Влюбленные кузены 2 страница

«Я никогда не слыхивал от матушки никаких жалоб на покойника мужа, напротив, она всегда отзывалась о нем с самохвальным довольством и некоторой гордостью, — писал мемуарист. — Впрочем… он обращался с ней не слишком нежно, что по тогдашнему времени нисколько не противоречит привязанности и любви… Взял он ее за себя совершенно ребенком, ей не было пятнадцати лет. Первые годы супружества она сопутствовала ему во всех тогдашних походах, была даже при осаде Очакова и Бендер. Приучал ее к пушечным выстрелам, сажая на пушку и выстреливая из-под нее. Приучал также и к воде, которую она всегда боялась, и вот каким образом: посадив ее с грудным ребенком в рыбачью худую лодку, сам греб веслами по Волге в бурное грозное время…

Пользы же от оного воспитания никакой не было, ибо двадцать лет спустя после смерти батюшки матушка все еще боялась воды и, когда случалось ездить по набережной в Петербурге… всегда прилегала к противолежащему углу и с ужасом взглядывала на воду, крестилась, прочитывая спасительные молитвы. Стрельбы ж не перестала бояться тоже. При каждом выстреле в царский табельный день… всегда вздрагивала и от страху никак не могла доделать пасьянса»^[421].

Однако не каждый Воин встречал свою Клеопатру, безропотно сносившую «уроки мужества». Иногда коса находила на камень, и при внешней покорности жены муж не мог добиться от нее желанного поведения.

Печальную историю своего брака поведала в мемуарах А. Е. Лабзина, в первом замужестве Карамышева. До известной степени ее драма — драма целой эпохи, когда традиционные ценности приходили в столкновение с идеями Просвещения. Тринадцатилетней девочкой, воспитанной в строгой религиозной семье в провинции, она вышла замуж за молодого ученого — вольтерьянца и безбожника, вернувшегося со стажировки в Париже. Трудно было представить себе людей более разных. Однако им предстояло жить вместе, ибо, даже когда родные молодой супруги поняли, что совершили ошибку, они строго-настрого запретили ей оставлять мужа.

«И ты знаешь ли, мой друг, против кого идешь? — сказал героине дядя. — Против Бога. И можешь ли ты разорвать те узы священные, которыми ты соединена навеки?.. Разве ты думаешь, что ты одна в свете терпишь так много? Поверь, моя любезная, гораздо несчастнее и хуже есть супружества, и есть такие жены, которые оставлены сами себе, без друзей, без подпоры, а к тебе еще милосерд Создатель наш — дал тебе друга истинного в свекрови твоей»^[422]. Прекрасное утешение для юной жены, на глазах которой муж откровенно ухаживал за другой!

Между тем положение было трагично. О том, нравится или не нравится Анне Евдокимовне господин Карамышев как мужчина, и речи не шло. Тем более что мать невесты на смертном одре попросила зятя какое-то время «поберечь юность» дочери, на что тот без особого энтузиазма согласился. Двадцатипятилетний кавалер, недурной наружности, привыкший во время обучения за границей к весьма вольному обращению с дамами, Карамышев себя не стеснял. При нем жила племянница-любовница — веселая, «без предрассудков», которая обожала дядю и говорила, что без него умрет. Впрочем, переняв новый дух, она ничего не имела и против Анны Евдокимовны. Жизнь втроем устраивала две стороны треугольника. А бедная девочка первое время по наивности вообще не понимала, что происходит на ее глазах.

