Глава 17. После моей первой ночи в Марракеше, когда я спала беспокойно, несмотря на широкую мягкую кровать, пахнущую розами

После моей первой ночи в Марракеше, когда я спала беспокойно, несмотря на широкую мягкую кровать, пахнущую розами, я быстро оделась и сразу же пошла к регистрационной стойке.

Спросив у мсье Генри, нет ли — или не было ли — среди гостей гостиницы «Ла Пальмере» доктора Этьена Дювергера, я ощутила боль и поняла, что выкручиваю себе пальцы, и когда мсье Генри покачал головой, опустила руки.

— Вы уверены? — спросила я, и мсье Генри задержал на мне взгляд.

— Заверяю вас, мадемуазель, я здесь со времени открытия отеля, а это более пяти лет, и у меня хорошая память.

Я посмотрела на толстую регистрационную книгу.

— Это могло быть совсем недавно. Пожалуйста, не могли бы вы проверить? Может быть, еще кто-то работал на регистрации, когда... если он регистрировался или...

Мсье Генри закрыл большую книгу медленным уверенным движением, так что поток теплого воздуха дохнул мне в лицо.

— В этом нет необходимости. Я знаю наших клиентов, как я уже говорил вам, мадемуазель О'Шиа. Некоторые живут здесь на протяжении нескольких лет, предпочитая покой и роскошь отеля бюрократии при покупке дома во французском квартале.

Я не ответила.

— Требования к покупке земли или дома в Марокко очень старые и нелепые, — добавил он, а затем сказал, глядя на меня в упор: — Надеюсь, вы убедились, мадемуазель, в том, что доктор Этьен Дювергер никогда не останавливался здесь.

— Спасибо, — тихо сказала я и повернулась, чтобы уйти, но сразу же оглянулась на мсье Генри.

— А Манон Дювергер? — спросила я. — Я знаю, она живет в Марракеше, именно здесь, в Ла Виль Нувель. Вы ничего не знаете о ней?

И снова он покачал головой.

— Я не знаю ни одного Дювергера. Но...

— Да? — слишком пылко произнесла я, снова приближаясь к стойке.

— Попробуйте обратиться в Бюро статистики на Руи Арлес. У них есть список домовладельцев Марракеша.

Он достал из какого-то ящика маленькую сложенную брошюрку. Я не могла понять, почему он ни с того ни с сего решил помочь мне.

— Вот карта французского квартала; с ней вам будет проще найти дорогу.

— Спасибо, мсье Генри, — сказала я. — Я признательна вам за участие.

Он едва заметно, но с достоинством кивнул и начал заправлять чернилами ручку. На обратном пути я увидела на стене фойе серию акварелей. Мне не терпелось начать поиски, но все же я внимательно рассмотрела их, проходя мимо. Они были написаны разными французскими художниками, никого из них я не знала. Но некоторые смогли так передать особенный свет, что возникало ощущение реальной жизни Марокко. На нескольких картинах были изображены берберы в своих деревнях с глиняными домиками или кочевых палатках.

Я вспомнила Синего Человека, встреченного на писте.

Я шла по улице так быстро, что через несколько минут у меня заболели ноги и мне пришлось замедлить шаг. Но мне нужно было спешить и я не могла оставаться спокойной и идти как обычно.

Мой мозг тоже напряженно работал, но все же я замечала, что происходит вокруг меня. Надписи на всех витринах магазинов и на дорожных знаках были на французском языке, изредка с мелким арабским текстом внизу. Большинство неарабов на улицах были французами, которые, скорее всего, жили и работали в Ла Виль Нувель. Мужчины в костюмах и шляпах, с кейсами под мышками, целеустремленно спешили по улице. Французские женщины прогуливались под ручку, некоторые с сумками для покупок; на них были нарядные летние платья и туфли на высоком каблуке, а ко всему еще и шляпки и перчатки. Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы заметить, что, когда какой-нибудь марокканец проходил мимо француза или француженки, он останавливался и приветствовал их.

