Социальная необходимость преступности

Такой взгляд, как и многие другие неочевидные идеи в социологии, возвращает нас к Эмилю Дюркгейму. В этом подходе преступление, равно как и наказание за него являются базовой частью ритуалов, которые поддерживают любую социальную структуру. Предположим, истинность мнения о том, что процесс наказания или исправления преступников неэффективен. Суды, полиция, система надзора за условно осужденными — ни один из этих методов не является особо эффективным в том, чтобы отвлечь преступника от дальнейшей преступной жизни. Это не очень удивило бы Дюркгейма. Можно утверждать, что социальная цель этих наказаний состоит не столько в том, чтобы оказать реальное воздействие на преступника, сколько в том, чтобы разыграть некий ритуал, служащий для выгоды общества. (518:)

Напомним, что ритуал — это стандартизованное, церемониальное поведение, исполняемое группой людей. Оно включает в себя общие для всех эмоции и создает символическую веру, которая еще сильнее привязывает людей к группе. Теперь — в случае наказания преступников — люди, группа, которую надлежит сплотить воедино, — это вовсе не преступная группа. Это остальная часть общества, те самые люди, которые наказывают преступников. Преступник не является ни лицом, пользующимся выгодами ритуала, ни членом группы, которая разыгрывает ритуал, он представляет собою всего лишь сырье, из которого творится ритуал.

Представим сцену в зале суда. Человека обвиняют в убийстве. Сцена носит театральный, подавляюще традиционный характер. За высоким деревянным столом сидит судья, облаченный в черную мантию, отчужденная, авторитарная фигура, символизирующая закон. Обитые деревянными панелями стены выстроены в линию с томами статутов и прецедентов: история закона в позолоченных переплетах. Пространство перед скамьей судьи отделено перилами — разновидность некого священного пространства, охраняемого вооруженным судебным приставом, куда никто не может войти без разрешения судьи. С одной стороны, в другом огороженном пространстве — жюри присяжных. В другом специальном месте — заключенный обвиняемый — бок о бок со своими адвокатами и вооруженной охраной: негативное место тюремной камеры, куда никто не ступит добровольно.

Короче говоря, вся сцена в целом представляет собою ритуализированное, живописное распределение различных ролей для отправления правосудия. Свидетели выдвигаются вперед и приводятся к присяге в особо торжественной манере, включающей в себя угрозу наказания их самих в случае ее нарушения. Адвокаты с обеих сторон приводят доказательства, следуя выработанному этикету, стараясь возбудить среди членов жюри коллективные сантименты, которые склонили бы принятие вердикта в их пользу. А за ограждением сидит публика, состоящая как из частных лиц, так и из представителей прессы.

Эта последняя группа — публика — она и есть подлинный объект ритуала. Представление судебного процесса ставится, в конечном счете, для ее выгоды. Убийца признается (519:) виновным или нет; в том и другом случае закон персонифицируется, выполняется, проводится в жизнь. Публика должна получить еще подтверждение того, что законы существуют и что они не нарушаются. Особенно мощное эмоциональное воздействие имеет тот ритуал, в котором кого-то признают виновным в серьезном преступлении, и сверх всего — в эффектном убийстве, которое привлекает внимание всей общины. Потому что для динамики ритуала не имеет значения, какая это разновидность эмоции; это может быть отвращение к ужасающему деянию, гнев и желание наказать или, напротив, симпатия к обвиняемому в осознании его смягчающих обстоятельств. Важно, что эмоция сильная и она при этом широко разделяется другими. Именно это эмоциональное соучастие сплачивает группу воедино и воссоздает ее как единую общину.

В таком случае выходит, что главным объектом ритуала «преступление-наказание» является не преступник, а все общество. Судебный процесс вновь и вновь подтверждает веру в законы и создает эмоциональные узы, которые вновь и вновь связывают членов общества воедино. С этой точки зрения иррелевантно, каким именно образом реагирует на все это сам преступник. Преступник — это аутсайдер, объект ритуала, а не участник его. Он или она необходимый материал для продуцирующей солидарность машины, а не получатель ее выгод. Театральное представление судебного процесса, когда оно ставится под публичным взглядом, рассчитано именно на движения. Впоследствии может оказаться, что данный процесс не пришел к выяснению истины. Обвинение может быть отозвано вследствие признания техни-ческих ошибок. Преступники могут попасть в переполненную тюрьму, где приобретут новые криминальные контакты и станут еще глубже привержены преступной жизни. Скорее, нежели от него ожидалось, совет по освобождению под честное слово может прийти к решению разгрузить переполненную тюрьму, освобождая их, и они опять выйдут под надзор, в рутину полицейских проверок и во все остальное, что связано с продолжением криминальной карьеры. Если мы взглянем на систему криминального правосудия с точки зрения того, как сделать что-то, чтобы воспрепятствовать преступности, то увидим, что она неэффективна, даже абсурдна. В ней будет больше смысла, если (520:) мы осознаем, что все социальное давление ложится на драматизацию наказания и что это делается для того, чтобы убедить общество в целом в валидности правил, а не обязательно для того, чтобы убедить преступника.