«После ужина мы пошли спать. Она (племянница. — О.Е.) стала с дядей прощаться и заплакала. Он встревожился и сказал ей: „Отчего ты, моя милая, огорчаешься? Я знаю, твоя любовь ко мне так велика, что тягостно для тебя и ночь проводить, не видавши меня. А жена моя с радостью бы осталась при матери своей: вот какая разница между вами. Я не допущу, чтобы ты где-нибудь спала, кроме нашей спальни“. Я молчала, а няня моя зарыдала и вышла вон, сказавши: „Вот участь моего ангела! “ Муж мой чрезвычайно рассердился… А племянница ему сказала: „Я боюсь, чтобы она не сказала вашей матушке…“ Я сказала: „Для меня мудрено, чего тут бояться, когда вы любите вашего дядю? Я и сама моих дядей люблю и не боюсь, ежели весь свет узнает о моей привязанности“. И я сие искренне от доброго сердца говорила, не зная порочной любви». Через некоторое время Анна Евдокимовна пошла посмотреть, «спокоен ли муж», и нашла его, спящего на одной кровати с племянницей, обнявшись. «Моя невинность и незнание так были велики, что меня это не тронуло»^[423].

Конфликт Анны Евдокимовны с мужем лежал не в плотской, а в духовной сфере. Девушку учили полностью повиноваться супругу, который, в свою очередь, повинуется Богу. Но что делать, если муж не видит ни в чем греха, а его требования к жене идут вразрез со всем прежде полученным ею воспитанием? «Наступил Великий пост, — вспоминала она, — и я, по обыкновению моему, велела готовить рыбу, а для мужа мясо, но он мне сказал, чтоб я непременно ела то же, что он ест. Я его упрашивала и говорила, что я никак есть не могу, совесть запрещает, и я считаю за грех. Он начал смеяться и говорил, что глупо думать, чтоб был в чем-нибудь грех. „И пора тебе все глупости оставить, и я тебе приказываю, чтоб ты ела! “ И налил супу, и подал. Я несколько раз приносила ложку ко рту, и биение сердца, и дрожание руки не позволяло проглотить; наконец стала есть, но не суп, а слезы, и получила от мужа за это ласки и одобрение. Но я весь Великий пост была в беспокойстве и в мучении совести»^[424].

Горше всего для молодой жены было стремление Карамышева разлучить ее с родными и няней, не позволяя старому окружению приближаться к дому. Вероятно, он считал их «изуверами» и на свой лад хотел защитить девушку от «дурного» влияния. Но это привело лишь к еще большему непониманию. «Я бы вас любила, ежели бы вы не отнимали у меня того, что мне всего на свете драгоценнее, и не разлучали меня с теми, кто мне любезен», — говорила ему Анна Евдокимовна.

Стремясь просветить невинность жены, а возможно, и просто заставить ревновать, Карамышев на ее глазах предавался страсти с племянницей. «В день, где мы сиживали одни, бывали такие мерзости, на которые невозможно было смотреть, — жаловалась Лабзина. — Но я принуждена была все выносить, потому что меня не выпускали. Я от стыда, смотря на все это, глаза закрывала и плакала». Желаемого муж не достиг, только еще больше ужаснул и отпугнул супругу. Та поняла, что ее заново учат, воспитывают, образовывают. Но направление этого образования было ей не по душе. Вполне естественная просьба Карамышева: «Вы не должны говорить моей матери все, что происходит в твоем сердце и между нами», — повергла жену в трепет. «Я сделалась точно деревянная», — признается она.

В разговоре с няней девушка сделала неутешительный вывод: «Видно, я теперь совсем в другой школе. Первое мое учение приносило сердцу радость и спокойствие, а нонешнее — делает скорбь и уныние. Вам бы должно прежде меня научить, как жить с мужем, да потом выдавать». Упрек справедлив. Но что же Анна Евдокимовна услышала в ответ? «На кого вы жалуетесь? На мать? …Всякий человек должен быть готов на всякие кресты, и все надо с покорностью сносить. Нельзя пользоваться только сладким, надо вкусить и горького»^[425].