Несколько раз марокканские мужчины смотрели на меня с какой-то неуверенностью и проходили мимо.

Во французском квартале на улицах не было арабских женщин; я вообще не видела ни одной из них с тех пор, как приехала в Марракеш.

Я легко нашла Руи Арлес и подождала, пока клерк искал фамилию Дювергер.

— Да, — сказал он, и я наклонилась к нему. — Дювергеры владели домом на Руи де лес Шевалаукс. Но... — он с сомнением искоса посматривал на меня, пока водил пальцем по строчке. — Нет, — сказал он. — Он был продан несколько лет назад. Сейчас его владельцы — семья Маушап. — Он посмотрел на меня. — Это все сведения, какими мы располагаем. Больше нет никакой информации о Дювергерах, владеющих домом во французском квартале.

Я поблагодарила его и вышла на улицу. Что мне делать теперь? Я не могла оказаться в тупике так сразу. Кто-нибудь должен знать Этьена Дювергера. Он жил здесь; его родители умерли и похоронены здесь, как и его младший брат Гийом. И кто-нибудь должен знать Манон Дювергер.

Прогуливаясь по извилистым улочкам, я изучала небольшую карту, которую дал мне мсье Генри; когда же я углубилась во французский квартал, то заметила красные валы, окружающие медину. Это была крепкая сплошная стена со странными круглыми отверстиями наверху. Я слышала возгласы и крики, доносящиеся с другой стороны, но не знала, как попасть в старый город.

Огромная красная мечеть возвышалась над всеми зданиями. Она была пирамидальной, а не конусообразной формы, с открытыми треугольными ярусами. Я пошла по направлению к ней, она служила мне маяком; вне всяких сомнений, то, что это здание доминировало над всем, имело большое значение для расположенного фактически на равнине города. Но прежде чем я дошла до мечети, мне пришлось остановиться перед широкими открытыми воротами. Над ними я увидела надпись на арабском языке.

Я поняла, что это главный вход в старый город, медину Марракеша. Я остановилась перед воротами и заглянула внутрь. Везде были африканцы — мужчины и мальчики, некоторые вели ослов и маленьких лошадей, тянущих повозки с грудами всевозможных товаров. Лица мужчин восхитили меня своим многообразием. Здесь смешение рас было даже более выражено, чем в Танжере и Сале, и тем более в деревнях, расположенных в блиде. В Марракеше были и белые люди, скорее всего, европейцы или семиты с вытянутыми лицами и светло-русыми или рыжими бородами, их головы были обмотаны чалмами. Там были и берберы из пустыни, часто с высокими скулами; их лица были иссохшими и смуглыми от солнца. И были также люди с такой темной кожей, что она сияла, как эбеновое дерево, а волосы на их головах являли собой плотные мелкие кудряшки. Рабы или потомки рабов.

Я вспомнила свою реакцию, когда Этьен рассказал мне о рабах в Марокко.

— Как только был установлен протекторат, французское правительство запретило торговлю рабами, — рассказывал он, — но у марокканцев они уже были. Многие из них — потомки африканцев из близлежащих районов Сахары, которых на протяжении веков привозили караваны из Западной Африки. В Марракеше таких много.

— А у вас были рабы? — спросила я, надеясь, что он ответит «нет».

— У нас были слуги. Арабы, — кратко ответил он, а затем перевел разговор на другую тему.

Это был еще один случай, явно свидетельствующий о том, что он не желает обсуждать со мной некоторые моменты своего прошлого.

Вспоминая тот разговор, я поняла, что бесполезно искать Этьена в медине. Там были только марокканцы. Стоя у главных ворот, я собиралась уже развернуться и уйти, когда услышала оклик: «Мадам!»

Я повернулась на голос и увидела несколько экипажей с впряженными в них лошадьми, стоявших вдоль улицы, уходящей вглубь медины. Я видела такие во французском квартале. Марокканский кучер сидел на козлах, тогда как французские мужчины или женщины — на заднем сиденье.

Теперь один из кучеров направлялся ко мне.

