Часть первая 3 страница

Молитва моя была обращена к Богу “вообще”. Но все же я получил на нее ответ в сердце моем: “Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну потому, что Он — Сын человеческий...” (Ио. 5: 22-27). До того времени множество раз эти слова были прочитаны мною, но они не воспринимались мною в таком смысле. Я был посрамлен: мне стало стыдно: я всегда жил в условиях значительно более легких, чем те, в которых прошла земная жизнь Христа. Воистину Он имеет право судить весь мир. Нет никого, кто превзошел бы Его своими страданиями. Внешне многие перенесли и доныне переносят ужасные пытки в застенках современных тюрем, но качественно Его ад, “ад любви”, болезненнее всех прочих.

“Отец... весь суд отдал Сыну, потому что Он — Сын человеческий”. Но в чем этот суд? В том, что Он показал, что сохранить заповедь Отца возможно для человека, и это при всех положениях, какие только могут постигнуть нас в этом мире. Нет мне оправдания, когда я ссылаюсь на мою “человеческую” немощь. Подобно сему, последовавшие Христу во время Его земной жизни получили право вместе с Ним судить мир: “Разве не знаете, что святые будут судить мир” (1 Кор. 6: 2). Ап. Петр спросил Господа: “Вот, мы оставили все и последовали за Тобою: что же будет нам? Иисус же сказал им: истинно говорю вам, что вы, последовавшие за Мною, в пакибытии, когда сядет Сын человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых” (Мф. 19: 27-28).

Почему так? Ответ на этот вопрос находим в Евангелии: 1) Родители слепорожденного боялись иудеев, которые решили, что, если “кто признает Его за Христа (т.е. Мессию), того отлучать от синагоги” (Ио. 9: 22, 34). 2) “... и из начальников многие уверовали в Него; но... не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги” (Ио. 12: 42). “Изгонят вас из синагоги; даже наступит время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу” (Ио. 16: 2). Немалым был риск подвергнуться в то время социальному остракизму. Апостолы, однако, решились на сей подвиг; почти все они были убиты за проповедь Евангелия; отсюда их “право” судить не последовавших Христу.

“...Сам Отец любит вас, потому что вы возлюбили Меня” (Ио. 16: 27). Не без печали вспоминаю годы моей молодости, когда значение сих святых слов скрывалось от меня. Думаю: веками повторяются многие с небес сошедшие слова в самых различных сочетаниях, но не вызывают должного отзвука в окаменелых сердцах, в погасшей для вышнего мира мысли. А ведь было немало мгновений, когда сии глаголы давались Свыше человекам, подобные громам, потрясающим сердца, и молниям, просвещающим сознание людей. Они нисходили на нашу землю из сокровенного Царства, как спасительное откровение о неизреченной премудрости Отца Небесного, о Его к нам любви, о великой тайне Бытия.

В течение столетий произносились священные слова без соответствующего внимания, и, возможно, в силу этого утеряли свою изначальную мощь; ту, которую имели они, впервые являясь сознанию пророков, апостолов и святых. Найдутся ли иные способы выражения глубинного смысла данного нам познания о Боге великом? Любовь к Нему ищет своего выявления в таких формах, жизненной энергии которых не могло бы умалить всегубительное время.

Пред нашими глазами совершается невыразимо великое чудо творения мира, творения богов (Ио. 10: 34; Пс. 81: 6), которое еще не завершилось (Ио. 5: 17). “Завершение” обетовано в грядущем веке. Но и теперь уже, когда нетварный Свет нисходит на нас, сей духовный процесс вызывает в недрах нашего духа восхищение, возносит мысль в обетованное нам Царство.

Стяжание сего Царства Отчей любви связано со многими страданиями (Мф. 11: 12; 25: 34). Томится сердце до глубокой “боли” от сознания понесенной человеком потери. Я говорю о духовной, метафизической боли и хочу, чтобы читатель правильно понял меня. В словах наших всегда наличествует некая текучесть: с переменой опыта меняется содержание понятий и смысл, влагаемый в те же самые по звукам слова. Божий, и слова литургических текстов — выходили из уст, как пламя. В таком состоянии я пребыл три дня, и затем умалилась интенсивность переживания. Но память о нем резцом выгравировал Господь в уме и сердце моем. И я молю Его — не отвергнуть меня в старости моей; ни в день смерти моей (Пс. 70: 9).