Из этого следует даже более парадоксальное заключение. Общество нуждается в преступности, говорит Дюркгейм, если это необходимо для его выживания. Иначе правила не могли бы церемониально выполняться и пришли бы в общественном сознании в упадок. Моральные сантименты, которые возникают, когда члены общества чувствуют общее возмущение против какого-то ужасающего нарушения, больше не будут ими переживаться. Если общество слишком долго прожило без преступлений и наказаний, его собственные узы отомрут, и группы распадутся.

По этой причине, объяснял Дюркгейм, общество будет заниматься «производством преступлений», если они уже не существуют в нем в достаточном объеме. Поэтому то, что считается сейчас преступлением, может значительно видоизменяться в зависимости от того, к какому типа общества этот социум относится. Даже общество святых найдет, из чего сотворить преступление — хотя бы из любого малейшего уменьшения святости по сравнению с другими. Иначе говоря, святые тоже будут иметь свои центральные, особо священные правила, и те, кто не следуют им столь же усердно, как остальные, будут отбираться для отправления ритуала наказания, который служит тому, чтобы драматизировать и еще выше поднять правила.

Насколько много можем мы принять из дюркгеймовской теории? Я сказал бы, что кое-что из сказанного в ней — не совсем правильно. Дюркгейм представляет нам функциональный аргумент: если обществу необходимо выжить, тогда оно должно иметь преступность. Но нет необходимости в том, что любое конкретное общество должно выживать; следовательно нет необходимости, чтобы для этого существовала преступность. Дюркгейм смотрится лучше, когда он объясняет механизм, который иногда используется: если выполняются определенные ритуалы (в данном случае ритуалы наказания), тогда социальная интеграция возрастает; если нет, тогда имеет место меньшая интеграция. Будет механизм использоваться или нет — это другое дело. (521:)

Но если мы слегка переместим нашу точку зрения, то сможем увидеть, что имеется множество случаев, когда этот механизм фактически приводится в действие. Общество как целое — это только понятие, и, следовательно, «общество» в действительности ничего не делает. Реальные актеры на этой сцене — это различные индивиды и группы. Именно эти группы используют ритуальные наказания для того, чтобы увеличить свои собственные чувства солидарности и свою собственную власть, чтобы господствовать над другими.

Поэтому мы можем сказать, что забота о наказании преступников — это лишь один из аспектов борьбы между группами. Это символическая форма политики. Если вы задумаетесь над этим, то придете к выводу, что не существует прямой рациональной причины, по которой люди были бы должны беспокоиться по поводу преступлений, совершенных против других людей. Почему я должен заботиться, если кого-то ограбили, убили или изнасиловали? Говорить так — не очень морально, но дело именно в этом: люди должны ощущать какую-то моральную включенность в группу, чтобы озаботиться «проблемой преступности». Вы могли бы, конечно, ответить, что каждый должен быть обеспокоен преступлениями против других людей, потому что такое могло бы случиться и с вами. Что ж, здесь можно и согласиться, и не согласиться: жертвами преступлений становится ежегодно около одного процента населения Соединенных Штатов. Объективно ваши причины идентифицировать себя с жертвами преступления не так уж и сильны, если столь малы шансы оказаться среди жертв.

Это правда, что некоторые группы имеют гораздо более высокие показатели виктимизации*: бедные, черные, молодые. Подростки, которые совершают большинство преступлений, становятся также и наиболее частыми жертвами преступлений: в то время как значительно менее 1 процента людей старше пятидесяти подвержены таким преступлениям, как воровство или насилие, от воровства ежегодно страдают практически 15 процентов подростков и около 6 процентов подвергаются насилиям. Как ни парадоксально, именно те люди, которые в наименьшей мере страдают от преступлений, больше всех заботятся о проблеме преступ-

* От англ. victim — жертва. — Прим. перев.

ности. Так значит, озабоченность по поводу преступности — это в значительной мере символическая проблема. Те люди, которые больше всего подвергаются преступлениям, с наименьшей вероятностью будут поднимать крик по поводу ее.