По молодости и горячности героиня решила, что ей предстоит выбрать между Богом и мужем. Но родные объяснили: долг повелевает жене подчиняться супругу, каким бы дурным он ни был, и не оставлять попыток к исправлению заблудшей души. Наставляя ее перед дальней дорогой, тетка сказала: «Надо непременно с покорностью подвергнуть себя всем опытам, которые на тебя налагает муж… Ты уж должна жить под его законами. Мы сами так делали для мужей… Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать. Вторая твоя должность — любить и почитать мать его и требовать от нее советов. Ежели тебе будут предлагать книги какие-нибудь для прочтения, то не читай, пока она не просмотрит». Почти то же самое сказала дочери на смертном одре мать: «В выборе друзей не надейся на себя, а предоставляй выбирать новой твоей матери (свекрови. — О.Е.), которая из любви к сыну даст тебе добрых друзей и опытных, от которых ты будешь научаться. Не скрывай от нее ничего, что будет происходить в твоем сердце… Даже и того не скрывай, кто с тобой что говорить будет: она будет из этого познавать людей и показывать тебе, с кем ты можешь быть в связи, с кем не можешь»^[426].

Кажется, ни одна из сторон развернувшегося противостояния не помышляла, что человек наделен свободой воли. Ни апеллировавшие к Закону Божию родные, ни просвещенный муж Создается впечатление, что каждый, кого Лабзина встречала на пути, осуществлял над ней некий воспитательный эксперимент. Не последнюю роль в этом сыграл М. М. Херасков, писатель, журналист, крупный масон, вице-президент Берг-коллегии, прямой начальник Карамышева и его покровитель. По прибытии из сибирской экспедиции муж привез Анну Евдокимовну в дом четы Херасковых, которые приняли в ней большое участие.

«Мои благодетели, увидя мою молодость, взяли меня, как дочь, и начали воспитывать… Для меня сие воспитание было совсем новое: говорили мне, что не все надо говорить, что думаешь; …не слушать тех мужчин, которые будут хвалить; не выбирать знакомств по своему вкусу; любить больше тех, которые будут открывать твои пороки, и благодарить». Мемуаристка передает слова Хераскова: «Я уверен, что ты будешь открывать свои мысли, намерения и даже самые малейшие движения сердца, разговоры твои с кем бы то ни было, особливо с мужчинами… Твое шествие в мире теперь только начинается, и путь, по которому ты пойдешь, очень скользок; без путеводителя упадешь, мой друг. Теперь — я твой путеводитель, данный Богом. Счастлив тот человек, который в молодости не сам идет, а есть проводник!» Лабзина признавалась, что воспитание в доме благодетеля было для нее «чрезвычайно тяжко», хотя и не перечисляла, чему, кроме морали, ее учили. «Бывали такие времена, и я так была зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное. Он часто меня стыдил при всех, рассказывая мои глупости, но через семь или восемь месяцев я начала чувствовать к нему любовь, день ото дня возрастала моя привязанность и чистосердечие»^[427].

Бросается в глаза почти дословное совпадение наставительных речей матери, тетки, няни и Хераскова. Лабзина под конец жизни была убеждена, что полуграмотные сибирские родные и просвещенный вельможа учили ее одному и тому же. Если заранее не знать, кто говорит, невозможно отличить крепостную старушку от видного розенкрейцера. Все требовали от девушки откровенности и осуществляли жесткий контроль над «малейшими движениями сердца». Кажется, все равно было только мужу, который, попав в столицу, окунулся в работу по Горному корпусу, карточную игру и любовные приключения. «Муж мой тогда никакой власти надо мною не имел», — писала мемуаристка. «Ты глуп и не знаешь цены этому ангелу!» — говорили ему.