Апостол Павел заповедал нам “ходить достойно звания” (Еф. 4: 1). Но в чем оно? Опять дадим слово ему же. “Мне, наименьшему из всех святых, дана благодать... благовествовать... неисследимое богатство Христово, и открыть всем... домостроительство тайны, скрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом... в Котором мы имеем дерзновение и надежный доступ чрез веру в Него... чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть... что широта и долгота, и глубина, и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою БОЖИЕЮ. А Тому, Кто действующею в нас силою может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем... слава... от века до века” (Еф. 3 гл.).

Итак, наше звание и призвание — стать сынами Бога и Отца, чрез Единородного и Единосущного, Предвечного и Безначального Сына Его, и носителями ВСЕЙ ПОЛНОТЫ Божией (ср.: Ио. 16: 27; 17: 21-26).

Продолжу говорить о некоторых других явлениях, которых никак не мог бы ожидать, будучи таковым, как я есмь. Не раз мне было дано созерцать Божественный Свет. Нежно объятый им, я бывал полон неземной любовью. В некоторых случаях внешний мир терял свою материальность и становился невидимым. Происходившее со мною принадлежало иному плану бытия. Когда же недоведомым мне образом восстанавливалось обычное мироощущение, тогда тонкая печаль проникала в душу в связи с возвращением в плотскую жизнь.

Иногда мне приходила мысль, что я мог бы не возвратиться; молитва из временной может стать вечным состоянием души. Видение Света непременно слито с воскрешающей нас благодатью, и покинуть землю в таком состоянии есть благословение. Мы знаем из Жития преп. Серафима Саровского, что он скончался во время молитвы: душа его оставила тело еще не мертвое: он держал в руке горящую свечу. “Честна пред Господом смерть преподобных Его” (Пс. 115: 6). Не такою ли смертью должны все мы переходить от этой жизни? “Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое, и верующий в пославшего Меня ИМЕЕТ жизнь вечную; и на суд НЕ приходит, но перешел от смерти в жизнь” (Ио. 5: 24). “Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек” (Ио. 8: 51).

Молитва есть энергия особого порядка: она есть слияние двух действий: нашего — тварного, и Божьего — нетварного. Как таковая, она и в теле, и вне тела; вне даже мира сего, пространственного и временного. Когда мы в благом ужасе от видения святости Бога и в то же время в отчаянии от нашего крайнего

недостоинства такого Бога, то молитва становится могучим порывом духа, разрывающим тесное кольцо тяжелой материи. Наше данное тело должно “одухотвориться” (ср.: 1 Кор. 15: 50). “Наше (духовное) жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все” (Фил. 3: 20-21). “Итак, если мы (духовно) воскресли со Христом, то (естественно) ищем горнего (небесного), где Христос сидит одесную Бога” (ср.: Кол. 3: 1).

О, этот дар молитвы! В своем порыве к возлюбленному Богу-Отцу — она ненасытна; чрез нее вступаем мы в иной образ бытия, не пространственно, но качественно превосходящего сей мир. Не опьяненным воображением возбужденная, ни рассудочной философией руководимая — душа ищет путей там, где нет путей. Некая внутренняя интуиция движет ее, душу, связанную невидимыми, но нерасторжимыми цепями “закона греха”; нерасторжимыми нашими собственными усилиями, но лишь действием Вседержителя-Бога, Спасителя нашего. В каком образе может быть представлена борьба души за свое освобождение? Напрашивается аналогия с телом, которое при несносных болях все приводится в движение, пытаясь уклониться от болей; подобно сему “движется” душа в молитвенном плаче, чтобы преодолеть свою боль, соединившись с Богом.