— Мадам! Мадам! Un calè che[48]. Пожалуйста, поедемте в моей калече; я покажу вам Марракеш. Я провезу вас по всему Марракешу. — Он подошел ко мне и протянул руку, улыбаясь чересчур подобострастно и даже фамильярно, но я покачала головой и ушла.

Неожиданно марокканский мальчик лет пятнадцати грубо толкнул меня в плечо, чуть не сбив с ног, так что я уронила сумку. Мужчина из калече закричал на него, я наклонилась поднять сумку, а когда выпрямилась, мальчик пристально смотрел на меня, и меня испугала злоба в его глазах. Он ничего не говорил, а только медленно шевелил губами, а затем, как мужчина на рынке в Сале, плюнул на меня. Плевок попал на носок моего ботинка.

И снова я вспомнила женщину в накидке, шипящую на меня через открытое окно машины, когда мы с Мустафой и Азизом пересекали реку.

Кучер подбежал к мальчику, ударил его по голове, потом поклонился мне и снова пригласил меня подойти к его калече. Несмотря на сильный удар по голове, мальчик устоял на ногах. Я оказалась между двумя марокканцами: мальчиком, который смотрел на меня с нескрываемой ненавистью, и кучером, настороженно чего-то от меня ожидающим.

Женщина на пароме с презрением отнеслась ко мне, потому что сочла меня распущенной. А может быть, она, как и мужчина в Сале, как этот мальчик, ненавидела меня еще и потому, что считала француженкой? Ведь это французы пришли в их страну и подчинили их себе!

Я снова покачала головой и открыла было рот, намереваясь что-то сказать, но не смогла произнести ни слова. И тогда я как можно быстрее ушла оттуда.

Я исследовала Ла Виль Нувель целых три дня, но всякий раз, когда я произносила имя Дювергер, натыкалась на пустые взгляды. Я ежедневно часами бродила по широким бульварам, глядя на виллы за воротами, окруженные пальмами и апельсиновыми садами; моя нога и бедро ныли от бесконечной ходьбы. Я заглядывала во все кафе, спрашивала об Этьене в Поликлиник дю Сюд, маленькой французской клинике, сидела на главной площади, рассматривая каждого европейца, проходившего мимо.

Я видела нескольких мужчин, которые со спины напоминали Этьена: широкие прямые плечи, темные волосы, вьющиеся на концах, уверенная походка. Каждый раз я на мгновение чувствовала слабость, а потом бросалась за мужчиной и понимала, когда была уже в нескольких футах от него, что это не Этьен. Только однажды я была настолько уверена, что коснулась рукава мужчины, и он, повернувшись ко мне, неодобрительно нахмурил брови.

— Да, мадам? — бросил он. — Чем могу помочь?

Я была настолько разочарована, что просто покачала головой и ушла прочь. Моя надежда найти Этьена таяла, а беспокойство переросло в болезненное отчаяние. Но он должен быть здесь, в Марракеше! Письмо... Я так часто вынимала из сумочки сложенный листок и перечитывала его, что он стал грязным и порвался на сгибах.

Тот же результат был, когда я спрашивала о Манон Дювергер, к тому же я понятия не имела, как она выглядит. А если она вышла замуж, у нее была другая фамилия.

Я все еще жила в роскошном отеле «Ла Пальмере», и мои деньги испарялись с бешеной скоростью. Я понимала, что мне нужно найти менее дорогое жилье. Но когда я в первые три дня вечером возвращалась в отель, разгоряченная и измученная, у меня не было сил начинать поиски другого отеля и переезжать.

Четвертый день моих поисков ничем не отличался от первого, второго и третьего. В полдень, помня о разнице во времени между Марокко и Олбани, я пошла на почту и заказала телефонный разговор с Олбани. После получасового ожидания меня подозвали к телефону и я услышала голос мистера Барлоу.

— Мистер Барлоу! — громко заговорила я: на линии было слышно потрескивание. — Мистер Барлоу, это Сидония!

— Сидония, — сказал он. — Откуда ты звонишь?

— Я в Марокко.

