Глава шестнадцатая. Ранним утром второго декабря капитаны Муравьев и Стрельников добрались с беженским эшелоном до станции города Новониколаевска

Ранним утром второго декабря капитаны Муравьев и Стрельников добрались с беженским эшелоном до станции города Новониколаевска. Григорий Голубкин неожиданно отстал от них, решив утешать вдову убитого Лабинского.

Город засыпал снег. Шел он без ветра, густой завесой, ослабляя холод. Оставив Стрельникова с вещами на вокзале, Муравьев отправился на главный почтамт в надежде получить письмо от Настеньки Кокшаровой, как условился с ней при ее отъезде из Омска.

Городские улицы богатого сибирского города на величественной Оби переполнены воинскими частями. Почти возле каждых ворот дымят походные кухни, стоят заносимые снегом понурые лошади с подвязанными к мордам торбами с овсом, кое-где укрытые брезентами пушки и двуколки с зарядными ящиками. По дороге движутся вереницы подвод.

На почтамте у окошек толпятся люди для посылки телеграмм и получения писем до востребования. Здесь преобладание штатских и больше всего в толпе женщин всех возрастов.

Стоя в очереди у окошка писем до востребования, Муравьев наблюдал за выражением на лицах у всех, кто уже получил долгожданные письма. Его поражала торопливость, с которой прочитывались и вновь перечитывались письма. Различные строки в них мгновенно меняли выражения на лицах, убирая с них намеки на улыбки или заставляя оживать улыбки.

Особенно колоритны лица женщин: в их глазах или вспыхивают живые искры, или же от слез мгновенно тухнут, выявляя всю глубину переживаемых ими радостей и огорчений.

Муравьев очнулся от раздумий, услышав из окошка строгий вопрос:

— Фамилия, капитан?

— Муравьев.

— Полнее?

— Вадим Сергеевич.

Женщина безразлично перебрала письма в большой пачке. Не найдя в ней фамилии Муравьева, взяла в руки вторую пачку с менее помятыми конвертами и, вынув из нее письмо, подала Муравьеву.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Держа конверт в руках, Муравьев отошел к окну, распечатал.

«Вадим Сергеевич, — начал он читать сиреневый листок, исписанный мягким почерком. — Я благополучно и, представьте, даже без простуды добралась до Красноярска. У местных Кошечкиных меня приняли очень ласково. Но я вся в тревоге. Вчера была на вокзале и, узнав, что папин поезд в Красноярске, бросилась, не помня себя от радости, разыскивать его на путях, надеясь на встречу с папой. Но папы в поезде не оказалось. Меня успокоили, что, видимо, папа в Омске опоздал к отходу поезда и теперь едет с каким-то другим эшелоном.

Где вы теперь оба? Мне без вас страшно и одиноко. Вадим, берегите себя. Сдержите свое обещание встретиться со мной, чтобы не расставаться. Помните, мой дорогой, что люблю вас и памятью о вас согреваю свою жизнь, наполненную ожиданием скорой встречи с папой и вами. Хранит вас Христос.

Ваша Настенька».

Муравьев не мог оторвать глаз от подписи «ваша Настенька» и снова начал перечитывать письмо.

— Вадим! Господи, да ты ли это? — Он вздрогнул от громко и радостно произнесенного имени.

Муравьев не сразу узнал стоявшего перед ним поручика.

— Не узнаешь меня?

— Узнал! — облегченно вздохнул Муравьев. — Костя! Понимаешь, получил письмо…

Офицеры обнялись и расцеловались. Муравьев встретил Константина Можарова, с ним он вместе окончил военное училище.

— Где остановился?

— Нигде. Только сейчас объявился в сем граде.

— Тогда ко мне.

— Но я не один.

— Женат?

— Нет, с приятелем капитаном Стрельниковым.

— А хоть с десятью капитанами. У меня в родительском доме места хватит. Ко мне без всяких разговоров. Немедленно. Это же мой родной город. Здесь у меня отец и сестра. Все увидишь и узнаешь. Дух захватывает от радости, что встретил тебя, Вадимушка, дорогой мой. А капитан где?

— На вокзале. Удобно ли к тебе? По облику сам видишь какой, а кроме того обовшивели.

— Чепуху городишь. У меня машина. Заскочим на вокзал за твоим приятелем и ко мне домой.

— Ты в какой части?

— Адъютант коменданта города. Понятно? Пойдем, пойдем. Сегодня воскресенье, и у нас после обедни будем есть пироги. Так что встречу справим по всем правилам.

Уже четыре дня Муравьев и Стрельников с особым наслаждением привыкали к уюту гостеприимного дома поручика Константина Можарова, сына священника, настоятеля местного кафедрального собора отца Алексея. Они испытывали почти физически ощутимое удовольствие, не соприкасаясь с колчаковской Сибирью, оставленной ими за порогом поповского дома.