Из моего опыта могу сказать: есть два рода отчаяния: одно — чисто негативное, губящее человека духовно и затем телесно. Другое — благословенное. О нем я и не перестаю говорить. Через отчаяние сего порядка пришло ко мне возрождение во Свете. Мне совсем не легко исповедать пред людьми о излившемся на меня благоволении Всевышнего. Я никогда не мог понять, почему так со мною! Таким, как я есмь? Сначала незримый для меня Свет дал мне увидеть мой внутренний ад; затем и весь тварный мир в его временном бывании, в его подверженности умиранию. Я носил в себе это страшное видение долго, долго. Я бывал подавлен абсурдностью всего в этом мире, исполненном страданий, убивающих всякую возникающую жизнь. Но, как сие ни странно, новая жизнь стала биться внутри стократно: молитва непрерывным потоком заливала сердце, увлекая за собою и ум; часто с возрастающей силой; иногда же настолько, что исторгала мой дух в бездонность иного пространства, не похожего на то, что мы воспринимаем обычно. В одно и то же время я бывал сведен до ничтожества и вместе с тем получал не поддающийся учету опыт углубленного мировидения, и даже прикосновений к вечности.

Мучительно непрестанно сознавать свою нищету: от тяготы сей сокрушаются даже кости... Но странно: когда ослаблялось это святое сокрушение, тогда я умирал духовно. Я не понимал природы сего явления. Лишь позднее блаженный Силуан объяснил мне: “Господь так воспитывает нас, чтобы мы не утеряли смирения”. Тогда и я отчасти уразумел тайну сего пути. Бывало в прошлом: как живописец, я переживал ощущение торжества, победы: я “схватил” то, чего искал: я приблизился к выражению той красоты, что открывалась мне. Но быстро исчезал сей восторг: опять я терзался видением моих промахов. Так, и еще больше, с Богом: Он не дает нам покоя; на какой-то миг утешает душу, прикасается огнем Своим к сердцу, восхищает ум в видение Его славы, — и снова скрывается, чтобы мы не подумали, что достигли полноты познания Его. Удел наш на земле — быть “нищими духом”. Едва обнимет нас ложный покой удовлетворения собою, как немедленно Дух Жизни, от Отца исходящий, покидает нас.

Из опыта этих смен уяснилась и мне структура заповедей блаженства, а именно: в основе всего духовного прогресса лежит истомляющее ощущение своей “нищеты”. Но это сознание есть источник молитвенной энергии и вместе тот солидный фундамент, на котором зиждется все здание спасения даже до вершины его, за которой следует “великая награда на небесах” (ср.: Мф. 5: 3-16).

И опять, и вновь: в основе всех зол лежит гордость: в ней смерть и тьма. Святое же бесстрастие свойственно смирению, которое низводит человека до ощущения самого себя “ниже всякой твари” и неизъяснимым образом возносит чрез это превыше всего тварного.

Христианин-подвижник в своей по Богу жизни не должен уподобляться ни поэтам, ни писателям, ни психологам, ни философам, ни ученым. В своем обращении к Богу он устремляется вперед, не обращаясь на самого себя. То, что он действенно живет в молитве, оставит в его существе неизгладимый след, но увидит его в себе аскет лишь по прошествии долгого времени, когда внимание его ума остановится на прошлом. Тяга к Богу, в начале подвига, бывает настолько интенсивна, что дух человека в своем напряженном движении к Всевышнему взирает исключительно на Него Единого. Душа кающегося, видящего себя невыразимо далеким от искомой Истины, вся становится ноющей раной и умоляет уже возлюбленного начальной любовью Господа о милости и снисхождении к ней. Чувство греха, разрушившего наше богоподобное существо, порождает непередаваемое сожаление о том состоянии, в котором мы так долго пребывали; которое сделало нас вовсе недостойными Святого святых: может ли такой Господь принять меня, до конца растленного? Предстоит душа как бы на Страшном Суде. И чем сокрушительнее боязнь приговора, тем напряженнее молитва раскаяния. В часы перерыва телесного предстояния Богу делами повседневности существенная установка духа не меняется: он всей силой пребывает в том же движении к Богу.

На пятом году моего монашества вот что случилось со мной: игумен монастыря св. Пантелеймона, архимандрит Мисаил, однажды позвал меня к себе и дал мне “послушание” — учиться греческому языку, так как монастырь имел нужду в знающих этот местный язык и потому необходимый во всех сношениях с внешним миром, духовным и официальным.