Наступила тишина.

— Где это?

— Северная Африка.

Снова молчание.

— У тебя все в порядке?

— Да. У меня все хорошо. Скажите... была ли какая-нибудь почта для меня?

— Почта? Я позову Нору. Одну минуту.

Я слышала, как мистер Барлоу позвал Нору, затем послышался шепот. Я барабанила ногтями по стойке. «Быстрее, быстрее, миссис Барлоу». Я боялась, что связь прервется.

— Сидония? Это ты? Почему ты в Африке? Ты говорила, что едешь во Францию. Когда ты вернешься домой?

— Миссис Барлоу, — начала я, не отвечая на ее вопрос и слыша, что треск на линии усиливается. — Как вы?

— Все хорошо. Здесь слишком много дождей, хотя и...

Я перебила ее:

— Была ли почта для меня после того, как я уехала? Приходили ли письма?

— Письма?

Я старалась оставаться спокойной.

— От доктора Дювергера. Или... какое-нибудь с иностранной маркой. Приходило что-нибудь?

— Нет. Но... ты не нашла его? Почему ты тогда не приезжаешь домой? И... это, ну, ты понимаешь. Как все проходит?

Я на секунду замешкалась, а помехи на линии все усиливались.

— Сидония? Ты еще там? — Голос миссис Барлоу доносился откуда-то издалека.

— Да. Синнабар в порядке? — почти кричала я.

— Ну, она... — начала миссис Барлоу, а затем связь прервалась.

— Миссис Барлоу? — кричала я в трубку, но там была тишина, а потом частые повторяющиеся гудки.

Я подошла к кассиру и заплатила за звонок, а затем, уставшая и подавленная, вернулась в отель и села в холле, ничего не видя вокруг.

Мистер Рассел остановился передо мной.

— Вас нигде не видно, мисс О'Шиа, — заговорил он. — Даже в столовой.

Я печально улыбнулась.

— Да. Я была... занята. Я ем или в своей комнате или... — И тогда я поняла, как мало все это время ела.

— Мы с миссис Рассел уезжаем завтра в Эс-Сувейру, но мы подумали, что сегодня днем можно посетить Сад Мажорель, — сказал он мне. — Это не очень далеко, в северо-западной части города. Вы слышали о нем?

Я покачала головой.

— Вы видели эти картины? — спросил он, указывая на акварели на стене. — Они продаются; многие люди, которые останавливаются здесь, хотят привезти домой изображения Марокко. Une passion Marocaine[49], как они говорят. Они идут по хорошей цене. Некоторые из них написаны Жаком Мажорелем, — сообщил он.

Я никак не отреагировала, не желая вступать в дискуссию с мистером Расселом по поводу картин.

Но ему хотелось поговорить.

— Он приезжий художник; нарисовал несколько вполне приличных акварелей в восточном стиле. И как я уже говорил, многие туристы в Марокко, похоже, клюют на подобные вещи. Но несколько лет назад у Мажореля появилась идея создать великолепный общественный сад. Он купил несколько акров земли, на которой росла финиковая роща, — тогда это была окраина города. Высадил внушительные ряды кактусов, других суккулентов, бамбук, банановые пальмы, папоротники и тому подобное. Я думаю, он привозит из-за границы дюжины разных сортов пальм. Некоторые части сада до сих пор разрабатываются; он пытается завезти все виды деревьев и растений, какие способны выжить в этом климате.

Внезапно повисла тишина, но я поняла, что не могу быть невежливой с мистером Расселом, стоявшим надо мной и словно ожидающим чего-то.

— Значит, мсье Мажорель больше не пишет картины?

Мистер Рассел махнул рукой, как будто это не имело значения.

— Меня заверили, что он не такой уж хороший художник. За пределами Марракеша, похоже, мало кто знает о нем. Но, пожалуйста, мисс О'Шиа, пойдемте с нами. Мы там неплохо отдохнем.

— О нет. Я не... — начала я и замолчала.