Только через три года, после отъезда Херасковых в Москву, супруги Карамышевы переселились в нанятую квартиру и зажили вместе. Со временем Анна Евдокимовна кое-как освоилась с семейными обязанностями и даже привязалась к супругу, который, несмотря на беспутный нрав, искренне ее любил. Однако его представления о браке были совсем иными, чем у жены. Переехав в Петербург, он тут же завел любовниц, что, впрочем, не мешало ему оказывать законной супруге знаки внимания. Так делали многие, более того: именно так было принято в свете. На упреки героини муж отвечал, что любит ее, но не хочет слыть дикарем и провинциалом. Он даже предлагал жене найти ей хорошего любовника из своих друзей, чтобы она не скучала. Конечно, Анна Евдокимовна с гневом отвергла подобную низость. «Ежели б не мать твоя и данные мне правила, то я не знаю, что б из меня вышло!» — раз в сердцах сказала она. «А что бы из тебя вышло? — отвечал Карамышев. — Только то, что ты б себе нашла по сердцу друга, с которым бы ты могла делить время. Я сам тебе позволяю, а ежели хочешь, то и сам тебе выберу. Выкинь, мой милый друг, из головы предрассудки глупые… Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться! Ты все будешь моя милая жена». «Ты хочешь для того меня видеть беспутной, чтоб я тебя не укоряла! — воскликнула героиня. — Но знай, что я твоим советам не последую и добродетели моей ни за что в мире не потеряю!»^[428]

У этой истории нет хорошего конца. Ни муж, ни жена не сдвинулись в своих взглядах ни на йоту навстречу друг другу. Анна Евдокимовна продолжала противостоять супругу-искусителю до тех пор, пока он не скончался. Вторым браком она была замужем за известным масоном С. Ф. Лабзиным, морализаторство которого, как и духовные установки ее петербургского благодетеля М. М. Хераскова, отдают известной долей фальши. Но именно с этими людьми Анна Евдокимовна нашла утешение, полностью переплавив детский религиозный пыл в мистическое богоискательство. Несмотря на то, что повторное замужество продолжалось тридцать лет и считалось образцовым, у нас не поворачивается язык сказать, что героиня достигла счастья. Ее представления о себе как о мученице, житийные нотки в повествовании говорят о большой гордыне, развившейся на почве исступленной борьбы с чужим грехом. Возможно, поэтому исследователи, соприкасавшиеся с «Записками», не питали к героине симпатии, несмотря на пережитые ею горести.

«Нынче развод не в моде»

После печальной истории семейства Карамышевых уместно поговорить о единственном, на взгляд современного человека, выходе из подобной ситуации. О расторжении брака. Дело это в XVIII столетии было трудным, но возможным. И как к последнему средству к нему прибегали не так уж редко. Однако подать на развод и получить его — разные вещи. Некоторые супруги годами дожидались решения Синода — далеко не всегда благоприятного. К тому же общество с крайним порицанием отзывалось о тех членах, которые отважились разорвать священные узы.

Уже знакомый нам попечитель Киевского учебного округа Е. Ф. Фон-Брадке вспоминал: «Добрые нравы господствовали, и не было слышно о разводах или разъездах; два редких случая в этом роде неумолимо осуждены общественным мнением, и обвиненным отказано во всех домах»^[429]. Не удивительно, что супруги часто предпочитали полюбовный разъезд. Не передавая дело в официальные органы, они договаривались больше не жить вместе, делили имущество и разъезжались в разные дома. Янькова писала о своей бабке Евпраксии Васильевне, дочери историка В. Н. Татищева: «В первом браке она была за дедушкой Римским-Корсаковым… Вскоре овдовев, она вышла замуж за Шепелева; детей у них не было, и они скоро разъехались, дав друг другу подписку, чтобы никоторому из них одному после другого седьмой части не брать»^[430].

Согласно закону 1731 года, овдовев, супруги наследовали седьмую часть недвижимого имущества покойного и четвертую часть движимого. Остальное распределялось в соответствии с завещанием. Если учесть, что развод стоил немалых денег, ибо каждую инстанцию полагалось «подмазать», то простой разъезд служил также и способом сохранения состояния. Из бракоразводного процесса стороны могли выйти не только свободными, но и голыми. Этого никому не хотелось.