Офицеры наконец вымылись в бане, побрились, оделись в чистое белье и новое обмундирование. Это все предоставил им поручик Можаров, включительно до шинелей, правда, солдатских, но родного русского покроя, каким-то чудом уцелевших на интендантском складе с шестнадцатого года и, видимо, сшитых в местных пошивочных мастерских в канун революции.

Все дни, став нежданными гостями, офицеры не выходили из дома. Они ели, пили, спали, разговаривали, спорили обо всем, что их могло волновать в эти дни. Они были окружены трогательными заботами друга, его отца и особенно его сестры Марины Алексеевны, преподавательницы истории в местной женской гимназии. Обладательница красивого голоса, Марина Алексеевна виртуозно играла на гитаре.

Жизнь в доме Можаровых текла тем спокойным, по-русски размеренным ритмом давнего бытового уклада, в котором все складывалось из таких необходимых житейских мелочей, начиная от неугасимых огоньков в лампадках, скрипа половиц и скрипа ступенек лестницы во второй парадный этаж.

В доме жили свои, принадлежащие только ему, запахи ладана, розового масла и гари деревянного масла. Уютный можаровский дом начинался от половиков, деревянных кадушек с фикусами и олеандрами и не мог не напомнить Муравьеву и Стрельникову о родных домах, в которых также были вещи, похожие на окружавшие их сейчас. Все это было в их родных домах, и память услужливо напоминала о местах, которые они там занимали. В их родных домах были тоже свои запахи свежеиспеченного хлеба, запахи стеариновых свечей и французских духов. И от всего этого им пришлось уйти, когда их заставили поверить, что именно им, молодым офицерам русской армии, принадлежит честь защищать единство России от интернациональной идеи большевиков.

Теперь, когда Муравьев и Стрельников соприкоснулись со всей омерзительной действительностью и жестокостью гражданской войны, им хотелось как можно реже вспоминать о всех горестных днях и ночах, окунувших их в реальность житейской трясины из генеральских интриг и распрей, из политических махинаций своих и иностранных политиков, из жуликов всех мастей и сословий.

Обо всем этом хотелось забыть в доме Можаровых, где для Муравьева и Стрельникова дни проходили счастливо. Особенными в этих днях были вечера, когда за самоваром в обществе Кости, отца Алексея и Марины Алексеевны от незатейливой беседы оживали смелые мысли о всем происходящем. Говорили о прошлом, настоящем и будущем. И особенно о будущем, для всех таком неведомом, но неизбежном. От самовара уходили в гостиную, засиживались допоздна. Хозяева никак не могли уговорить гостей спать на кроватях. Они упорно ложились спать на пол, боясь наградить хозяев кусучей нечистью…

***

В просторной гостиной на голубых обоях раскиданы васильки. В простенках четырех окон высокие зеркала в резных рамах из красного дерева. На окнах плотные гобеленовые шторы. Две голландские печки облицованы поливными изразцами — синие кораблики с парусами.

На столе под плюшевой скатертью в парном подсвечнике горящие свечи. Двум огонькам не под силу побороть темноту в комнате, но они все же сгрудили ее и уплотнили в трех углах, а в красном в лимонном свете огонька лампадки с бликами на серебряном окладе образ Нерукотворного Спаса.

Перед столом у стены диван с высокой спинкой, украшенной резьбой с зеркальной вставкой. Вокруг стола три кресла с шелковыми подушками, на них розы, вышитые гладью.

На столе два толстых альбома с картонными страницами семейных фотографий. Переплеты альбомов из вишневого бархата с накладными медными украшениями. На диване с гитарой Марина Алексеевна в черном платье с кружевным воротником и обшлагами.

Ее каштановые волосы с густой паутиной преждевременной седины на висках. Голубые глаза дарят лицу то особое очарование нежной женственности, способной останавливать на себе внимание.

Хозяин дома, отец Алексей, в серой суконной рясе ходит по комнате, придерживая правой рукой на груди серебряный наперстный крест. Он среднего роста, сухопарый, седовласый.

Ходит, задумавшись то ли о том, что недавно было сказано, то ли о своем повседневном в жизни священника. Ходит, а его расплывчатая тень переползает по стене между голландскими печками.

Муравьев и Стрельников в креслах. Стрельников курит. Облачко табачного дыма нависает над огоньками свечей и, разрываемое их жаром на волокна, исчезает в темных углах.

Марина Алексеевна еще ни разу не включала в гостиной электричество, обходясь огнями свечей, так как больше всего любила их живой свет, помогающий думать и способный согревать.

