Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Стефан Цвейг. Письмо незнакомки
Перевод Д. Горфинкеля Когда известный беллетрист Р., после трехдневной поездкидля отдыха в горы, возвратился ранним утром в Вену и, купивна вокзале газету, взглянул на число, он вдруг вспомнил, чтосегодня день его рождения. Сорок первый, - быстро сообразилон, и этот факт не обрадовал и не огорчил его. Беглоперелистал он шелестящие страницы газеты, взял такси ипоехал к себе на квартиру. Слуга доложил ему о приходившихв его отсутствие двух посетителях, о нескольких вызовах потелефону и принес на подносе накопившуюся почту. Писательлениво просмотрел корреспонденцию, вскрыл несколькоконвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, написанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишкомобъемистым, он отложил в сторону. Слуга подал чай. Удобноусевшись в кресло, он еще раз пробежал газету, заглянул вприсланные каталоги, потом закурил сигару и взялся заотложенное письмо. В нем оказалось около тридцати страниц, и написано онобыло незнакомым женским почерком, торопливым и неровным, -скорее рукопись, чем письмо. Р. невольно еще раз ощупалконверт, не осталось ли там сопроводительной записки. Ноконверт был пуст, и на нем, так же как и на самом письме небыло ни имени, ни адреса отправителя. Странно, подумал он, и снова взял в руки письмо. " Тебе, никогда не знавшемуменя", - с удивлением прочел он не то обращение, не тозаголовок... К кому это относилось? К нему или к вымышленному герою? Внезапно в нем проснулось любопытство. И он начал читать. Мой ребенок вчера умер - три дня и три ночи боролась я сосмертью за маленькую, хрупкую жизнь; сорок часов, пока егобедное горячее тельце металось в жару, я не отходила от егопостели. Я клала лед на его пылающий лобик, днем и ночьюдержала в своих руках беспокойные маленькие ручки. Натретий день к вечеру силы изменили мне. Глаза закрывалисьпомимо моей воли. Три или четыре часа я проспала, сидя нажестком стуле, а за это время смерть унесла его. Теперь онлежит, милый, бедный мальчик, в своей узкой детскойкроватке, такой же, каким я увидела его, когда проснулась; только глаза ему закрыли, его умные, темные глазки, сложилиручки на белой рубашке, и четыре свечи горят высоко почетырем углам кроватки. Я боюсь взглянуть туда, боюсьтронуться с места, потому что пламя свечей колеблется и тенипробегают по его личику, по сжатым губам, и тогда кажется, что его черты оживают, и я готова поверить, что он не умер, что он сейчас проснется и своим звонким голосом скажет мнечто-нибудь детское, ласковое. Но я знаю, он умер, я не хочусмотреть на него, чтобы не испытать сладость надежды игоречь разочарования. Я знаю, знаю, мой ребенок вчера умер, - теперь у меня на свете только ты, беспечно играющийжизнью, не подозревающий о моем существовании. Только ты, никогда не знавший меня и которого я всегда любила. Я зажгла пятую свечу и поставила ее на стол, за которым ятебе пишу. Я не могу остаться одна с моим умершим ребенкоми не кричать о своем горе, а с кем же мне говорить в этустрашную минуту, если не с тобой, ведь ты и теперь, каквсегда, для меня все! Я, может быть, не сумею ясно говоритьс тобой, может быть, ты не поймешь меня - мысли у меняпутаются, в висках стучит и все тело ломит. Кажется, у меняжар; может быть, я тоже заболела гриппом, который теперькрадется от дома к дому, и это было бы хорошо, потому чтотогда я пошла бы за своим ребенком и все сделалось бы самособой. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, недопишу даже до конца это письмо, но я соберу все свои силы, чтобы хоть раз, только этот единственный раз, поговорить стобой, мой любимый, никогда не узнававший меня. С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь всю мою жизнь, всегда принадлежавшею тебе, хотяты никогда о ней не знал. Но ты узнаешь мою тайну, толькоесли я умру, - чтобы тебе не пришлось отвечать мне, - толькоесли лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то вхолод, действительно начало конца. Если же мне сужденожить, я разорву это письмо и буду опять молчать, как всегдамолчала. Но если ты держишь его в руках, то знай, что в немумершая рассказывает тебе свою жизнь, свою жизнь, котораябыла твоей от ее первого до ее последнего сознательногочаса. Не бойся моих слов, - мертвая не потребует ничего, нилюбви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я оттебя, чтобы ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся ктебе боль. Поверь всему, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственногоребенка. Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началасьлишь в тот день, когда я тебя узнала. До того дня былочто-то тусклое и смутное, куда моя память никогда уже незаглядывала, какой-то пропыленный, затянутый паутинойпогреб, где жили люди, которых я давно выбросила из сердца.Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в томже доме, где ты теперь живешь, в том самом доме, где тыдержишь в руках это письмо - это последнее дыхание моейжизни; я жила на той же лестнице, как раз напротив дверейтвоей квартиры. Ты, наверное, уже не помнишь нас, скромнуювдову чиновника (она всегда ходила в трауре) и худенькогоподростка, - мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись всвоем скудном мещанском существовании. Ты, может быть, никогда и не слыхал нашего имени, потому что на нашей дверине было дощечки и никто никогда не приходил к нам и неспрашивал нас. Да и так давно это было, пятнадцать, шестнадцать лет тому назад, нет, ты, конечно, не помнишьэтого, любимый; но я - о, я жадно вспоминаю каждую мелочь, япомню, словно это было сегодня, тот день, тот час, когда явпервые услышала о тебе, в первый раз увидела тебя, и какмне не помнить, если тогда для меня открылся мир! Позволь, любимый, рассказать тебе все, с самого начала, подари мнечетверть часа и выслушай терпеливо ту, что с такимдолготерпением всю жизнь любила тебя. Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жилиотвратительные, злые, сварливые люди. Хотя они сами былибедны, они ненавидели бедность своих соседей, ненавиделинас, потому что мы не хотели иметь ничего общего с ними.Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы частопросыпались среди ночи от грохота падающих стульев иразбитых тарелок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригрозили емуполицией. Мать с самого начала избегала всякого общения сэтой четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а онимстили мне за это при каждом удобном случае. На улице оникричали мне вслед всякие гадости, а однажды так закидалименя снежками, что у меня кровь потекла по лицу. Весь домединодушно ненавидел этих людей, и, когда вдруг что-тослучилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они сосвоим скарбом должны были выехать, - мы все облегченновздохнули. Два-три дня на воротах висело объявление о сдачев наем, потом его сняли, и через домоуправителя быстроразнеслась весть, что квартиру снял какой-то писатель, одинокий, солидный господин. Тогда я в первый раз услыхалатвое имя. Еще через два-три дня пришли маляры, штукатуры, плотники, обойщики и принялись очищать квартиру от грязи, оставленнойее прежними обитателями. Они стучали молотками, мыли, выметали, скребли, но мать только радовалась и говорила, чтонаконец-то кончились безобразия у соседей. Тебя самого мнево время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми работамиприсматривал твой слуга, этот невысокий, степенный, седовласый камердинер, смотревший на всех сверху вниз ираспоряжавшийся деловито и без шума. Он сильно импонировалнам всем, во-первых, потому, что камердинер у нас, наокраине, был редкостным явлением, и еще потому, что ондержался со всеми необычайно вежливо, не становясь в то жевремя на равную ногу с простыми слугами и не вступая с нимив дружеские разговоры. Моей матери он с первого же дня сталкланяться почтительно, как даме, и даже ко мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя он произносилвсегда с каким то особенным уважением, почти благоговейно, исразу было видно, что это не просто обычная преданностьслуги своему господину. И как я потом любила за этославного старого Иоганна, хотя и завидовала ему, что онвсегда может быть подле тебя и служить тебе! Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти досмешного мелкие пустяки, чтобы ты понял, каким образом тымог с самого начала приобрести такую власть над робким, запуганным ребенком, каким была я. Еще раньше чем ты вошелв мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб, ореолбогатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленькомдомике на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда Ты ведьзнаешь, как любопытны люди, живущие в маленьком, тесноммирке. И как разгорелось мое любопытство к тебе, когдаоднажды, возвращаясь из школы, я увидела перед домом фургонс мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики ужеподняли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкиепредметы; я остановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрезвычайно изумляли меня - я такихникогда не видала - тут были индийские божки, итальянскиестатуи, огромные, удивительно яркие картины, и, наконец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что яглазам своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их и каждую заботливо обмахивал метелкой.Сгорая от любопытства, бродила я вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэтому я не посмелаприкоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелосьпотрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робкорассматривала сбоку заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые на совершенно непонятныхязыках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать позваламеня в дом. И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. Уменя самой был только десяток дешевых книжек в истрепанныхбумажных переплетах, которые я все очень любила и постоянноперечитывала. Меня страшно занимала мысль, каким же долженбыть человек, который прочел столько прекрасных книг, знаетстолько языков, который так богат и в то же время такобразован. Мне казалось, что таким ученым может быть толькокакое-нибудь сверхъестественное существо. Я пыталасьмысленно нарисовать твой портрет; я воображала тебястариком, в очках и с длинной белой бородой, похожим нанашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее имягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялсямне стариком, я уже была уверена, что ты должен быть красив.Тогда, в ту ночь, еще не зная тебя, я в первый раз виделатебя во сне. На следующий день ты переехал, но сколько я ниподглядывала, мне не удалось посмотреть на тебя, и это ещебольше возбудило мое любопытство. Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда ты оказалсясовсем другим, ничуть не похожим на образ " боженьки", созданный моим детским воображением. Я грезила одобродушном старце в очках, и вот явился ты - ты, точнотакой, как сегодня, ты, не меняющийся, на ком годы неоставляют следов! На тебе был восхитительныйсветло-коричневый спортивный костюм, и ты своей удивительнолегкой, юношеской походкой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал в руке, и я снеописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо исветлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до тогоменя потрясло, что ты такой молодой, красивый, такойстройный и изящный. И разве не странно: в этот первый мигя сразу ясно ощутила то, что и меня и всех других всегда такпоражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, легкомысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и вто же время в своем творчестве неумолимо строгий, верныйдолгу, бесконечно начитанный и образованный человек. Ябезотчетно поняла, как понимали все, что ты живешь двойнойжизнью своей яркой, пестрой стороной она обращена к внешнемумиру, а другую, темную, знаешь только ты один; этоглубочайшее раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, завороженная тобой, ощутила спервого взгляда. Понимаешь ли ты теперь, любимый, каким чудом, какойзаманчивой загадкой стал ты для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, потому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом мире, вдругоказался молодым, юношески-веселым двадцатипятилетнимщеголем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашемдоме, во всем моем скудном детском мирке меня ничто большене занимало, кроме тебя, что я со всей настойчивостью, совсем цепким упорством тринадцатилетней девочки думала толькоо тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твоипривычки, приходивших к тебе людей, и все это не только неутоляло моего любопытства, но еще усиливало его, потому чтодвойственность твоя отчетливо отражалась в разнородноститвоих посетителей. Приходили молодые люди, твои приятели, скоторыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные студенты; а то подъезжали в автомобилях дамы; однажды явился директороперного театра, знаменитый дирижер, которого я толькоиздали видела с дирижерской палочкой в руках; бывалимолоденькие девушки, еще ходившие в коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в дверь, -вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим незадумывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, увидела уходившую от тебя даму подгустой вуалью. Мне ведь было только тринадцать лет, и я незнала, что страстное любопытство, с которым я подкарауливалаи подстерегала тебя, уже означало любовь. Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда явсей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В этовремя подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, какты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки.Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, имы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне - да, именноласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: " Большое спасибо, фройлейн". Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как япочувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я былатвоя. Позже, и даже очень скоро, я узнала, что ты даришьэтот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то же времяраздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой женщине, которая проходит мимо тебя, каждойпродавщице в лавке, каждой горничной, которая открывает тебедверь, - узнала, что этот взгляд не зависит от твоей воли ине выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам собойстановится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его наженщин. Но я, тринадцатилетний ребенок, этого неподозревала, - меня точно огнем опалило. Я думала, что эталаска только для меня, для меня одной, и в этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей. - Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразуответить. Я не могла заставить себя произнести твое имя: вэтот миг оно уже стало для меня священным, стало моейтайной. - Просто один из жильцов нашего дома, - неловкопробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детскойжестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячееприлила к моим щекам. От смущения я ответила грубостью икрикнула: - Дура набитая! - Я готова была ее заду шить, ноона захохотала еще громче и насмешливее; наконец, слезыбессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернуласьк ней спиной и убежала наверх. С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины частоговорили тебе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с такой рабской преданностью, с такимсамоотвержением, как то существо, которым я была и которымнавсегда осталась для тебя, потому что ничто на свете неможет сравниться с потаенной любовью ребенка, такойнепритязательной, беззаветной, такой покорной, настороженнойи пылкой, какой никогда не бывает требовательная и - пустьбессознательно - домогающаяся взаимности любовь взрослойженщины. Только одинокие дети могут всецело затаить в себесвою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам, притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали олюбви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Онитешатся ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчишки своейпервой выкуренной папиросой. Но я - у меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и непредостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась всвою судьбу, как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с ее постояннойозабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я быладалека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они беспечно играли тем, что было