Однако и весьма состоятельные люди, решившие идти до конца, вынуждены были не один год пребывать в ожидании. Поэтому разъезд фактически предшествовал разводу. К тому моменту, когда супруги получали решение Синода, они уже давно не жили вместе. Но и разъезд, как своеобразная форма разрыва семейных уз, осуждался обществом. Юная Карамышева вовсе не добивалась расторжения брака, она просто не желала следовать за мужем в Петербург, куда тот собирался взять свою племянницу-любовницу. Законная супруга решила остаться в Сибири, в доме покойной матери. Но родные вынудили ее ехать. По их словам, отказываясь сопровождать мужа, Анна Евдокимовна нарушала обязательства, взятые на себя в церкви. «И кто тебе дал сие право располагать твоею участью? — укорял ее дядя. — Тебя всегда учили предаваться на волю Спасителя… И почему ты знаешь, оставя мужа твоего, будешь ли ты спокойна и счастлива, и не станет ли совесть твоя тебя укорять? И чему ты подвергаешь свою молодость? Стыду и нареканию. И ты обеспокоишь прах родителей твоих. Думаешь ли ты, что они не будут страдать, видя тебя нарушающею все должности брака? …Правосудие Божие постигнет тебя»^[431]. Какие же громы и молнии сыпались на головы тех, кто осмеливался не просто не жить вместе, а потребовать полной свободы?

Даже сочувствие горю детей и моральная поддержка всей семьи не гарантировали благополучного исхода. Показателен незавершенный развод четы Строгановых, где супруги шесть лет ждали ответа на свою просьбу, и в конце концов жена скончалась в доме у родителей. Историю этого запутанного дела изучила современная московская исследовательница Н. Ю. Болотина^[432]. Анна Михайловна была единственной дочерью канцлера М. И. Воронцова, английский посланник Джерси Маккартни называл ее «очаровательнейшей женщиной своего времени» и писал, что даже почтенный Н. И. Панин был влюблен в нее^[433]. Судьбу 15-летней крестницы решила императрица Елизавета Петровна, она сама подобрала ей жениха — молодого барона А. С. Строганова. Но как часто бывает в таких случаях, партия, кажущаяся со стороны такой удачной, на деле устраивает всех, кроме молодых.

Свадьба состоялась в 1758 году. Нельзя сказать, что жениха и невесту насильно повели к венцу, как раз наоборот. Александр Сергеевич был в восторге от нареченной и писал своему наставнику Саразио в Женеву: «Вице-канцлер граф Воронцов был искренний друг покойному моему отцу. У него я имел случай видеть и полюбить молодую дочь его графиню Анну; отец ея и мать, олицетворенная доброта, справедливость и благородство… что же касается до той, которую я люблю, то ей 14 или 15 лет и ко всем качествам ея ума и красоты нужно присоединить еще и прекрасное воспитание. О, я самый счастливый человек в мире!»^[434]

Однако влюбленность не переросла в любовь. В 1760–1761 годах супруги совершили путешествие в Вену, куда Строганова отправили с официальным поздравлением по случаю бракосочетания эрцгерцога Иосифа, будущего императора Иосифа II. Анна Михайловна была первой из русских дам, кто в царствование Елизаветы Петровны сопровождал мужа в служебном путешествии за границу. После нее традиция, знакомая еще при Петре I, возобновилась. «Ты дорогу показала российским молодым дамам»^[435], — писала ей мать. Однако после возвращения в Россию семейные дела четы Строгановых разладились. Возможно, это было следствием политических разногласий — Анна Михайловна вместе с другими представителями рода Воронцовых находилась в близком окружении Петра III, а Александр Сергеевич являлся ярым сторонником великой княгини Екатерины. А, возможно, взаимное охлаждение было продиктовано несходством характеров. Скорее всего — и то и другое.