Идея провести время в чудесном саду, вместо того чтобы бродить по оживленным улицам в такую несносную жару, была заманчива, и я понимала, что сегодня у меня больше нет сил продолжать поиски. Возможно, будет полезно подумать несколько часов не об Этьене, а о чем-нибудь другом.

— Да. Спасибо. Я с удовольствием присоединюсь к вам.

Мы поехали в сад на калече, запряженной лошадьми, которую нанял мистер Рассел. Он достал сигару из нагрудного кармана, когда мы ехали по зеленым улицам Ла Виль Нувель, щедро украшенным островками деревьев и цветочными клумбами. Миссис Рассел говорила мало, и почти сразу же, как только мы уселись на кожаные сиденья экипажа с открытым верхом, мистер Рассел снова заговорил о Жаке Мажореле, словно мы и не прерывали наш разговор.

— Ходят слухи, что у него есть студия, а также множество замечательных птиц. Мажорель решил, что его сад будет тихим оазисом благоухающей красоты посреди шумного оживленного города.

Он обрезал кончик своей сигары маленьким металлическим предметом, затем зажег спичку и с удовольствием сделал глубокую затяжку. Над его головой поднялись клубы дыма, и он снова заговорил, но на этот раз я не обращала внимания на сказанное им.

Мы повернули на северо-запад; кучер размахивал кнутом над своей головой и щелкал им над спинами двух лошадей, везущих экипаж, но не касался их, при этом он что-то выкрикивал на арабском.

Я наблюдала, как поднимающийся от сигары мистера Рассела дым и петля кнута над нашими головами пересекались на фоне синего неба.

Самым поразительным в Саду Мажорель было ощущение тени и рассеянного солнечного света, а также цвета множества арок и огромных терракотовых сосудов с растениями. Они были окрашены в зеленый, желтый и синий цвета. А синий был очень ярким, почти электра. Я пыталась найти ему название: возможно, кобальтовый, но с оттенком меди или лазурита, может быть, берлинской лазури или небесно-голубой. Но ни одно из них не подходило. Этот синий, казалось, был особенным, ни на что не похожим.

И цвета сада соответствовали ярким цветам Марракеша.

Почти сразу же мистер Рассел представил меня мужчине в белой панаме — это был мсье Мажорель, и он встретил нас очень любезно.

— Я счастлив показать мое детище посетителям, — сказал он по-французски.

Мистер Рассел немного говорил по-французски и поэтому переводил для миссис Рассел. Мсье Мажорель повел нас по тенистой тропинке, которая была красной, как и вообще земля здесь. Ее пересекали другие тропинки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь высокие раскачивающиеся кроны деревьев, создавал меняющиеся узоры на наших лицах. Здесь было много молодых марокканских мужчин, одетых в белое, которые вскапывали землю и сажали растения.

— Сад — это мое самовыражение; для меня он имеет мистическую силу. Я стремлюсь воплотить в нем то, что вижу здесь, — сказал он, постучав по своему виску, — и очертания, и формы растений. Я люблю растения, — заключил он.

Было ясно, что проект сада предусматривал определенные композиции и расположение по цвету как конструкций, так и самих растений, поэтому мне это напомнило создание картины. Я посмотрела на мелкий, выложенный кафелем пруд; в прозрачной воде, которая из-за плитки казалась зеленовато-голубой, плавали карпы и серебристые караси. Я узнала водяные лилии и лотос, но там были и другие, неизвестные мне водные растения.

— Что это, мсье Мажорель? — спросила я, указывая на высокие стебли с верхушкой, похожей на голову с кисточкой.

— Папирус, — сказал он. — Я хочу собрать виды, характерные для континентов, на которых есть жизнь. Прошу вас, наслаждайтесь. Прогуляйтесь по саду.

Мы попрощались. Мистер Рассел захотел сделать несколько снимков фотоаппаратом, который носил на шее.

— Я пойду пройдусь одна, — сказала я ему и миссис Рассел. — Мне хотелось бы рассмотреть некоторые растения.