Она только что спела грустный романс об осенних астрах и перебирает пальцами струны. Тишину комнаты наполняет ласковая мелодия.

— Наш вчерашний разговор о мужестве русского народа не покидал меня, в классе мешал заниматься. Рассказывая о римских цезарях, не переставала думать о мужестве своего народа. За покой своей земли-кормилицы русские издавна стояли насмерть. За неприкосновенность ее сражались чаще всего босые, а то в лаптях, укрывая пламенное сердце холщовой рубахой да материнским благословлением.

Марина Алексеевна положила гитару на диван.

— Разве не мужество русских простолюдинов заслонило и спасло от гибели культуру Запада, не позволив полчищам монгольских конниц втоптать в землю ее черепки? История русского мужества хранится в земляных валах, в руинах крепостных стен древних городов.

История русского мужества утверждалась по-всякому, но всегда всем народом. То в битвах с пришлыми врагами, то в извечном споре с царями и боярами. Всегда за право своего вольготного дыхания, и этот спор обильно поливался кровью с головы до пят.

— Мариночка, не волнуйся, — попросил отец Алексей.

— Не перебивай, папа. Должна высказаться. Понимаешь, должна! Устала молчать! Надеюсь, гости поймут, почему не могу молчать?

— На поле Куликовом подвиг совершил русский народ. И не молитвы Александра Первого явили чудо победы воинам Кутузова на поле Бородина. Все это совершил мужественный простой народ.

Столетиями от сытой блажи кувыркались на троне цари разных династий. Надежды русского народа сбылись в семнадцатом году. Империя сгинула, и народилась революция, утвердившая после Октября идею Ленина о власти Советов.

Вы-то, господа, знаете лучше меня, как народ отстаивает свои права, обретенные в революции. Я даже не сомневаюсь, что именно вы уже сознаете, что народного мужества не осилить.

— Марина Алексеевна, я крестьянин. Но однако не смог принять их веры в новую государственную жизнь России, — сказал Стрельников.

— Сами не приняли или вас убедили, что не должны ее принимать? — спросила Марина Алексеевна.

— Отвечу. Погоны меня убедили. Умеете задавать вопросы, Марина Алексеевна. Все чаще и чаще убеждаюсь, что порой наши женщины, при решении сложных жизненных вопросов, куда умнее нас. Значит, вы жалеете нас?

— Да, именно вас особенно жаль. У каждого из вас есть та, которой вы дороги. Говорю не только о матерях. Говорю о женщинах, любящих вас, о тех, кого любите вы. Им вы причиняете горе. Вам они надеялись дарить счастье любви и материнства. Мой любимый был также обманут званием офицера и был убит здесь во время чешского мятежа, поднятого генералом Гайдой. Такой же у меня и брат Костя. Мы с отцом живем в тревоге, не зная, куда уведет его из России звание колчаковского офицера.

Я люблю Костю. Он всегда был со мной ласков, и особенно когда не стало мамы.

— Мариночка, не надо, — попросил дочь отец Алексей.

— Хорошо, папа. Я сказала все.

Марина Алексеевна, откинувшись к спинке дивана, прикрыла глаза. Ее вздрагивающие брови выдавали душевное состояние. Из столовой донесся мелодичный бой стенных часов, известив об окончании десятого вечернего часа.

Стрельников чиркнул спичкой по коробке. Марина Алексеевна, открыв глаза, взяла в руки гитару, под пальцами зазвенели струны. Отец Алексей спросил:

— Мариночка, Костик не предупреждал, что поздно вернется?

— Не предупреждал.

— Уже десять часов.

— Видимо, что-то случилось. Сам знаешь, Костин генерал с причудами.

— Может быть, у него сегодня ночное дежурство?

— Дежурство у него завтра. Меня успокаивал, а сам безо всякой причины волнуешься.

— Время такое суматошное.

— Для меня в вашем доме, отец Алексей, это суматошное время осталось за воротами. Для меня здесь покой. Я почти забыл, что идет война. Мне все кажется, будто просто зашел к вам в гости, а если и уйду, то снова вернусь, — сказал Муравьев.

— Дал бы бог, чтобы так и случилось. Чтобы уйдя от нас, вдруг неожиданно вернулись.

— Не поверите, отец Алексей, живу у вас во власти покоя, неизвестного мне до сих пор. Даже разум не теребят вопросы, а ведь не давали покоя весь год.

— Мне понятно ваше состояние, Вадим Сергеевич. Устали вы от дикого бега злополучного времени. Зрением и слухом до предела перегрузили память. Немало пережили. Того больше перевидали чужого горя и страдания. Утопили свой душевный покой в ужасах братоубийства.