для меня высшейстрастью, - и все то, что обычно дробится и расщепляется вдуше, все свои подавляемые, но нетерпеливо пробивающиесячувства устремились к тебе. Ты был для меня - как объяснитьтебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко, - ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Всесуществовало лишь постольку, поскольку имело отношение ктебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. Дотех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданностала первой в классе; я читала сотни книг, читала доглубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; кудивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердиемупражняться в игре на рояле, так как предполагала, что тылюбишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы непопасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужаснострадала от четырехугольной заплатки на моем школьномпереднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левомубоку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы тывсе-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мойстрах - ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел! И все же: я весь день только и делала, что ждала тебя, подглядывала за тобою. В нашей двери был круглый, в меднойоправе, глазок, сквозь который можно было видеть твою дверь.Это отверстие - нет, не смейся, любимый, даже теперь, дажетеперь я не стыжусь проведенных возле него часов! - быломоим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы недогадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера. Я была словно натянутая струна, начинавшаядрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но длятебя это было так же незаметно, как напряжение пружинычасов, которые ты носишь в кармане и которые во мракетерпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождаюттебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь водну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на нихбеглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научиласьразличать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мненравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати дошестнадцати лет и жила только тобой. Ах, сколько я делалаглупостей! Я целовала ручку двери, к которой прикасаласьтвоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил, прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потомучто к нему прикасались твои губы. По вечерам я сотни разпод каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобыпосмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнееощутить твое незримое присутствие. А во время твоихотлучек, - у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоимжелтым чемоданом, - моя жизнь на долгие недели замирала итеряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась япо дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканнымглазам не заметила моего отчаяния. Я знаю, все, что я тебе рассказываю, - смешные ребячливыевыходки. Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что никогда моя любовь к тебе не была чище ипламеннее, чем в то далекое время детских восторгов. Целымичасами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как ятогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому чтопри встречах на лестнице я, страшась твоего обжигающеговзгляда, опускала голову и мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от огня Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давнозабытых тобой годах, могла бы развернуть перед тобой полныйкалендарь твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочутебя мучить. Я только еще расскажу тебе о самом радостномсобытии моего детства, и, прошу тебя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня, ребенка, это былобесконечным счастьем. Случилось это, вероятно, в один извоскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивалчерез открытую дверь квартиры только что выколоченные имтяжелые ковры. Старику было трудно, и я, внезапнорасхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу ли я емупомочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и такимобразом я увидела - если бы только я могла выразить, с какимпочтением, с каким благоговейным трепетом! - увиделавнутренность твоей квартиры, твой мир, твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей хрустальнойвазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь броситьукрадкой беглый взгляд на твою жизнь, потому что верныйИоганн, конечно, не позволил бы мне присмотреться ближе, ноэтим одним- единственным взглядом я впитала в себя всюатмосферу твоей квартиры, и это дало обильную пищу моимбесконечным грезам о тебе во сне и наяву. Это событие, этот краткий миг был счастливейшим в моемдетстве. Я хотела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня, наконец почувствовал, как человеческаяжизнь горела и сгорала подле тебя. Об этом событии я хотеларассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем, которое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила, я ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на когои ни на что не обращала внимания. Я проглядела, что одинпожилой господин, купец из Инсбрука, дальний свойственникматери, начал часто бывать и засиживаться у нас; я дажерадовалась этому, потому что он иногда водил маму в театр ия, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать тебя, а это было моим высшим, моим единственнымсчастьем. И вот однажды мать с некоторой торжественностьюпозвала меня в свою комнату и сказала, что ей нужно серьезнопоговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно забилосьсердце, - уж не возникло ли у нее подозрение, не догадаласьли она о чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне, связывавшей меня с миром. Но мать сама казалась смущенной; она нежно поцеловала меня (чего никогда не делала) раз идругой, посадила меня рядом с собой на диван и начала, запинаясь и краснея, рассказывать, что ее родственник-вдовецсделал ей предложение и что она, главным образом ради меня, решила его принять. Еще горячей забилось у меня сердце, -только одной мыслью откликнулась я на слова матери, мыслью отебе. - Но мы ведь останемся здесь? - с трудом промолвилая. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фердинандапрекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меняпотемнело в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Яслышала, как мать вполголоса рассказывала ожидавшему задверью отчиму, что я вдруг отшатнулась и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило вближайшие дни, как я, беспомощный ребенок, боролась противвсесильной воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу обэтом, у меня дрожит рука. Я не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал, все делалось за моей спиной. Для подготовки к переездупользовались теми часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела, что еще одна вещь продана илиувезена. На моих глазах разрушалась наша квартира, а с неюи моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что у наспобывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатахстояли приготовленные к отправке сундуки и две складныекойки - для матери и для меня: здесь мы должны былипровести еще одну ночь, последнюю, а утром - уехать вИнсбрук. В этот последний день я с полной ясностью поняла, что немогу жить вдали от тебя. В тебе одном я видела своеспасение. Что я тогда думала и могла ли вообще в эти часыотчаяния разумно рассуждать, этого я никогда не узнаю, новдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, вшкольном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-тонеодолимая сила толкала меня к твоей двери; я вся дрожала ис трудом передвигала одеревеневшие ноги. Я была готова - яи сама не знала точно, чего я хотела - упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя, как служанку, как рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетнейдевочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь какой-то неведомой силе, заставила моюдрожащую руку, словно отрывая ее от тела, подняться и послекороткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую вечность, нажать пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий, пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровьво мне застыла, когда сердце мое перестало биться и толькоприслушивалось, не идешь ли ты. Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не былодома, а Иоганн тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вотя побрела, унося в ушах мертвый отзвук звонка, назад в нашуразоренную, опустошенную квартиру и в изнеможении упала накакой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я усталабольше, чем если бы несколько часов ходила по глубокомуснегу. Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярчеразгоралась решимость увидеть тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего другого у меняи в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно потому, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидетьтебя, еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всюночь, всю эту долгую, ужасную ночь я прождала тебя, любимый.Как только мать легла в постель и заснула, я проскользнула вприхожую и стала прислушиваться, не идешь ли ты. Я прождалавсю ночь, все ледяную январскую ночь. Я устала, все телоломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я леглапрямо на холодный пол, где сильно дуло из-под двери. Водном лишь тоненьком платье лежала я на жестком голом полу -я даже не завернулась в одеяло, я боялась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я судорожноподжимала ноги, руки тряслись; приходилось то и деловставать, чтобы хоть немного согреться, так холодно было вэтом ужасном темном углу. Но я все ждала, ждала тебя, каксвою судьбу. Наконец, - вероятно, было уже около двух или трех часов, - я услышала, как хлопнула внизу входная дверь, и затем налестнице раздались шаги. В тот же миг я перестала ощущатьхолод, меня обдало жаром, я тихонько отворила дверь, готоваяброситься к тебе навстречу, упасть к твоим ногам... Ах, ядаже не знаю, что бы я, глупое дитя, сделала тогда. Шагиприблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я заручку двери. Ты это или кто-нибудь другой? Да, это был ты, любимый, но ты был не один. Я услышаланервный приглушенный смех, шуршанье шелкового платья и твойтихий голос - ты возвращался домой с какой то женщиной... Как я пережила ту ночь, не знаю. Утром, в восемь часов, меня ввезли в Инсбрук; у меня больше не было силсопротивляться. Мой ребенок вчера ночью умер - теперь я буду опять одна, если мне суждено еще жить. Завтра придут чужие, одетые вчерное, развязные люди, принесут с собой гроб, положат внего моего ребенка, мое бедное, мое единственное дитя.Может быть, придут друзья и принесут венки, но что значатцветы возле гроба? Меня станут утешать, говорить мнекакие-то слова, слова, слова; но чем это мне поможет? Язнаю, что все равно останусь опять одна. А ведь нет ничегоболее ужасного, чем одиночество среди людей. Я узнала этотогда, в те бесконечные два года, проведенные в Инсбруке, отшестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница, словно отверженная, жила в своей семье. Отчим, человекочень спокойный, скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загладить какую-то нечаянную винупередо мной, исполняла все мои желания; молодые людидомогались моего расположения, но я отталкивала всех скаким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть довольной - вдали от тебя. Я нарочнозамыкалась в мрачном мире самоистязания и одиночества.Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала; яотказывалась посещать концерты и театры, принимать участие впикниках. Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю десяток улиц этого маленькогогородка, где прожила целых два года? Я горевала и хотелагоревать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, котороймогла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И, кроме того, я не хотела, чтобы меня отвлекали от моейстрасти, хотела жить только тобой. Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе, сноваи снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждуювстречу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своемвоображении все эти мелкие малозначащие случаи. И оттого, что я без конца повторяла минувшие мгновения, все моедетство с такой яркостью запечатлелось в моей памяти и всеиспытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно игорячо, как если бы это только вчера волновало мне кровь. Только тобой жила я то время. Я покупала все твои книги; когда твое имя упоминалось в газете, это было для меняпраздником. Поверишь ли ты, я знаю наизусть все твои книги, так часто я их перечитывала. Если бы меня разбудили ночью ипрочли мне наугад выхваченную строку, я могла бы еще теперь, через тринадцать лет, продолжить ее без запинки; каждое твоеслово было для меня как евангелие, как молитва. Весь мирсуществовал только в его связи с тобой; я читала в венскихгазетах о концертах, о премьерах с одной лишь мыслью, какиеиз них могут привлечь тебя, а когда наступал вечер, я издалисопровождала тебя: вот ты входишь в зал, вот садишься насвое место. Тысячи раз представляла я себе это, потому чтоодин-единственный раз видела тебя в концерте. Но к чему рассказывать обо всем этом, об исступленном, трагически бесцельном самоистязании одинокого ребенка, зачемэто рассказывать тому, кто никогда ни о чем не подозревал, никогда ни о чем не догадывался? Впрочем, была ли я тогдаеще ребенком? Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать лет, - на меня начали оглядываться на улице молодые люди, но этотолько сердило меня. Любовь, или только игра в любовь ккому-нибудь, кроме тебя, была для меня немыслима, невозможна, одно уж поползновение на это я сочла бы заизмену. Моя страсть к тебе оставалась неизменной, но сокончанием детства, с пробуждением чувств она стала болеепламенной, более женственной и земной. И то, чего непонимала девочка, которая, повинуясь безотчетному порыву, позвонила у твоей двери, стало теперь моей единственноймыслью: подарить себя, отдаться тебе. Окружающие считали меня робкой, называли дикаркой, ибо я, стиснув зубы, хранила свою тайну. Но во мне зрела железнаярешимость. Все мои мысли и стремления были направлены наодно: назад в Вену, назад к тебе. И я добилась своего, каким бессмысленным и непонятным ни казалось всем моеповедение. Отчим был состоятельный человек и смотрел наменя как на свою дочь. Но я с ожесточением настаивала натом, что хочу сама зарабатывать на жизнь, и, наконец, мнеудалось уехать в Вену и поступить к одному родственнику вего магазин готового платья. Нужно ли говорить тебе, куда лежал мой первый путь, когдав туманный осенний вечер - наконец-то, наконец! - яочутилась в Вене? Оставив чемоданы на вокзале, я вскочила втрамвай, - мне казалось, что он ползет, каждая остановкавыводила меня из себя, - и бросилась к нашему старому дому.В твоих окнах был свет, сердце пело у меня в груди. Лишьтеперь ожил для меня город, встретивший меня так холодно иоглушивший бессмысленным шумом, лишь теперь ожила я сама, ощущая твою близость, тебя, мою немеркнущую мечту. Я ведьне сознавала, что равно чужда тебе вдали, за горами, доламии реками, и теперь, когда только тонкое освещенное стекло втвоем окне отделяло тебя от моего сияющего взгляда. Я всестояла и смотрела вверх; там был свет, родной дом, ты, весьмой мир. Два года я мечтала об этом часе, и вот он был мнедарован. Я простояла под твоими окнами весь долгий, теплый, мглистый вечер, пока не погас свет. Тогда лишь отправиласья искать свое новое жилье. Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами. Дошести я была занята в магазине, занята тяжелой, изнурительной работой; но я радовалась этой беспокойнойсуете, потому что она отвлекала меня от мучительногобеспокойства во мне самой. И как только железные ставни сгрохотом опускались за мной, я бежала к твоему дому.Увидеть тебя, встретиться с тобой было моим единственнымжеланием; еще хоть раз, издали, охватить взглядом твое лицо! Прошло около недели, и, наконец, я встретила тебя, встретиланечаянно, когда никак этого не ожидала. Я стояла переддомом и смотрела на твои окна, и в эту минуту ты пересекулицу. И вдруг я опять стала тринадцатилетним ребенком - япочувствовала, как кровь прихлынула к моим щекам, иневольно, вопреки страстному желанию ощутить на себе твойвзгляд, я опустила голову и стрелой промчалась мимо тебя.