Мы разделились, договорившись встретиться у входа через час. Я бродила по тропинкам, прикасаясь к густому вермилиону, вьющемуся по решетке. Я прошла мимо мужчин в белом, чистящих свои лопаты от остатков красной земли, — это были неприятные звуки в сравнении с нежным переливчатым птичьим пением, доносившимся откуда-то сверху.

Хотя сад был прекрасным, он не поднял мне настроение, я все еще ощущала подавленность. Там было очень мало людей, не считая арабских рабочих, но я заметила слабенькую престарелую женщину, сидящую на скамье под банановой пальмой. Она держала на руках крошечную собачку с волнистой золотистой шерстью; ее пушистую шею охватывал тугой розовый ошейник. Старушка гладила собачку узловатыми пальцами, на каждом из которых были кольца с разными драгоценными камнями. Я вспомнила Синнабар и успокаивающее действие прикосновений к ее шерсти.

Эта скамья в тени так и манила к себе.

— Bonjour, мадам, — поприветствовала я старушку. — У вас такая хорошенькая собачка! Можно я поглажу ее?

— Bonjour, — ответила она на чистом французском языке; ее голос старчески дрожал. Она подняла на меня взгляд. — Я вас знаю? Мои глаза... Я уже не так хорошо вижу.

— Нет, мадам. Вы не знаете меня. Я мадемуазель О'Шиа, — сказала я, присаживаясь рядом с ней.

— А я мадам Одет. Это Лулу, — добавила она, и маленькая собачка посмотрела на нее, ее рот приоткрылся, розовый язычок высунулся и дрожал, как будто она задыхалась от жары.

— Вам нравится этот сад? — спросила я.

Она улыбнулась, заметно оживившись.

— О да, милочка. Я прихожу сюда каждый день. Мой сын приводит меня после обеда и забирает в пять. Уже около пяти?

— Думаю, да, мадам. Вы живете недалеко? — Я потянулась к Лулу, но уголок ее крошечного рта предупреждающе поднялся, и я отдернула руку.

— Да. Я живу в Марракеше много лет. Сейчас я проживаю с сыном и невесткой. Мой муж служил в Иностранном легионе[50], знаете ли. Он уже давно умер.

Она замолчала, глядя вдаль. Лулу зевала, расслабившись на руках у старушки.

Мадам Одет перевела взгляд на меня.

— Но она неприятная, моя невестка. Каждый день какие-то проблемы. Я устаю, слушая, как она говорит моему сыну, что делать, и жалуется на это и на то. Поэтому я прихожу сюда и любуюсь садом. — Она посмотрела на заросли бамбука. — Мой сын приводит меня сюда, — повторила она. — Здесь меня никто не беспокоит, и мне не приходится слушать ворчание моей невестки. Лулу и я проводим много времени среди деревьев и цветов.

Я кивнула и наклонилась, чтобы поднять упавший цветок бугенвиллеи и заглянуть в его глубокую красную сердцевину.

— А вы, мадемуазель? Вы тоже живете в Марракеше? — спросила мадам Одет.

Я посмотрела вверх, качая головой.

— Нет.

— Вы решили навестить родных?

Я прикоснулась подбородком к бархату цветка.

— Я здесь, чтобы найти кое-кого, но... — Я снова потянулась к Лулу. На этот раз она позволила мне почесать ее за ухом. Я положила руку ей на спину. — Для меня это очень трудное испытание.

— Я живу в Марракеше много лет, — повторила она. — Жара Африки благотворно влияет на мои кости, хотя холодность моей невестки не слишком благоприятна для моего сердца. Но я знакома с многими французскими семьями. Когда мой муж служил в Иностранном легионе, каким же красавцем он был в своей униформе!

Она не смотрела на меня, а следила за моими пальцами, пробегающими вверх и вниз по спине собаки.

— Какой сегодня день? — спросила она, быстро переведя на меня взгляд.

— Вторник, — ответила я.

— Завтра будет дождь? — Ее глаза были молочно-синими, затуманенными катарактой.

Я покачала головой.

— Я так не думаю, мадам. Сейчас лето. Летом в Марракеше мало дождей. Разве не так?