Священник говорил спокойно, и только участившиеся шаги выдавали его волнение.

— Верьте на слово. Молодость быстрей старости устает от поглядов на людскую кровь. Вся страна смертельно устала от кошмара гражданской войны. Устали не только вы с оружием в руках: все от мала до велика истощены. В каждой семье есть близкие, кого с озлоблением награждаем кличками — «красные», «белые». Вот почему вы, Вадим Сергеевич, и ощутили покой в моем доме. И еще оттого, что давно не ворошили разум беседами на темы, которые вас властно заставляла забыть война.

— Что же будет со мной, когда расстанусь с вами?

— Все то же, от чего временно в стенах дома отдохнули ваше зрение и слух, о чем кратковременно не думали. Мы с Мариночкой будем надеяться, что запомните нас. Потому, как говорят в народе, пришлись друг другу ко двору. Я верю, что иные краткие встречи обретают долговечность. Но также не сомневаюсь, что ко всему привычному прибавится у вас самая мучительная мысль о разлуке с Родиной. Сами сознаете, что разлука неизбежна.

— Но разве у вас нет подобной мысли?

— Нет, Вадим Сергеевич. Для меня она недопустима.

— Позвольте, отец Алексей, прикажете понять, что вы с дочерью останетесь в Новониколаевске после нашего ухода? — спросил растерянный Стрельников. — Да вам же не простят, что вы отец колчаковского офицера. Наконец, вы священник. Вам ли неизвестно отношение большевиков к служителям церкви. Для них вы мракобес в рясе, опасный сеятель опиума религии. Просто невозможно поверить.

— Отец Алексей, неужели правда, что останетесь? Марина Алексеевна, почему молчите?

— Да, господа, мы останемся. Мы уже жили при Советской власти.

— Тогда было другое время. Сейчас будет водоворот последствий гражданской войны. Вы же намеренно обрекаете себя на гибель.

— Почему на гибель? На жизнь, Вадим Сергеевич.

— Поймите, даже наше пребывание у вас дорого обойдется.

— С этим согласен. Возможно, мы вынуждены будем отвечать за все содеянное вами. Но обреченными мы будем на родной русской земле. Обреченными с надеждой на то, что родной народ не утерял милосердия. Ваша обреченность будет страшнее нашей. Вам скоро станет невыносимо без родной земли. Вы будете беззащитны, бессильны, как дети без твердой и ласковой руки матери.

— К сожалению, нам не разубедить друг друга в неправильности принятого решения, — вступила в разговор Марина Алексеевна. — Помешает обычный человеческий страх за свою жизнь, которой скоро будут распоряжаться победители. Но папа прав. Наша обреченность останется на родной земле. У нас будет надежда, что победители смогут нас понять.

Право, господа, не волнуйтесь за нас. У вас и без того будут опасения о многом, совсем непредвиденном. У меня с отцом не могло быть иного решения после всего узнанного и увиденного при власти Колчака.

На лестнице раздались торопливые шаги и в гостиную вошел поручик Можаров.

— По лицу родителя вижу, что волновался.

— Мы все волновались. Но не только потому, что ты где-то задержался.

— Такая у меня служба, сестренка. Хотите узнать новость? Час назад на вокзале убили генерала Лимница.

— Так! Все же нашелся большевичок, кончивший «Злого», — довольно произнес Стрельников.

— Убил генерала наш колчаковец-башкирин.

— Покушение?

— Какое покушение. Лимниц сам напросился на смерть. Ударил по физии солдата, когда тот помешал ему в дверях. Но башкирин, получив генеральскую оплеуху, выхватил из кармана лимонку и кинул генералу под ноги, но сам увернуться не успел. Результат — два трупа и похоронный марш. Мой комендант в сердечном припадке. А я перед вами с желанием узнать, какими проблемами без меня донимали мозги?

— Говорили о мужестве русского народа и о вашей обреченности.

— Но это, сестренка, довольно мрачная тема.

— Но, представь, нас она не испугала.

— Вадим, просьбу твою выполнил. Сестра твоя с мужем уже выехала в Иркутск, но адрес неизвестен. Да. Чуть не забыл о самом главном. Послезавтра нас в Новониколаевске не будет. Надеюсь, капитаны составят мне компанию до Красноярска. Чего молчите?

— Это возможно? — спросил Муравьев.

— Все уже устроено. Родственники не удивлены, давно свыклись, что расстанутся с блудным сыном в офицерском звании.

— Не балагань, Костя!

— Балаганю, сестренка, чтобы не впасть в истерику. Ведь послезавтра буду уже без вас, без родного дома, без голубизны твоих ласковых глаз, сестренка, без плача твоей гитары. Без всего из-за желания поиграть в солдатики…