Тихий вечер с оргией

Так проходили дни Екатерины, насыщенные и вместе с тем удивительно размеренные в своем течении. Она исключительно много успевала. Записки близко знавших ее лиц не содержат никаких следов рассеянности, погруженности императрицы в бесконечные чувственные удовольствия, той самой скандальности, которой переполнена бульварная литература о «Северной Мессалине».

Этот парадокс давно озадачивал исследователей. Рассматривая заметки статс-секретаря Храповицкого, А. Г. Брикнер, крупнейший биограф Екатерины II позапрошлого столетия, писал: «Общее впечатление, производимое личностью государыни при чтении и разборе дневника, нисколько не соответствует той характеристике, которая встречается в сочинениях историков-памфлетистов Массона, Гельбига, Сальдерна, Кастера. Она выигрывает в наших глазах; мы можем составить себе весьма благоприятное мнение не только об умственных, но также и о душевных качествах императрицы»^[222].

Брикнеру вторил польский писатель-эмигрант Казимир Валишевский, работавший в конце XIX века во Франции: «Те, кто представляет себе жизнь Екатерины вечной оргией, будут в большом затруднении указать хотя бы на один такой факт… Но дворцы Петербурга и Царского Села не скрывали ли укромных уголков, располагавших к менее похвальному времяпрепровождению? Мы этого не думаем по причинам, зависящим как от характера, так и от уклада частной жизни императрицы, скандальной внешнею, показною стороной, чересчур всегда откровенною… Фавориты, конечно, занимали большое место… в ее жизни, но в ней было место и для семейной женщины — тихой и кроткой, какою была Екатерина»^[223].

Тем не менее шлейф скандальных слухов тянулся за императрицей всю жизнь. Завсегдатай малых эрмитажных собраний с 1785 года граф Сегюр писал: «Кроме праздничных дней, обеды, балы и вечера были немноголюдны, но общество в них было не пестрое и хорошо выбранное; они не были похожи на пышные наши рауты, где царствует скука и беспорядок»^[224]. Именно эти собрания французский памфлетист Ш. Массон называл «оргиями». Хотя само участие в них членов царской семьи, иностранных дипломатов и таких строгих блюстителей нравственности, как княгиня Дашкова, должно было бы послужить гарантией соблюдения приличий.

Массон писал о пожилой Екатерине буквально следующее: «Между тем ее похотливые желания еще не угасли, и она на глазах других возобновила те оргии и вакхические празднества, которые некогда справляла с братьями Орловыми. Валериан, один из братьев Зубова, младший и более сильный, чем Платон, и здоровяк Петр Салтыков, их друг, были товарищами Платона и сменяли его на поприще, столь обширном и нелегком для исполнения. Вот с этими-то тремя развратниками Екатерина, старуха Екатерина проводила дни, в то время, когда ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу, в то время, как ее народ вопиял о нищете и голоде и был угнетаем грабителями и тиранами.

Именно в эту пору вокруг нее сложилось небольшое интимное общество, в которое входили фавориты, придворные и самые надежные дамы. Этот кружок собирался два или три раза в неделю под названием малого эрмитажа. Сюда часто являлись в масках; здесь царствовала великая вольность в обхождении: танцевали, разыгрывали пословицы, сочиненные Екатериной, играли в салонные игры, в фанты и в колечко… Иностранные послы, пользовавшиеся благосклонностью государыни, бывали иногда допускаемы в малый эрмитаж: главным образом, Сегюр, Кобенцель, Стединг и Нассау удостаивались этого отличия. Но впоследствии Екатерина устроила другое собрание, еще более тесное и таинственное, которое называли маленьким обществом. Три фаворита, о которых мы говорили, Браницкая, Протасова, несколько доверенных горничных и лакеев были его немногочисленными участниками. Там-то и справляла Кибела Севера свои тайные мистерии»^[225].

Заметно, что Массон путается. Он никак не может провести грань между собственно эрмитажными вечерами и тайными мистериями. Сначала говорит о «самых надежных дамах», что уже предполагает интимность, а потом спохватывается, перечисляя иностранных министров. Ведь каждый из них мог с возмущением опровергнуть высказывания на свой счет. Чтобы вывернуться из логической неувязки, Массон придумывает некое «маленькое общество», еще более секретное. Наконец, именует все это «малым эрмитажем», забывая, что Малый Эрмитаж — здание, кстати, для оргий весьма неудобное в силу своего расположения и планировки. Это хранилище императорских художественных коллекций. Трудно вообразить «мистерии Кибелы» в проходных залах картинной галереи с многометровыми окнами.