Я сделал положенный по традиции поклон, чтобы получить благословение на предстоящий мне труд. И когда я уже почти дошел до выхода из кабинета, он остановил меня и сказал: “Отец Софроний, Бог дважды не судит. Если вы исполняете возложенное на вас за послушание мне, то я явлюсь ответственным пред Богом, а вы пребывайте в мире”. Говорил он, опустив голову на грудь, как бывает обычно при молитве; в голосе его отражалась серьезность, которую он придавал своему слову. Отправившись от него в библиотеку, чтобы взять там нужные для изучения греческого языка книги, я возвратился в келию; открыв грамматику аттического диалекта, я естественно сосредоточил внимание на читаемом. И что же? Я физически ощутил, как мой ум выходит из сердца, подымается до лобной части черепа и далее движется в направлении к книге. В тот момент мне стало ясно, что мой ум безысходно днем и ночью пребывал в сердце в течение семи лет моей покаянной молитвы. Я, по слову игумена, оставался спокойным внутренне. Сокрушенный болезнью (малярией), я пересиливал телесную немощь, чтобы учиться языку возможно большее число часов каждый день. Помню, однажды, когда я писал упражнения, мне, изнуренному, пришла мысль: если сейчас я услышу призыв к Суду, что будет со мною? В глубине сердца был покой: “Я встану и в мире пойду на Суд Божий”. Этот момент теперь я особенно отмечаю, потому что он был вовсе не похож на усвоившееся мне настроение предстояния суду в большом страхе. Итак, за молитвы игумена был дан мне опыт такого мира. Мое новое занятие отнимало от меня возможность прежней молитвы, но благодать в весьма чудной форме неведомого мне дотоле мира не оставляла меня несколько месяцев моего усилия овладеть греческим языком. Так Бог не покинул меня, но и сердце мое тоже не отлучалось от Него.

Прошли месяцы учения, и Господь благоволил мне дать снова отчаянную молитву покаяния. Чтобы возродиться нам в Боге, нам нужен ужас от нас самих, как мы есть. Отвращение к живущей в нас гадостной, богопротивной страсти гордости, изгнавшей нас с позором из Царства Отца светов. Спасение от нее в заповеди Христа: любить Бога до ненависти к себе (ср.: Лк. 14: 26). Тема эта чрезвычайно важна, и я знаю, что исчерпать эту сторону духовной жизни христианина не смогу, сколько бы я ни писал.

Я назвал овладевшее мною отчаяние великим даром Свыше. Но я осознал это не ранее, чем по прошествии тридцати лет труда; быть может даже и более. Я не искал помощи от людей, потому что я был захвачен, как сухой лист ветром; меня крутил он, не давая понять смысла, что творится со мною; я ничего не понимал; я никого не мог спросить, потому что не мог сформировать и вопроса. Бытие космическое бурно раскрывалось моему уму, — с быстротою, не позволявшею мне остановиться рассудком ни на чем. Это было похоже на безумие, но особого порядка, не подлежащее компетенции психиатров. Начинался процесс моего отхода от мира. Что-то легло между мною и людьми: у меня терялся интерес к общению с ними: исчезали один за другим пункты для контакта. Мир искусства: живопись, музыка, поэзия, литература, театр и проч. — все сие, составлявшее ранее главное содержание и смысл моего бытия, бледнело и стало казаться несерьезным делом, чисто детской забавой. И это было нелегким для меня: временами, в первый период, я бывал мучительно раздираем между двумя центрами: страсть живописца и молитва. Так — доколе молитва не победила всех иных действий в мире сем. Есть только одно задание: найти истинного Бога, т.е. Творца всяческого бытия, и вечно жить слитно с Ним.

Не безумно ли подобное дерзание для такого человечка, как я? С Богом вовсе не легко и не просто: Он слишком велик для нас. Он — “Огнь поядающий”, Он — Свет неприступный. Он бросил Свой Огонь на нашу землю и пожигает наши сердца. С другой стороны, и я — дело Его рук. Он облекся в нашу плоть, чтобы чрез сей экран мы могли бы взирать на Него. Отсюда надежда, идущая далее всякой безнадежности. “Дерзайте”, — сказал он (ср.: Ио. 16: 33). Думаю, что появление внутри нас сего огня — есть пришествие дыхания Божией вечности в нас. К тому же: “У Бога не останется бессильным никакое слово... и блаженна уверовавшая; потому что совершится сказанное ей от Господа” (Лк. 1: 37, 45).