— Я живу здесь много лет. Я старая, — сказала она. — Я забываю.

Я потрепала Лулу по голове, а затем поднялась.

— Я уверена, ваш сын скоро придет за вами, мадам Одет.

— Который час?

— Почти пять, — ответила я.

— Он придет в пять. Он придет сюда ко мне. «Жди меня под банановой пальмой, маман», — говорит он мне. Я всегда жду его.

— Хорошо. До свидания, мадам. И Лулу, — добавила я, касаясь напоследок шелкового уха собаки. Она нервно дернулась, словно сгоняя муху.

— Кого вы ищете, мадемуазель? — спросила мадам Одет, глядя на меня. Ее лицо было в тени кроны дерева.

— Дювергеров, мадам, — сказала я, не ожидая, что услышу в ответ что-нибудь вразумительное.

— Марселя и Аделаиду? — неожиданно уточнила она, и я открыла рот, затем закрыла и снова села рядом с ней.

— Да-да, мадам Одет. Семью Марселя Дювергера. Вы знали их? — спросила я, все еще не смея надеяться на удачу.

Она кивнула.

— Марсель и Аделаида, о да! И их сын... Я помню эту трагедию. Я помню прошлое, мадемуазель. Я помню прошлые дни, но, к сожалению, забываю, что было сегодня. У них был сын. Это такая трагедия! — Помолчав, она добавила: — У меня есть сын.

— Их сын Гийом. Да, я знаю, он утонул.

Она изучала меня, склонив голову набок, ее глаза вдруг ожили, хотя радужные оболочки оставались затуманенными из-за катаракты.

— И был старший сын.

— Этьен. Вы знаете Этьена? — Я вдруг стала говорить быстро и громко.

— Я что-то помню. Умный молодой человек. Он уехал в Париж.

— Да-да, это он, мадам Одет. Вы... вы видели его? Недавно?

Она погладила собаку по груди.

— Нет. Но я никуда не хожу, кроме как сюда. Мой сын не позволяет мне выходить сейчас. Я старая. Я забываю, — сказала она, качая головой. — Они умерли несколько лет назад. Сначала Аделаида, а потом бедный Марсель. Нет больше Дювергеров в Ла Виль Нувель. Он был доктором.

— Да. Да, Этьен доктор, — сказала я, кивками поощряя ее.

— Нет. Марсель. Много врачей работало на разведывательную службу, — сказала она. — Когда мы захватили власть в Марокко, французские врачи оказались особенно полезными в качестве агентов и способствовали завоеванию Марокко, — сообщила она; ее голос понизился до шепота, как будто лазутчики неприятеля спрятались за деревьями и кустами вокруг нас. — Мой муж много рассказывал мне о разведке. Да, — задумчиво произнесла она, — они не всегда были просто врачами.

Я отклонилась назад; сидя близко к ней, я ощущала запах ее зубных протезов и аромат пудры «Сирень», хотя не была уверена, исходил ли он от нее самой или же от собаки на ее руках. Раздражение переполняло меня, и я закрыла глаза. Меня не волновало, что отец Этьена сделал или чего не сделал много лет назад.

— Человек, которого вы ищете, моя дорогая, — сказала она, и я открыла глаза.

— Да?

— Это мужчина или женщина?

— Мужчина. Я пытаюсь найти Этьена Дювергера.

— А он хочет, чтобы его нашли?

Сначала я пропустила ее слова мимо ушей, а потом переспросила:

— Хочет?

Старушка странно улыбнулась.

— Иногда... если кого-то не можешь найти, это значит, что он спрятался. Мой муж рассказывал мне много историй о тех, кто не хотел быть найденным.

Я не желала думать об этом, хотя, как только я приехала сюда, у меня возникла такая мысль, напоминавшая крошечный узелок где-то в дальнем углу моего сознания. Что, если Этьен действительно был в Марракеше и видел меня, но не подошел, потому что он, как только что сказала мадам Одет, не желает быть найденным?