Возмущенная памфлетом своего соотечественника, Виже-Лебрён писала: «Вечером Екатерина собирала самых приятных для нее особ двора, и они играли в прятки, жгуты и тому подобное. Княгиня Долгорукая часто рассказывала мне, с какой веселостью и добродушием императрица оживляла сии собрания, где бывали граф Штакельберг и граф Сегюр, коего она выделяла из всех прочих за его ум и любезное обхождение… Имена особ, приглашавшихся на сии малые приемы, равно как и присутствие там молодых великих князей и великих княгинь были несомненным ручательством благопристойности оных собраний. И все-таки в Санкт-Петербурге появился отвратительный пасквиль, обличавший Екатерину в самых омерзительных оргиях. Сочинитель сего гнусного листка был найден и изгнан из России. К стыду человечества он оказался французским эмигрантом и к тому же преизрядного ума. Поначалу императрица сочувственно отнеслась к его несчастьям и назначила ему двенадцать тысяч рублей пенсии»^[226].

Карьера Шарля Массона в России весьма примечательна. В 1786 году он прибыл в Петербург и был принят на службу преподавателем в Артиллерийском и Инженерном корпусе. Начальник корпуса генерал П. И. Мелиссино рекомендовал его Н. И. Салтыкову, тогда вице-президенту Военной коллегии и воспитателю великих князей Александра и Константина. Массон понравился графу и вскоре стал его секретарем и воспитателем его сыновей. Позднее по протекции Салтыкова он был назначен учителем математики к великим князьям. Молодой честолюбец не смущался льстить власть имущим, в 1788 году он написал панегирик в честь внуков императрицы. Причем лесть его порой бывала очень утонченной. Через год он опубликовал «Памятный курс географии», написанный александрийским стихом. А в 1793 году перевел на французский язык нравоучительную поэму С. С. Джунковского «Александрова, увеселительный сад Е[е] Щмператорского] В[еличества] Б[абушки] и В[еликого] К[нязя] Александра Павловича». В 1795 году Массон удачно женился на богатой наследнице баронессе Розен и стал секретарем Александра Павловича^[227].

Казалось, служба при дворе складывалась успешно. Однако все эти годы Массон собирал скандальные слухи и вел секретные записи, прекрасно понимая, что такого рода материал будет востребован читателем, если ему доведется вернуться на родину. Вероятно, сведения об этих записях просочились наружу и дошли до нового императора Павла I, ко временам которого и относился гневный отзыв Виже-Лебрён. Павел не благоволил к слугам своего сына, тем более к выдвиженцам Салтыкова, подозревая их в близких контактах с последним фаворитом Зубовым. Массон был выслан из России, и хотя при выезде он уничтожил большую часть архива, оставшегося вполне хватило для написания «Секретных записок о России».

Исследователи часто отмечали, что текст памфлета дышит желанием свести счеты с обидчиками, так не вовремя подрубившими блестяще начатую карьеру. Однако не только это побудило Массона писать о вчерашних покровителях так развязно. Выделиться на фоне мутного потока бульварной литературы, который выплеснулся в годы Французской революции и не схлынул при Директории, было сложно. Во времена террора Франция видела все, выпускались даже раскрашенные листки с изображениями казней, пыток, уличных грабежей, насилия над прохожими дамами — того, что стало парижской повседневностью^[228]. Книги давали ту же картину. Если автор хотел добиться успеха, он обязан был удивить пресыщенный описаниями разврата рынок. А кроме того, дать некий положительный элемент — где-то должно быть еще хуже, чем в революционной Франции. Поэтому в России не только царствует распутная императрица, но народ стенает под гнетом тиранов.

Однако, публикуя мемуары, Массон по-житейски просчитался. Они увидели свет в 1800 году, незадолго до гибели Павла. А когда разразился связанный с ними скандал, царствовал уже Александр, но после случившегося дорога в Петербург к прежнему покровителю для памфлетиста была закрыта.

В тексте Массон упоминал о сожженных страницах, но представлял дело так, будто уничтожил их из скромности, не в силах описывать скабрезные истории из жизни Екатерины. При этом он конспективно дал понять, чему были посвящены утраченные места. «Подробности, которые можно поведать об этих забавах, принадлежат другой книге, куда более непристойной, чем эта, и автор должен был предать огню те записи, которые могли бы ему пригодиться для этой книги… Я мог бы также пополнить эту главу прозвищами, титулами и должностями каждого фаворита, но все это не стоит печатания и не заслуживает даже произнесения». Обернувшись в плащ защитника морали, памфлетист только пришпорил читательское воображение.