Этот процесс носит, как я полагаю, скорее политический характер. Некоторые политики очень много говорят о нем. Почему у них возникает желание поступать таким образом? Потому что сама идея преступности возбуждает многих людей, особенно если воображение у них работает таким образом, что они идентифицируют себя с жертвами преступлений. Газеты и масс-медиа вносят в это свою лепту яркими публикациями об отдельных преступлениях, которые вызывают наибольший «человеческий интерес». Но ведь это такие преступления, в которых жертвы наиболее нетипичны, т. е. являются видными гражданами или представителями высших классов или белого населения. Этот тип избирательной драматизации преступления и его наказания (сцена в зале суда) работает, подобно дюркгеймовскому ритуалу, на мобилизацию населения — и, между прочим, на то, чтобы оказать помощь определенным политикам, которых и выбирают благодаря их сильному лидерству в деле борьбы с преступностью.

Эти ритуалы обращены к людям, которые уже плотно интегрированы в доминантные группы. Ключевая аудитория здесь состоит из процветающих людей среднего или старшего возраста, проживающих, к примеру, в пригородных зонах или небольших городках, и получающих моральный заряд из чтения материалов по криминальным проблемам в газетах, восседая на своих удобных стульях. Это люди, чьи общины организованы с помощью огромного объема ритуальной солидарности, и, следовательно, они в наибольшей степени восприимчивы к моральным призывам наказания преступников, чьей жертвой стал кто-то другой. Это к тому же те самые люди, которые наиболее озабочены тем, чтобы наказывать правонарушителей по чисто символическим поводам, таким как наркотики, азартные игры и проституция. Эти «преступления без жертв» фактически совсем не затрагивают тех людей, которые ими возмущаются. Это скорее символические правонарушения против идеалов, которые сильно интегрированные и, следовательно, высокоморальные господствующие группы рассматривают как

сущность своей правоспособности. Переживая по поводу преступлений без жертв, эти группы подтверждают свой статус и свое ощущение правоспособности. Сам акт некой оскорбленности помогает им ощущать свое членство в «респектабельном» обществе.

Ритуалы наказания в определенном смысле удерживают общество воедино: они удерживают единую структуру господства. Они делают это, отчасти мобилизуя эмоциональную поддержку политиков и полиции. Помимо всего прочего, они усиливают чувство солидарности внутри привилегированных классов и могут помочь почувствовать свое превосходство в отношении тех, кто не следует их собственным идеалам. Беспокойство по поводу преступления узаконивает социальную иерархию. Общество, которое удерживается воедино с помощью ритуала наказания, — это стратифицированное общество.

В этом смысле преступность встроена в общую социальную структуру. Любые ресурсы, которые использует господствующая группа для контроля, будут иметь связанные с ними преступления. Поскольку имеет место непрекращающаяся борьба между группами за господство, какие-то из групп будут преступать стандарты других групп. И те индивиды, которые наименее интегрированы в любые группы, будут преследовать собственные индивидуальные цели безотносительно к морали, выдерживаемой другими. Поэтому обычно не бывает недостатка в действиях, оскорбительных в отношениях многих групп общества. И эти оскорбления в какой-то степени приветствуются господствующими группами. Преступление дает им случай для отправления церемоний наказания, которые драматизируют моральные чувства общины, которое подпирает их групповое господство.

Это означает, что любой тип общества будет иметь свои собственные особые преступления. Что остается постоянным во всех обществах, так это то, что каким-то образом законы должны быть введены в действие таким способом, чтобы совершались преступления и наказания. Племенные общества имеют свои табу, преступание которых влечет свирепое наказание. Пуритане в колониях Новой Англии со всем их интенсивным моральным давлением верили в преступность колдовства. Капиталистические общества имеют (524:) бесконечные определения преступности относительно собственности. Равным образом социалистические общества имеют свои преступления, особенно политические преступления нелояльности государству и индивидуалистические преступления недостаточности чистосердечного участия в жизни коллектива. Взгляд, брошенный через призму ритуальности, обнаруживает, что все общества производят свои собственные типы преступлений. Можно перемещаться от одного типа преступлений к другому, но невозможно избавиться от преступности вообще.

Преступление — это дело ни простой нищеты и социальной дезорганизации, ни — в особенности — злых или биологически дефективных индивидов. Теория навешивания ярлыков несколько ближе к истине, однако эти процессы гораздо шире, чем просто социально-психологические события, зарождающиеся в умах правонарушителей. Преступники являются лишь частью более крупной социальной системы, которая охватывает общество в целом.