— Мадам Одет, — заговорила я, отказываясь думать, что Этьен скрывается от меня. — А дочь? Она тоже уехала?

Теперь мадам Одет нахмурилась.

— Дочь?

— Манон. Манон Дювергер, — пояснила я, но старушка покачала головой.

— Я не помню дочери.

— Может, у нее сейчас фамилия мужа.

— А ее зовут Мари?

— Манон.

Мадам Одет кивнула.

— Я знаю Манон Албемарл, — сказала она, а я открыла рот и снова наклонилась, кивая. — Она довольно молода. Возможно, ей лет пятьдесят пять, как и моему сыну.

Мои плечи опустились.

— Это не она. Манон Дювергер намного моложе. Я уверена, что она живет здесь, в Ла Виль Нувель.

— Я многое забываю, — сказала мадам Одет. — Многое. — Маленькая собачка снова зевнула, на этот раз щелкнув своими крошечными зубками, когда сомкнула челюсти. — Ma ché rie, — пробормотала мадам Одет, сильнее поглаживая собачку. — Я не помню эту Манон. Вы думаете, она живет здесь, в Марракеше?

— Да, она жила здесь несколько месяцев назад, — ответила я, вспоминая сложенное письмо, которое все время носила в своей сумочке.

— И вы уверены, что она живет в Ла Виль Нувель?

— Я... я предполагаю, что да. К тому же она француженка.

— В Марракеше есть разные женщины, мадемуазель.

Я не поняла. Взгляд мадам Одет вдруг стал каким-то загадочным.

— Возможно, она уехала к арабам. Она могла переехать в медину и живет там с маврами. — Она наклонилась к моему лицу. — Некоторые так поступают, знаете ли. Здесь не одна французская женщина, соблазненная мужчиной, потеряла голову.

— Вы считаете, что она может жить в медине? Я не... — Я осеклась, ведь я ничего не знала о Манон.

— Вам следует попытаться поискать там, среди марокканцев. За стенами живут é migré s [51]. Коренные жители Марракеша не живут в Ла Виль Нувель. Бедные, богатые — все они живут в старом городе; даже у султанов и аристократии там есть чудесные дома и гаремы, их риады со знаменитыми садами — все это за стенами медины.

За стенами медины. Я подумала о Джемаа-эль-Фна.

— Медина большая, мадам Одет. С чего мне начать поиски?

— Да. Она большая, медина, вы должны рискнуть пройти через базар к маленьким руям, которые тянутся во все стороны. Очень запутанные улицы — больше похожи на переулки, узкие и темные. На внешних стенах домов нет окон. Люди считают, что наружная часть здания не должна быть броской. Как и женщины, мужчины прячут свои богатства. — Она вздохнула. — Всегда ищите взглядом минарет Кутубии. Самая высокая мечеть, сразу же за воротами медины. Кутубия значит «продавец книг». Когда-то книготорговцы выставляли свои товары у подножия мечети.

Она замолчала, перестала гладить Лулу и закрыла глаза, как будто это пояснение утомило ее. Я знала, что она рассказывала о внушительного вида красной мечети, на которую я обратила внимание.

— Но когда Кутубии не видно, то легко можно заблудиться. Почти невозможно найти выход, когда ты в глубине медины. Однажды я там заблудилась. — Она открыла глаза. — Какой сегодня день?

Я прикоснулась к руке женщины.

— Сегодня вторник, мадам Одет.

— Сама я не ходила в медину много лет. Мой сын не любит, чтобы я выходила из дому. Я старая, — снова повторила она.

— Спасибо, мадам Одет, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо за помощь.

Женщина посмотрела на небо.

— О, вы не должны идти в медину сейчас; уже слишком поздно. Нельзя гулять по медине одной после захода солнца.

— Да, хорошо. Спасибо, мадам, — еще раз поблагодарила я ее.

— Вы знаете, у меня есть сын, мадемуазель, — сказала мадам Одет. — Он приходит за мной в пять. У вас есть сын? — окликнула она меня, и эти последние четыре слова вонзились в меня, как четыре острых копья.