После переворота Воронцовы оказались в опале, а Строганов, напротив, занял видное положение при дворе Екатерины II. К 1764 году он принял окончательное решение развестись с Анной Михайловной. Сначала граф обратился с просьбой о расторжении брака к императрице. Прежде нередко случалось, что одно слово государыни приводило к разводу супругов. В семействе Воронцовых подобный пример уже был. Марта Вильмот записала со слов Дашковой рассказ о первом замужестве ее матери девицы Сурминой: «Госпожа Сурмина, чье состояние составляло очень большую сумму, еще девочкой была выдана замуж за князя Юрия Долгорукова. Вскоре после этого семья Долгоруковых попала в опалу, и императрица Анна приговорила князя к пожизненному изгнанию в Сибирь. Мать Сурминой… бросилась к ногам императрицы, умоляя разрешить развод дочери, получила разрешение и через несколько месяцев выдала ее замуж за графа Романа Воронцова». После возвращения Долгоруковых из ссылки в 1742 году бывшие супруги встретились. «Сурмина увидела своего мужа, который также сразу узнал ее. Оба были чрезвычайно смущены»^[436]. Однако ни о каком восстановлении прежнего брака не могло быть и речи.

Через четверть века семья Воронцовых оказалась в сходной ситуации. Отец Строгановой, бывший канцлер М. И. Воронцов, подтвердил желание, чтобы его дочь рассталась с мужем. Екатерина II с сочувствием отнеслась к «сей домашней печали», но напомнила, что развод — дело церковное, в которое она не имеет права вмешиваться. «Для меня все равно: графиня Анна Михайловна Строгановою ли называться будет или Воронцовою; и я всегда пребываю вам благосклонна»^[437], — писала она. Ничего не оставалось делать. Александр Сергеевич законным порядком подал прошение о разводе Санкт-Петербургскому архиерею.

Обоюдного согласия супругов считалось недостаточно. Для церковного расторжения брака требовались серьезные основания. Например, отсутствие детей. Но пара была слишком молодой и еще имела шанс обзавестись наследниками. Другой причиной могла стать супружеская неверность. В ней-то Строганов и обвинил жену. Такое поведение зятя оказалось ударом для семьи Анны Михайловны. Ее кузен С. Р. Воронцов писал брату Александру: «Строганов продолжает плохо отзываться о жене… Строганова печалится, больна. Ее мать говорит, что на это есть веская причина»^[438]. Оскорбленная супруга решила сама подать прошение о разводе архиерею и даже в Синод. Ее интересы представлял дядя Роман Илларионович, письмо к которому Анна Михайловна подписала: «Воронцова, бывшая по несчастью Строганова»^[439]. К этому времени она уже вернулась в дом родителей. Ее отец хоть и поддерживал дочь, но считал, что ей стоит ограничиться разъездом с мужем. «Что касается до окончания дела со Строгановым, — писал он племяннику Александру, — то оное и начала не имело, да и нечего начинать: довольно, что несчастная пара навек друг от друга разлучена»^[440].

Рассмотрение взаимных обвинений Строгановых затянулось, и в 1769 году Анна Михайловна умерла, так и не дождавшись расторжения брака. Делами ее наследства занялся кузен Александр. Из составленного им «Мнения», поданного императрице, известно, что при разъезде супруги полюбовно согласились о полном разделе имущества, «полный расчет учинили, и каждый свое к себе возвратили»^[441]. Пресловутые «седьмая и четвертая части» не были отданы Строганову. Двоюродная сестра покойной княгиня Дашкова в особой записке на высочайшее имя заявила, что мужу Анны Михайловны ничего не причитается, так как последняя, «живучи и умерши в доме матери своей, все тут и оставила»^[442].