Текст Массона выглядит грязным даже на современный вкус, вовсе не отличающийся пуританской сдержанностью: «Развратниками можно назвать в особенности Валериана Зубова и Петра Салтыкова, которые вскоре предались всем возможным излишествам. Они похищали девушек на улицах, насиловали их, если находили их красивыми, а если нет, оставляли их слугам, которые должны были воспользоваться ими в их присутствии. Одним из увеселений младшего Зубова, который за несколько месяцев перед тем был скромным и застенчивым юношей, было платить молодым парням за то, чтобы они совершали в его присутствии грех Онана. Отсюда видно, как он воспользовался уроками старой Екатерины. Салтыков изнемог от этого образа жизни и умер, оплаканный теми, кто знал его еще до того, как он стал фаворитом».

Ради обличения императрицы Массон не пощадил племянника своего старого покровителя. Петр Иванович Салтыков не был фаворитом Екатерины и не умер в указанный автором срок. В 1803 году он стал одним из распорядителей Московской карусели и ее первым призером, а на карусели 1811 года — старшим церемониймейстером^[229].

Обычно публикаторы «Секретных записок» оправдывают издание осведомленностью автора, ведь он прожил восемь лет при дворе и знал «многие тайны». Но ложь Массона и его осведомленность отнюдь не противоречат друг другу. Они лежат как бы в разных плоскостях. Перед ним не стояла цель создать правдивые мемуары. У памфлета иные задачи, иной круг потребителей и иные приемы в работе с фактами. Другую методику, чем при исследовании воспоминаний, должны применять и ученые, используя данный источник. Это, к сожалению, не всегда понимается.

Например, заметно, что в описании жизни екатерининского двора очень много от тогдашней литературы. Недаром автор замечал, что «публика ничего не теряет» из-за сожжения ряда страниц: «На свете довольно похабных книг, и те, кто их читал, без труда поймут, что Екатерина была таким же философом, как и Тереза». Приведенный пассаж обращал читателя к непристойному роману маркиза д’Аржанса «Тереза-философ». Этот текст впервые вышел в 1749 году и выдержал во Франции еще пять изданий — так велика была потребность в бульварном чтиве. Хотя «похабных книг» и без него хватало. Например, «Мемуары аббата де Шуази, переодетого женщиной», которые столь интересовали Вольтера^[230]. Или «Исповедь графа де***» Дюкло, признанный учебник соблазнения. Или «История галантных женщин» Брантома. Или, наконец, романы маркиза де Сада, распространявшиеся тайно и потому особенно желанные.

Да и в серьезной литературе намеков десадовского стиля не мало. Так, в знаменитой «Монахине» Дидро рассказано о том, как юная Сюзанна, отданная родителями в монастырь, оказывается в гнезде самого разнузданного разврата. Вместе с партией проституток отправилась в Америку «непостижимая Манон» из романа аббата Прево «Кавалер де Гриё и Манон Леско». А «Исповедь» Руссо шокировала читателей своими сексуальными подробностями и описаниями детских пороков — именно из нее у Массона возникает образ юношей, занятых онанизмом.

Но не одна французская литература дала пищу воображению автора. Живя в Петербурге, Массон познакомился с ходившим в списках отечественным памфлетом князя М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России» и кое-что позаимствовал у него. Так, Щербатов, описывая жизнь времен маленького императора Петра II, особенно порицал его друга князя Ивана Алексеевича Долгорукого. «Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежнего порядка заступили. Ко стыду века того скажу, что взял он на блудодеяние, между прочими, жену князя Трубецкого… Но согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало, и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородцы и другие молодые люди сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом городе»^[231].

Естественно, во Франции никто Щербатова не читал, и можно было безнаказанно воспользоваться фрагментом его текста, перенеся события первой четверти XVIII века в дни Екатерины, и приписать бесчинства братьям Зубовым. Курьезно то, что последний фаворит императрицы Платон Александрович в реальности был редким ханжой и постоянно заботился о соблюдении приличий. Виже-Лебрён рассказывала случай с портретом внучек императрицы — Александры и Елены. Она нарисовала их в свободных греческих туниках, по моде того времени. Решив, что у девочек слишком открыты руки и шея, Зубов заявил художнице, будто «Ее Величество скандализована костюмами великих княжон»^[232]. Пришлось переписать платья. Какова же была досада француженки, когда оказалось, что государыня не требовала ничего подобного. Напротив, она очень любила греческий стиль.

