теми людьми, которые были со Христом и которых Он сам учил, – не погасло в веках. С этой целью и возникает Предание, возникают догматы, которые не столько утверждают нечто о Боге, сколь