Потом я устыдилась этого малодушного бегства, - я ведь былауже не школьница и хорошо понимала, чего хочу: я искалавстречи с тобой, я хотела, чтобы, после долгих сумеречныхлет тоски по тебе, ты меня узнал, хотела, чтобы ты заметилменя, полюбил. Но ты долго не замечал меня, хотя я каждый вечер, невзирая на метель и резкий, пронизывающий венский ветер, простаивала на твоей улице. Иногда я целыми часами ждаланапрасно, иногда ты выходил, наконец, из дому всопровождении приятелей, и два раза я видела тебя сженщинами; и тут я почувствовала, что я уже не девочка, угадала какую-то новизну, перемену в моей любви к тебе повнезапной острой боли, разрывающей мне сердце, стоило мнеувидеть чужую женщину, так уверенно идущей рука об руку стобой. Это не было неожиданностью для меня: я ведь с малыхлет знала, что у тебя постоянно бывают женщины, но теперьэто причиняло мне физическую боль, и я с завистливойнеприязнью смотрела на эту очевидную, тесную близость сдругой. Однажды, - по-детски упрямая и гордая, какой я былаи, может быть, осталась до сих пор, - я возмутилась и непошла к твоему дому; но каким ужасно пустым показался мнеэтот вечер! На другой день я опять смиренно стояла передтвоими окнами, стояла и ждала, как я простояла весь свой векперед твоей закрытой для меня жизнью. И, наконец, настал вечер, когда ты заметил меня. Я ужеиздали тебя увидела и напрягла всю свою волю, чтобы неуклониться от встречи с тобой. Случайно на улице как разразгружали какую-то подводу, и тебе пришлось пройти вплотнуюмимо меня. Ты рассеянно взглянул на меня, но в тот же миг, как только ты почувствовал пристальность моего взгляда, втвоих глазах появилось уже знакомое мне выражение - о, какстрашно мне было вспомнить об этом! - тот предназначенныйженщинам взгляд, нежный, обволакивающий и в то же времяраздевающий, тот объемлющий и уже властный взгляд, которыйкогда-то превратил меня, ребенка, в любящую женщину.Секунду-другую этот взгляд приковывал меня - я не могла и нехотела отвести глаза, - и вот ты прошел уже мимо. У менянеистово билось сердце; невольно я замедлила шаги и, уступаянепреодолимому любопытству, оглянулась: ты остановился исмотрел мне вслед. И по вниманию и интересу, с каким тыменя разглядывал, я сразу поняла, что ты меня не узнал. Ты не узнал меня ни тогда, ни после; ты никогда неузнавал меня. Как передать тебе, любимый, все разочарованиетой минуты? Ведь тогда в первый раз я испытала то, на чтообрекла меня судьба, - быть не узнанной тобой всю жизнь, досамой смерти. Как передать тебе мое разочарование! Видишьли, в те два года жизни в Инсбруке, когда я неустанно думалао тебе и только и делала что мечтала о нашей будущей встречев Вене, я, смотря по настроению, рисовала себе самыепечальные картины наряду с самыми упоительными. Все былопережито в воображении; в мрачные минуты я предвидела, чтоты оттолкнешь меня, с презрением отвернешься от меня, потомучто я слишком ничтожна, некрасива, навязчива. Я мысленновытерпела все муки, причиненные твоей неприязнью, холодностью, равнодушием, но даже в минуты отчаяния, когда яособенно остро сознавала себя недостойной твоей любви, я имысли не допускала о самом страшном, убийственном: что тывообще не заметил моего существования. Теперь-то я понимаю, - о, ты научил меня понимать! - как изменчиво для мужчинылицо девушки, женщины, ибо чаще всего оно лишь зеркало, отражающее то страсть, то детскую прихоть, то душевноеутомление, и расплывается, исчезает из памяти так же легко, как отражение в зеркале; поэтому мужчине трудно узнатьженщину, если годы изменили на ее лице игру света и тени, если одежда создала для нее новую рамку. Поистине мудртолько тот, кто покорился своей судьбе. Но я была еще оченьмолода, и твоя забывчивость казалась мне непостижимой, темболее что, непрестанно думая о тебе, я обольщала себямыслью, что и ты часто вспоминаешь обо мне и ждешь меня; какмогла бы я жить, зная, что я для тебя ничто, что дажемимолетное воспоминание обо мне никогда не тревожит тебя! Иэто пробуждение к действительности под твоим взглядом, показавшим мне, что ничто не напомнило тебе обо мне, что ниединая, даже тончайшая, нить воспоминания не протянута оттвоей жизни к моей, - было первым жестоким ударом, первымпредчувствием моей судьбы. Ты не узнал меня в тот раз. И когда через два дня приновой встрече ты взглянул на меня почти как на знакомую, тыопять узнал во мне не ту, которая любила тебя, а толькохорошенькую восемнадцатилетнюю девушку, встретившуюся тебена том же месте два дня назад. Ты посмотрел на меняудивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоихгубах. Ты опять прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчасже замедлил шаг, - я дрожала, я блаженствовала, я молилась отом, чтобы ты заговорил со мной. Я поняла, что впервые ядля тебя живое существо; я тоже пошла тише, я не бежала оттебя. И вдруг я почувствовала, что ты идешь за мной: неоглядываясь, я уже знала, что сейчас услышу твой любимыйголос и ты впервые обратишься ко мне. Я вся оцепенела отожидания, и сердце так колотилось, что мне чуть не пришлосьостановиться, но ты уже догнал меня. Ты заговорил со мной ствоей обычной легкостью и веселостью, словно мы были старыезнакомые, - ах, ты ведь ничего не знал, ты никогда ничего незнал о моей жизни! - с такой чарующей непринужденностьюзаговорил ты со мной, что я даже нашла в себе силы отвечатьтебе. Мы дошли до угла. Потом ты спросил, не поужинаем лимы вместе; я сказала " да". В чем я посмела бы отказатьтебе? Мы поужинали вдвоем в небольшом ресторане - помнишь литы, где это было? Ах нет, ты, наверное, не можешь отличитьэтот вечер от других таких же вечеров, ибо кем я была длятебя? Одной из сотен, случайным приключением, звеном вбесконечной цепи. Да и что могло бы напомнить тебе обо мне? Я почти не говорила, это было слишком большое счастье -сидеть подле тебя, слушать твой голос. Я боялась задатьвопрос, сказать лишнее слово, чтобы не потерять ни одногодрагоценного мгновения. Я всегда с благодарностьювспоминаю, с какой полнотой ты оправдал мои благоговейныеожидания, как чуток ты был, как прост и естественен, безвсякой навязчивости, без любезничания; с первой же минуты тыговорил со мной так непринужденно и дружественно, что однимэтим ты покорил бы меня, если бы я уже давно всеми своимипомыслами, всем своим существом не была твоей. Ах, ты ведьне знаешь, какую великую мечту ты для меня осуществил, необманув моего пятилетнего ожидания! Было уже поздно, когда мы встали из-за стола. У выходаиз ресторана ты спросил меня, спешу ли я, или располагаю ещевременем. Могла ли я скрыть от тебя мою готовность идти затобой! Я сказала, что у меня еще есть время. Тогда ты, насекунду замявшись, спросил, не зайду ли я к тебе поболтать.- Охотно! - повинуясь непосредственному чувству, сказала яи тут же заметила, что поспешность моего ответа не топокоробила, не то обрадовала тебя, но явно поразила. Теперья понимаю твое удивление: я знаю, что женщины обычноскрывают готовность отдаться, даже если втайне горятжеланием, разыгрывают испуг или возмущение и уступают толькопосле настойчивых просьб, заверений, клятв и ложныхобещаний. Я знаю, что, может быть, только те, для коголюбовь ремесло, только проститутки отвечают немедленнымполным согласием на подобное приглашение или же очень юные, совсем неопытные девушки. Но в моем ответе - как мог ты обэтом подозревать? - была лишь претворенная в слово упорнаяволя, неудержимо прорвавшаяся тоска тысячи томительных дней.Так или иначе, ты был изумлен, я заинтересовала тебя. Язаметила, что ты украдкой, с удивлением, посматриваешь наменя. Твое безошибочное чутье, твое вещее знание всегочеловеческого сразу подсказало тебе, что какая-то загадка, что-то необычное таится в этой миловидной, доверчивойдевушке. В тебе проснулось любопытство, и по твоимосторожным, выпытывающим вопросам я поняла, что тыстараешься разгадать эту загадку. Но я уклонилась от прямыхответов: я предпочитала показаться тебе глупой, чем выдатьсвою тайну. Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе, что ты не можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд, поднялась по ступеням, какое это было пьянящее, исступленное, мучительное, почти смертельное счастье. Мне итеперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у менябольше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там былокак бы пронизано моей страстной любовью, все было символоммоего детства, моей тоски: подъезд, перед которым я тысячураз ждала тебя, лестница, где я прислушивалась к твоим шагами где впервые увидела тебя, глазок, откуда я следила затобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоейдверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа взамке - сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Вседетство, вся моя страсть запечатлелись на этом тесномпространстве; здесь приютилась вся моя жизнь, и теперь онабурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось, и я шла стобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай, -это звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизньдля меня, вплоть до твоей двери, была действительность, тупая повседневность, а за ней начиналось волшебное царстворебенка, царство Аладина; подумай, что я тысячу раз горящимиглазами смотрела на эту дверь, в которую теперь вошла, и тыпочувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешьдо конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимыймиг. Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что дотебя ни один мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моеготела. Да и как ты мог заподозрить это, любимый, - я непротивилась тебе, я подавила в себе чувство стыда, лишь быты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она, наверное, испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое, невесомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудьсудьбу. Ты расточаешь себя, отдаешь себя всему миру и нехочешь жертв. Если я теперь говорю тебе, любимый, что яотдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пойми меняпревратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, нелгал, не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась втвои объятия, бросилась навстречу своей судьбе. Никогда, никогда не стану я обвинять тебя, нет, я всегда будублагодарна тебе, потому что как богата, как озаренасчастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь! Когда я в темноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом ссобой, я удивлялась, что надо мной не звездное небо. Нет, яникогда ни о чем не жалела, любимый, этот час искупил все.И я помню, что, слыша твое сонное дыхание, чувствуя тебя такблизко подле себя, я плакала в темноте от счастья. Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремяпоспеть в магазин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чемпридет твой слуга, - я не хотела, чтобы он меня видел.Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты обнял меня идолго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание, далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивойоттого, что вся дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня вгубы. Я тихонько отстранила тебя и повернулась к двери. Тыспросил меня: - Хочешь взять с собой цветы? - Я сказала: - Да. - Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальнойвазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с тоговремени, когда ребенком заглянула в твою квартиру). Ты далмне эти розы, и я еще много дней целовала их. Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять всебыло чудесно. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потомты сказал, что тебе нужно уехать - как я с самого детстваненавидела эти путешествия! - и обещал сейчас же известитьменя, когда вернешься домой. Я дала тебе адрес - довостребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Яоберегала свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы -на прощанье! Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, ненадо, к чему описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Яне виню тебя, я люблю тебя таким, каков ты есть, пылким изабывчивым, увлекающимся и неверным, я люблю тебя таким, только таким, каким ты был всегда, каким остался и поныне.Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещеннымокнам, но ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебяв этот мой последний час, ни строчки от тебя, кому я отдалавсю свою жизнь. Я ждала, ждала с долготерпением отчаяния.Но ты не позвал меня, не написал ни строчки... нистрочки... Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок. Это были твой ребенок, любимый, - дитя одной из тех трех ночей; яклянусь тебе в этом, и ты знаешь, что перед лицом смерти нелгут. Это было наше дитя, клянусь тебе, потому что ни одинмужчина не прикоснулся ко мне с того часа, как я отдаласьтебе, до другого часа, когда мое дитя исторгли из меня. Моетело казалось мне священным с тех пор, как его касался ты.Как могла бы я делить себя между тобой, который был для менявсем, и другими, лишь мимолетно появлявшимися в моей жизни? Это было наше дитя, любимый, дитя моей глубокой любви итвоей беззаботной, расточительной, почти бессознательнойласки, наш ребенок, наш сын, наше единственное дитя. Но тыспросишь меня - быть может, с испугом, быть может, толькоудивленно, - ты спросишь меня, любимый, почему все долгиегоды я молчала о нашем ребенке и говорю о нем толькосегодня, когда он лежит здесь в темноте, уснув навеки, когдаон скоро уйдет и уже никогда, никогда не вернется. Но как ямогла сказать тебе? Ты ни за что не поверил бы мне, незнакомой женщине, случайной подруге трех ночей, безсопротивления, по первому твоему слову отдавшейся тебе, тыне поверил бы мне, безыменной участнице мимолетной встречи, что я осталась тебе верна, тебе, неверному, и лишь ссомнением признал бы ты этого ребенка своим! Никогда, дажеесли бы слова мои показались тебе правдоподобными, не мог быты освободиться от тайной мысли, что я пытаюсь навязатьтебе, состоятельному человеку, заботу о чужом ребенке. Тыотнесся бы ко мне с подозрением, и между нами осталась бытень, смутная, неуловимая тень недоверия. Этого я нехотела. И потом я ведь знала тебя; я знала тебя так, как тысам едва ли знаешь себя, и я понимала, что тебе, любящемутолько все беззаботное, легкое, ищущему в любви только игру, было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг оказатьсяответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшейсвободе, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. Иты - я знаю, это не зависело бы от твоей воли, -возненавидел бы меня за то, что я связала тебя. Может быть, на час, может быть, всего на несколько минут я стала бы тебев тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордостихотела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот итревоги. Я предпочитала взять все на себя, чем стать длятебя обузой, я хотела быть единственной среди любивших тебяженщин, о ком ты всегда думал бы с любовью и благодарностью.Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл меня. Я не виню тебя, любимый, нет, я не виню тебя! Простимне, если порою капля горечи просачивается в эти строки, -мое дитя, наше дитя лежит ведь мертвое возле меня подмерцающими свечами; я грозила кулаком богу и называла егоубийцей, мысли у меня мешаются. Прости мне жалобу, простиее мне! Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, тыпомогаешь любому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто быни обратился к тебе. Но твоя доброта особого свойства, онаоткрыта для всякого, и всякий волен черпать из нее столько, сколько могут захватить его руки; она велика, безгранична, но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания, просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из стыда, из слабости, но не из радостнойготовности помочь Ты - позволь тебе это сказать откровенно -человека в нужде и горе любишь не больше, чем баловнясчастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самыхдобрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я ещебыла ребенком, я видела через глазок, как ты подал милостынюнищему, который позвонил у твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал много, но ты сделал этокак-то испуганно и поспешно, с явным желанием, чтобы онпоскорее ушел; и казалось, что ты боишься смотреть ему вглаза. Я навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от благодарности, ты оказал помощь этому нищему.Вот почему я никогда и не обращалась к тебе. Конечно, язнаю, что ты помог бы мне тогда и не имея уверенности, чтоэто твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, многоденег, но все это с тайным желанием поскорее покончить сэтой неприятностью; я даже думаю, ты стал бы уговариватьменя предотвратить появление ребенка. А этого я бояласьбольше всего - потому что чего бы я не сделала, если бы тыэтого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать тебе.Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя, повторение тебя самого, но все же не ты, счастливый, беззаботный, которого я не могла удержать, а ты, дарованныймне навсегда, - так я думала, - ты, заключенный в моем теле, не отделимый от моей жизни. Теперь я, наконец, обрела тебя, я могла ощущать всем существом своим, как зреет во мне твояжизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когдажаждой ласки горела душа. Вот почему, любимый, я была таксчастлива, зная, что ношу твоего ребенка. Вот почему яскрыла это от тебя, - теперь ты уже не мог от меняускользнуть. Любимый, я пережила не только месяцы счастья, рисовавшиеся мне в мечтах; на мою долю выпали и месяцы ужасаи муки, полные отвращения перед людской низостью. Мнепришлось нелегко. В магазин я в последние месяцы, ходить немогла, так как родственники заметили бы мое положение исообщили бы об этом домой. Просить денег у матери я нехотела и жила тем, что продавала кое-какие сохранившиеся уменя ценные вещи. За неделю до родов прачка украла у меняиз шкафа последние несколько крон, и мне пришлось лечь вродильный приют. Там, куда от горькой нужды приходят толькосамые бедные, самые отверженные и забытые, там, в омутенищеты, родилось твое дитя. В приюте было ужасно - всеказалось бесконечно чужим, и мы, одиноко лежавшие там, былидруг другу чужие и ненавидели друг друга; только общеенесчастье, общая мука загнала нас всех в эту душную, пропитанную хлороформом и кровью, полную криков и стоновпалату. Все унижения, какие приходится претерпеватьобездоленным, стыд, нравственный и физический, испытала ятам наравне с проститутками и больными, страдая отвынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей, которые, усмехаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученымвидом трогали беззащитных женщин, от алчности сиделок; о, там человеческую стыдливость распинают взглядами и бичуютсловами. Табличка с именем - вот все, что остается от тебя, а то, что лежит на койке, - просто кусок содрогающегося мяса, предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины, которые в своем доме дарят ребенка любящему, заботливомумужу, - они не знают, что значит рожать одинокой, беззащитной, чуть ли не на лабораторном столе! И дажетеперь, когда мне встречается в книге слово " ад", я невольновспоминаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов, истошного крика и грубого смеха, об этой клоаке позора. Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю этов первый и в последний раз; никогда, никогда уже не заговорюя об этом. Я молчала одиннадцать лет и скоро умолкнунавеки; но хоть один раз я должна дать себе волю, должнакрикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребенок, который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроваткебездыханный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбкеребенка, в его смехе, в своей радости; но теперь, когда онумер, мука вновь оживает, и я не могу не кричать, я должнаоблегчить душу хоть один- единственный раз. Но я обвиняю нетебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесеннуюмной муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я вгневе не восставала против тебя. Даже в тот час, когда теломое корчилось в родовых муках, даже в мгновения, когда больразрывала мне душу, я не обвиняла тебя перед богом; никогдане жалела я о тех ночах, никогда не проклинала свою любовь ктебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашувстречу. И если бы повторились те страшные часы в приюте ия знала бы наперед, что меня ожидает, я пошла бы на это ещераз, любимый мой, еще раз и тысячу раз! Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его.Никогда, даже в мимолетной случайной встрече твой взгляд нескользнул по маленькому цветущему созданию, рожденномутобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь, когда у меня былребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойнойлюбовью, по крайней мере она уже не причиняла мненестерпимых страданий. Я не хотела делить себя между тобойи сыном, и я отдала себя не тебе, баловню счастья, чья жизньпроходила мимо меня, а ребенку, которому я была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла, целовать иприжимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня на страсть к тебе, с тех пор как появился насвет другой " ты", поистине принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я смиренно приближалась к твоему дому. Но кодню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе белыерозы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первойночи нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за этидесять, за эти одиннадцать лет, кто их тебе посылает? Бытьможет, ты вспомнил о той, которой ты однажды подарил такиерозы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего ответа. Толькораз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память отой встрече - большего я не требовала. Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня яраскаиваюсь, что скрыла его от тебя, потому что ты любил быего. Ты не знал нашего бедного мальчика, ты никогда невидел, как он улыбался и широко раскрывал свои темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым, радостным светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый, такой милый. В нем по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое воображение. Он мог часамисамозабвенно играть с чем- нибудь, как ты играешь с жизнью, а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, надсвоими книжками. Он все больше становился тобой. В немначала уже явственно проступать присущая тебедвойственность, смесь серьезности и легкомыслия, и чембольше он становился похож на тебя, тем сильнее я любилаего. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока, его тетрадки были самые опрятные во всем классе, и как онбыл хорош в своем черном бархатном костюме или в белойматросской курточке! Он всегда оказывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пляжу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлыеволосы; когда он в Земмеринге катался на санках, люди свосхищением оглядывались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В минувшем году он поступил винтернат Терезианума и носил свою форму и маленькую шпагу, точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем толькорубашечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и рукисложены на груди. Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитыватьребенка в такой роскоши, как сумела я доставить ему всерадости легкой, беззаботной жизни высшего общества. Любимыймой, я говорю с тобой из мрака, я не стыжусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я нестала тем, что называют уличной феей, проституткой, но япродавала себя. У меня были богатые друзья, богатыелюбовники; сначала я искала их, - потом они искали меня, потому что я была - замечал ли ты это когда-нибудь? - оченьхороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты неполюбил меня, только ты, мой любимый! Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю, ты не презираешь меня; я знаю, ты всепонимаешь, поймешь и то, что я поступала так ради тебя, радитвоего второго " я", ради твоего ребенка. Однажды, в палатеродильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала, что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире онвсегда жертва, и я ни за что на свете не хотела, чтобы твоедитя, твое светлое, чудное дитя выросло на дне, средиголытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в зачумленномвоздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губыпроизносили грубые слова, чтобы его белого тельца касалосьжесткое, заскорузлое белье бедноты, - у твоего ребенкадолжно было быть все, все богатства, все блага земные, ондолжен был подняться до тебя, до твоей жизненной сферы. Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Дляменя в этом не было жертвы, ибо то, что принято называтьчестью или позором, в моих глазах не имело значения; ты нелюбил меня, ты, единственный, кому по праву принадлежало моетело, а все остальное было мне безразлично. Ласки мужчин идаже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотяиных я очень уважала и, памятуя о своей собственнойнеразделенной любви, от души жалела. Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня, все уважали. Одинграф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это онобивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоемуребенку, прием в Терезианум. Три, четыре раза просил онмоей руки, - я могла бы быть теперь графиней, владелицейсказочного замка в Тироле, могла бы отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца, а я -спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря на то, что причиняла ему боль своим отказом. Бытьможет, я поступила опрометчиво, и я жила бы теперьгде-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себясвязывать, хотела в любой час быть свободной для тебя.Где-то, в сокровенной глубине души, все еще таилась давняядетская мечта, что ты еще позовешь меня, хотя бы только наодин час. И ради этого одного возможного часа я оттолкнулаот себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первомутвоему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения отдетства, как не ожиданием, ожиданием твоей прихоти! И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, неподозреваешь о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этотраз - никогда, никогда ты не узнавал меня! Я ведь и раньшечасто встречала тебя в театре, на концертах, в Пратере, наулице - каждый раз у меня замирало сердце, но ты не смотрелна меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкогоподростка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; явсегда была богато одета и окружена поклонниками. Как могты признать во мне робкую девушку, которую видел в полумракесвоей спальни! Иногда с тобой раскланивался кто-нибудь изсопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бросалвзгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто даньювежливости, знаком минутного интереса; это был не знающийменя, чужой, страшно чужой взгляд. Помню, однажды этонеузнавание, к которому я уже почти привыкла, причинило мнежгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе со своимдругом, а ты - в соседней ложе. Началась увертюра, светпогас, и я больше не могла видеть твое лицо, но я слышаларядом с собой твое дыхание, как тогда, в ту ночь, а набархатном барьере, разделявшем наши ложи, покоилась твоярука, твоя тонкая, нежная рука. И мной овладело неодолимоежелание наклониться и смиренно поцеловать эту чужую, стольлюбимую руку, когда-то ласкавшую меня. Взволнованнаязвуками музыки, я едва удерживалась, чтобы не прижаться кней губами, не уступить безумному порыву. После первого акта я попросила моего друга увести меня.Я больше, не могла сидеть рядом с тобой в темноте - такблизко и так бесконечно далеко. Но час настал, он настал еще раз, последний раз в моейразрешенной жизни. Это произошло почти год тому назад, надругой день после дня твоего рождения. И странно я весьдень думала о тебе, потому что день твоего рождения я всегдасправляла, как праздник. Рано, рано утром я вышла из дому, купила белые розы и, как всегда, послала их тебе, в память озабытом тобой часе. Днем я поехала с мальчиком кататься, потом повела его в кондитерскую Демеля, а вечером в театр, -я хотела, чтобы и он, ни о чем не подозревая, с ранних летзапомнил этот день, как некий таинственный праздник.Назавтра, вечером, я была на концерте с моим тогдашнимдругом, молодым фабрикантом из Брюнна, с которым жила ужедва года; он обожал меня, окружал заботами, хотел, так жекак и другие, жениться на мне и встречал с моей сторонытакой же, казалось, беспричинный отказ, хотя засыпал меня иребенка подарками; сам он был человек достойный, и егонесколько тупая, но беззаветная преданность заслуживалаиного ответа. На концерте мы встретили знакомых и всевместе поехали ужинать в ресторан на Рингштрассе, и вотсреди смеха и шуток я предложила заглянуть еще втанцевальный зал - в Табарен. Обычно, когда меня звали втакие места, я отказывалась, потому что слишком шумное, пьяное веселье, неизменно царившее там, было мне противно, но на этот раз какая- то необъяснимая, магическая силазаставила меня высказать пожелание, с бурным одобрениемподхваченное всей компанией. Я и сама не знала почему, номеня неудержимо тянуло туда, словно что-то необычайное инеожиданное предстояло мне там. Мои спутники, привыкшие вовсем угождать мне, тотчас встали, и мы отправились вТабарен, пили там шампанское, и на меня нашла такаянеистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда неиспытывала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки- еще немного, и я пошла бы танцевать или начала хохотать навесь зал. Но вдруг словно ледяным холодом или огненнымжаром обдало мое сердце - я увидела тебя: ты сидел засоседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенными полным желания взглядом, тем взглядом, который всегдапроникал в самые недра моего существа. Впервые за десятьлет ты вновь смотрел на меня со всей присущей тебе силойбезотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть не выронилаиз рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших занашим столиком не заметил моего смятения, оно затерялось враскатах смеха и музыки. Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он жегменя как огнем Я силилась понять, узнал ли ты меня, наконец, или я для тебя опять новая, другая, незнакомая женщина? Кровь прихлынула к моим щекам, я рассеянно отвечала навопросы моих друзей. Ты не мог не заметить, как взволновалменя твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты сделал мнезнак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем тынарочито громко потребовал счет, простился с приятелями ивышел, еще раз дав мне понять, что будешь ждать меня. Ядрожала, как в ознобе, меня била лихорадка, я не моглавыдавить из себя ни слова, не могла смирить охватившее меняволнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробностуча каблуками и пронзительно вскрикивая, начала исполнятьмодный замысловатый танец, все взоры обратились на них, и, пользуясь этим, я встала, сказала моему другу, что сейчасвернусь, и вышла вслед за тобой. Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня; когда яподошла, лицо твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мненавстречу, я сразу увидела, что ты не узнал меня, не узналво мне ни подростка, ни девушки давно минувших лет; опятьтебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. -Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты, ипо твоему уверенному, непринужденному тону я поняла, что тыпринимаешь меня за одну из тех женщин, которых можно купитьна вечер. - Да, - произнесла я то же трепетное, но самособой разумеющееся " да", которое однажды, более десяти летназад, сказала тебе робкая девушка на сумеречной улице. -Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите, - ответила я перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленновзглянул на меня, с таким же недоверчивым любопытством инедоумением, как в тот вечер, когда я точно так же поразилатебя поспешностью, с какой я дала согласие. - Можно исейчас? - несколько нерешительно спросил ты. - Да, -ответила я, - идем, - и уже направилась к вешалке, чтобывзять свое манто. Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался умоего друга. Вернуться и попросить номерок было невозможнобез длительных объяснений; но и пожертвовать часом, которыйя могла провести с тобой, часом, о котором я мечтала стольколет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я набросила навечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь, незаботясь о своем манто, не думая о добром, любящем менячеловеке, на чьи средства я жила уже несколько лет икоторого я поставила в самое нелепое и унизительноеположение: у всех на глазах его любовница, прожившая с нимдва года, убегает по знаку первого встречного. О, я глубокосознавала всю низость и неблагодарность, все бесстыдствосвоего поведения, я понимала, что поступаю нелепо и наношухорошему человеку и верному другу смертельную обиду, понимала, что порываю с налаженным существованием, - но чтозначи| <== предыдущаЯ лекциЯ | | | следующаЯ лекциЯ ==> |
| | | Частина ІІ. Морфологічні норми мови |
Данная страница нарушает авторские права?