Познав на самом себе превратность нашего естества, я живу неизменно в страхе. Сей страх именуется Божиим. Он не похож на страх животный; в нем самом заключена и премудрость, и ведение, и любовь, и сила. Но встреча с великим Богом, Которого мы не в силах вместить, и Которого мы не можем не любить, дает нам сознавать, что мы еще неописуемо далеки от того, что поставлено пред нами как святая цель и смысл всего нашего бытия.

Петр, по Тайной Вечери, с пафосом сказал: “Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь”. Все мы знаем, что последовало весьма скоро после сего исповедания: “И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько” (Мф. 26: 33, 75).

Писано: “Совершенная любовь изгоняет страх... Боящийся не совершен в любви” (1 Ио. 4: 18). Я знаю, что я не совершен в любви, но это не устраняет того факта, что и я люблю Бога. И вот, именно сия любовь порождает во мне страх пребывать недостойным ответа. Сокрушаются кости мои, когда вижу внутри себя хотя бы малые колебания. Не помню, чтобы в течение моей жизни на Афоне сомнение приближалось к моему уму или сердцу. Однако, когда я возвратился в Европу, тогда, соприкасаясь с людьми иного духа, я испытал исходящую от них энергию, которая, подобно холодному ветру, неприятно ощупывала сердце и как-то смущала ум. Чуждая Духу Христову, она на какой-то момент нарушает внутренний мир, вызывает ум на некую борьбу. Познанное мною по дару Свыше в молитве любви в пустыне преодолевало встречные негативные влияния: “закон духа жизни во Христе Иисусе освободил (и) меня от “власти духа мира сего” (ср.: Рим. 8: 2).

Петр восстал; но могу ли я быть уверенным в себе? Пока сердце ощущает присутствие Бога, мы в мире и в восхищении от любви к Нему. Но когда Он отступает Своим ощутимым действием, то снова сознание немощи моей до боли опечаливает меня. Крестный подвиг в той или иной мере до старости сопровождает меня. Мне кажется, что я познал меру человека; и это знание дает мне свободу при встречах с кем бы то ни было. Но в прошлом познал я и встречи с иными силами, безмерно могущественными для моего ничтожества. В те жуткие времена спасало меня Имя Христа Иисуса. Молюсь, да будет со мною так же даже до конца, и без конца. В часы промыслительной богооставленности возбуждается внутри нас пламенная молитва, и в ее объятиях дух с радостью усматривает свое родство со Христом и уподобление Ему возрастает. ГОСПОДЬ сотворил нас по образу Своему; следовательно, и мы в Нем становимся “господами”. Утверждаемые Его силою — мы созерцаем всякого рода зло в тварном мире, но оно, зло, теряет власть над нами. В этом наше “господство”, необходимое для “непоколебимого Царства”.

“Еще раз поколеблю не только землю, но и небо”. Слова “еще раз” означают изменение колеблемого, как сотворенного, чтобы пребыло непоколебимое” (Евр. 12: 26-27). Недоведомо нам, какому последнему испытанию подвергнется вся тварь. Необходим нам благоговейный страх, доколе не пройдем все тварные пороги и не преисполнимся нисходящею от Бога нетварною жизнью.

Христос-Бог беспределен в Своем могуществе: Дух Его наполняет все бездны. Но и в Своем “истощании” Он также недостижим для нас. Когда в безвидном молчании мы предстоим Богу, в полном обнажении совокупности нашего бытия, тогда глубины нашей природы раскрываются и для нас самих. Чрез всецелую сосредоточенность — СТЯНУТОСТЬ всего вовнутрь нашей личности — дается нам увидеть, что бытие всего человечества в истоках своих и по природе своей — есть ЕДИНОЕ БЫТИЕ, ЕДИНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Отсюда “естественное” движение нашего духа к молитве за всех людей, за ВСЕГО АДАМА, как за самого себя. Отсюда же приходит уразумение слов Христа: “да будут (все) едино, как Мы едино” (см.: Ио. 17: 21-23).

В покаянной молитве за свои грехи мы научаемся переживать трагедию всего человечества чрез самих себя. Если я так болезную всем моим существом в силу моих всякого рода срывов на каждом шагу, — если за всеми моими падениями скрывается изначальное падение в лице Праотца нашего, оторвавшее все человечество от Бога и Отца нашего, то нормально мне в личных моих страданиях познавать бытийно страдания всех людей. Но возможно и обратное: в моей радости — увидеть радости всего мира. Так научается христианин сострадать всем страждущим, сорадоваться всем радующимся.