Обычно, если семья оказывалась на грани разрыва, то родные, друзья и знакомые всеми силами стремились отговорить супругов от официального развода. Разъезд в таком случае воспринимался как более мягкая форма прекращения отношений. Благодаря ему расставшиеся пары могли существовать, не мешая друг другу, и оставаться в добром согласии. После смерти князя П. М. Дашкова Марта Вильмот писала о его покинутой жене: «Последние 5–6 лет молодая Дашкова жила безвыездно в деревне, совершенно в русском стиле, то есть проживая с мужем раздельно, но оставаясь с ним в прекрасных отношениях и переписываясь с ним при каждой оказии»^[443].

Родные, старавшиеся примирить мужа и жену, выставляли им на вид тот факт, что после расторжения брака их дети могут быть признаны незаконными. Чтобы оставить за детьми родовое имя и право наследования, многие пары соглашались терпеть друг друга. Дважды пытался разойтись с женой А. В. Суворов и оба раза отказывался от этого намерения, жалея дочь.

Супругой великого полководца стала княжна Варвара Ивановна Прозоровская, которая по рождению принадлежала к старомосковской аристократии. На сестре ее матери — Е. М. Голицыной — был женат фельдмаршал П. А. Румянцев. Невесту Александру Васильевичу подыскал отец, поскольку сам сын к женитьбе интереса не проявлял. Не сохранилось сведений ни о добрачных любовных увлечениях Суворова, ни о том, как сложилась его частная жизнь после разъезда с супругой. Похоже, что женщины вообще мало волновали героя. Тем не менее, получив предложение отца остепениться, он был рад устроить, наконец, семейный очаг. Существует мнение, что Прозоровские приняли предложение Суворова, поскольку отец невесты, отставной генерал-аншеф князь Иван Андреевич, промотал свое состояние. Варваре Ивановне в ту пору было 23 года, а жениху — 43. Александр Васильевич не блистал красотой и изысканными манерами. Девушка же, напротив, успела вкусить жизни в московском свете и перенять его привычки.

Свадьба состоялась в 1773 году. Письма Суворова к жене не сохранились. Вероятно, они были уничтожены при разрыве. Но в посланиях к третьим лицам Александр Васильевич в первые годы брака отзывался о супруге тепло. Однако привязать к себе ее сердце он не сумел, а возможно, и не стремился, полагая, что принесенных в церкви клятв достаточно. Тем временем под началом Суворова служил молодой племянник Николай. Он был всего тремя годами старше Варвары Ивановны, воевал в Польше, получил тяжелое ранение в руку. По протекции дяди его зачислили секунд-майором в Санкт-Петербургский драгунский полк.

Нам неизвестно, как молодой Суворов познакомился с Варварой Ивановной. Вероятно, привез в Москву письма, гостинцы и приветы. По слухам, уже к марту 1779 года между ними вспыхнул роман. Позднее, стараясь оправдаться, госпожа Суворова будет уверять, что Николай прибег к угрозам и насилию. В июне о случившемся узнал муж. Он отреагировал резко и болезненно. Полный разрыв с женой. Своему управляющему И. Д. Канищеву Суворов писал о супруге: «Как будет в Москве, то хоть все мои служители от нее отстанут… пусть нанимает… или скорее будет к матери». О вероломном племяннике же приказывал: «Его ко мне на двор не пускать»^[444].

В сентябре Суворов подал прошение в Славянскую духовную консисторию о разводе, обвинив жену «в презрении закона христианского». Поскольку расторжение брака было делом многотрудным, Александр Васильевич попытался заручиться поддержкой своего покровителя Г. А. Потемкина, к которому писал: «Будьте предстателем у высочайшего престола к изъяснению моей невинности, в справедливое же возмездие виновнице, к освобождению меня в вечность от уз бывшего с нею союза»^[445]. Однако у Григория Александровича имелся собственный горький опыт. Его пожилой отец по наговору родственников, претендовавших на наследство, решил развестись с матерью и признать сына незаконнорожденным. Старика насилу удалось уговорить отказаться от разрыва. Много лет спустя Потемкин предпринял все возможное, чтобы склонить Суворова к миру с женой, хотя бы ради дочери. Потемкин сам написал московскому главнокомандующему, прося отправить четырехлетнюю дочь полководца Наташу в Северную столицу. Девочка была помещена в Смольный.