Однако подобные расхождения с действительностью были для книги Массона несущественны. Создатель воспоминаний ставит перед собой цель познакомить читателя с чем-то новым. Автор памфлета, напротив, чаще всего апеллирует к уже знакомому, утрируя и преувеличивая детали. Узнаваемость картины является как бы гарантией ее достоверности. Чтобы Массону поверили, образ Екатерины должен был помещаться в уже известные литературные стереотипы, а не выбиваться из них. Он тем легче прививался в сознании читателей, чем больше скользил по протоптанной колее, укладываясь в рамки одного из расхожих персонажей — пожилой ненасытной развратницы — Мессалины наших дней.

Надо сказать, что французский потребитель печатной продукции был подготовлен именно к такому восприятию русской императрицы целой волной памфлетной литературы. Политическое противостояние порождало бульварные вымыслы самого злачного свойства. Они с охотой расхватывались как в королевской, так и в наполеоновской Франции. Именно по поводу таких книг принц де Линь разразился прочувствованной тирадой на другой день по получении известия о смерти Екатерины: «Я говорю то, чего при жизни императрицы никогда бы не сказал: солнце, освещавшее наше полушарие, навеки сокрылось… Искатели анекдотов, неверные собиратели исторических происшествий, мнимо беспристрастные, чтобы сказать острое словцо или достать денег, злонамеренные по своему ремеслу, захотят, может быть, умалить ее славу; но она над ними восторжествует. Любовь ее подданных, а в армии пламенный восторг ее воинов вспомнятся. Я видел сих последних в траншеях, пренебрегающих хулы неверных, и переносящих все жестокости стихий, утешенными и ободренными при одном имени матушки»^[233].

Французская неприязнь к России была настояна на горечи политических и военных неудач. Недаром Массон проговаривался о реальной причине неприязни к Екатерине: пока она развратничала, «ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу» — сателлитов, которых Версаль не смог защитить от сильного противника. Бумажные поля создали простор для публицистического реванша. Сегюр вспоминал, как болезненно императрица воспринимала нападки на себя: «Кто постоянно счастлив и достиг славы, должен бы, кажется, сделаться равнодушным к голосу зависти и к злым, насмешливым выходкам, которыми мелкие люди действуют против знаменитостей. Но в этом отношении императрица походила на Вольтера. Малейшие насмешки оскорбляли ее самолюбие; как умная женщина она обыкновенно отвечала на них улыбкою, но в этой улыбке была заметна некоторая принужденность. Она знала, что многие, особенно французы, считали Россию страной азиатской, бедной, погрязшей в невежестве, во мраке варварства; что они с намерением не отличали обновленную европеизированную Россию от азиатской и необразованной Московии»^[234].

Сегюр не раз подчеркивал, что причиной неприязни к Екатерине Версальского кабинета была наступательная внешняя политика России в отношении Турции. «Я часто бывал у императрицы в Царском Селе; она с жаром передавала мне ложные слухи, распускаемые в Европе о ее честолюбии, эпиграммы, на нее направленные, и забавные толки об упадке ее финансов и расстройстве ее здоровья. „Я не обвиняю ваш двор, — говорила она, — в распространении этих бредней; их выдумывает прусский король из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое расположение к миру, вечно приписывают мне честолюбивые замыслы, между тем, как я… возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят“»^[235]. Оба конфликта с Россией были начаты Турцией с подстрекательства Версаля. Екатерина действительно не бралась за оружие, пока ее к тому не принуждали.

«— Да, — говорила она иногда, смеясь, — вы не хотите, чтобы я выгнала из моего соседства ваших детей-турок. Нечего сказать, хороши ваши питомцы, они делают вам честь. Что, если бы вы имели в Пьемонте или Испании таких соседей, которые ежегодно заносили бы к вам чуму и голод, истребляли бы и забирали бы у вас в плен по 20 000 человек в год, а я взяла бы их под свое покровительство? Что бы вы тогда сказали? О, как бы вы стали тогда упрекать меня в варварстве!»^[236]

Такова действительная цена рассказов о «мистериях Кибелы». Репутация императрицы во многом стала заложницей ее политики. Ничего скандального, кроме самого факта существования у Екатерины фаворитов, частная жизнь монархини не содержала. Если бы не обертка из пикантных анекдотов, она и вовсе показалась бы скучной благодаря своей размеренности.