В начале декабря Александра Васильевича вызвали в Петербург, он присутствовал на званом обеде в Зимнем дворце, а 24-го числа получил бриллиантовую звезду ордена Святого Александра Невского, выхлопотанную для него покровителем. Эта награда должна была несколько успокоить уязвленное самолюбие героя. Потемкин обратился к нему цитатой из Библии: «Тако да просветится свет Ваш перед человеки, яко да видят добрые дела Ваши». «Человеки» в любом семейном скандале играли не последнюю роль. Высокая награда накидывала платок на уста сплетникам, не позволяла злословить и поносить честь пострадавшего мужа.

Доверенное лицо Потемкина — П. И. Турчанинов привез в Петербург Варвару Ивановну. Однако Суворов отказывался идти на сближение. Для увещевания супругов Екатерина II пригласила кронштадтского протоиерея отца Григория, славившегося красноречием. Вскоре полководец отправился на Волгу и с дороги обратился к славянскому архиепископу Никифору с просьбой «остановить временно разводное дело», так как он должен позаботиться «о благоприведении к концу спасительного покаяния и очищении обличенного страшного греха». Примирение супругов произошло в Астрахани. «Разрешением архипастырским обновил я брак»^[446], — писал Александр Васильевич в мае 1780 года. Простого домашнего прощения для оскорбленного мужа было недостаточно, он считал священные узы разорванными, требовалось церковное соединение — особый обряд, который и состоялся на Страстной неделе 1780 года. Теперь в письмах к невольным соучастникам его семейной драмы Суворов оправдывал измену жены коварством соблазнителя. «Сжальтесь над бедною Варварою Ивановной, которая мне дороже жизни моей, — писал он Турчанинову, — иначе вас накажет Господь Бог. Зря на ее положение, я слез не отираю. Обороните ее честь… Нет, есть то истинное насилие, достойное наказания и по воинским артикулам… Накажите сего изверга по примерной строгости духовных и светских законов»^[447].

В тот момент Суворов верил, что Варвара Ивановна была силой принуждена к измене, и требовал самого жестокого наказания для племянника. Однако начальники, решавшие участь виновного, не были склонны видеть в молодом человеке «изверга». Николая перевели из Санкт-Петербургского драгунского полка в Таганрогский, квартировавший на Северном Кавказе. Конечно, Александр Васильевич оказался недоволен такой мягкостью. «Позвольте, любезный друг, моему азиатскому невежеству, вашим европейским нежностям смеяться, — желчно писал он 5 февраля 1781 года Турчанинову. — У нас… похитителю чести — кожу дерут, а у вас только рубят правую руку, хотя явное доказательство от самой жертвы, на небо вопиющей и бывшей под распутством»^[448].

Вновь Суворов ссылался на слова жены. Но ей-то, похоже, никто, кроме него, не верил. Не прошло и четырех лет, как Варвара Ивановна впала в прежний грех. На этот раз ее избранником стал Иван Васильевич Сырохнев, секунд-майор Белозерского полка, служивший на Северном Кавказе. Это был образованный человек, написавший историю похода Надир-шаха против лезгин. И опять мы не знаем, при каких обстоятельствах офицер из отдаленного гарнизона встретился с супругой Суворова. Скандал разразился в июне 1784 года, когда Александр Васильевич приехал в Петербург, чтобы предпринять новую попытку развестись с женой. Он уже подал прошение в Синод и теперь хотел подкрепить его личной беседой с Екатериной II. Однако полководцу не удалось получить у государыни согласия. Как и в случае со Строгановыми, она предпочла пустить дело законным путем, то есть через духовные органы. Суворов обещал представить изобличающие жену свидетельства, однако не смог сделать этого, и Синод отказал челобитчику, ссылаясь на отсутствие «крепких доводов».