Если грех в своей глубинной сущности есть всегда преступление против любви Отчей, то полное восстановление погубленной любви возможно не иначе, как чрез тотальное покаяние, которое раскрыло бы нам до конца, если возможно, что сие преступление значит, когда мы его берем в плане вечности. “Отче Благий, исцели меня, прокаженного; обнови меня, растленного грехом... Отче Святый, всего меня освяти: и ум, и сердце, и самое тело мое... я согрешил пред Тобою, и ныне умираю вдали от Тебя... прими меня по множеству сострадания Твоего и милосердия Твоего”.

“Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? ” (Ио. 14: 9). Мария Магдалина — “обратилась назад и увидела Иисуса стоящего, но не узнала, что это Иисус. Иисус говорит ей: жена! что плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его. Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! ” (Ио. 20; 14-16). Лука и Клеопа на пути в Эммаус не узнали в приблизившемся к ним Иисуса, и только когда Он “преломил хлеб” и подал им, “открылись у них глаза и они узнали Его” (Лк. 24: 13). Так нечто подобное может произойти и с нами: Он приблизится к нам, Он будет беседовать с нами, и мы “не узнаем Его”, т.е. того, что это есть Он, великий Бог; великий, но кроткий и невыразимо смиренный. И когда наступит момент и мы УЗНАЕМ Его, тогда душа наша возлюбит Его, почерпнутое из сего познания вдохновение преисполнит нас до блаженства. И познанное таким образом вдохновение уже никогда нас не покинет. Мы сможем бывать в различных испытаниях и болезненных состояниях, но оно, сие дивное вдохновение, всегда будет с нами: иногда как тихий мир, иногда как палящее пламя, иногда как наплыв светоносных мыслей, иногда как радостный плач в молитве. И многое сему подобное, но чему нет во всем мире подобного, кроме того, что лишь от Него Единого исходит.

МОЛИТВА ПРЕОДОЛЕВАЕТ ТРАГИЗМ

С понятием трагедии я впервые встретился в мои юные годы не из опыта жизни, а из чтения книг. Мое представление тогда было таковым: пред умом человека открывается нечто, влекущее его всецело. В былые времена предмет влечения называли “идеалом”. Для достижения интуитивно восхищенного — человек решается на всякий труд, на все страдания, вплоть до риска самою жизнью. Однако, когда бывает достигнут предмет искания, тогда обнаруживается жестокий обман: реальность не соответствует тому, что предносилось уму, и естественно следующее за сим разочарование оскорбленного духа приводит к тяжелой, а часто и уродливой смерти.

Различные идеалы предстают сильным людям. Часто это есть притязания на высшую власть. Так было с Борисом Годуновым. В борьбе за реализацию сокровенного желания и он, подобно множеству предшественников в истекших веках, не избежал кровавого преступления. Достигнув же своей цели, он увидел, что не получил того, чего ожидал: “Достиг я высшей власти... но счастья нет моей душе”.

Иные искания — в плане духа, искусства или науки — более благородны. Гению открываются умные видения, которых он не сможет реализовать, ибо они превосходят меру достижимого в сем мире. Убедившись в своей недостаточности осуществить в совершенстве свое инициальное видение, ставшее единственным смыслом его бытия, он претерпевает глубокий надлом в духе и погибает. Особенно часто сей вид роковой развязки наблюдается у поэтов.

Не без трепета наблюдал я, и наблюдаю еще, судьбы мира. Человеческая жизнь, на каком бы уровне мы ее ни взяли, трагична в своих проявлениях. Даже любовь полна острых противоречий и нередко фатальных кризисов. Так, на всяком земном явлении от самого зарождения положена печать разложения.

Я был еще молодым (18), когда на мою долю выпало переживать исторические события, трагизм которых превзошел все, что я встретил в книгах: говорю о первой мировой войне и последовавшей за нею (в России) социальной революции, со всеми ужасами, связанными с подобными предприятиями. Жуткая картина — обвал большой империи. Жестка схватка и беспощадна, когда “труждающиеся и обремененные” в своем отчаянии решаются на борьбу за свои права и достоинство. Я жил в самой гуще страданий многомиллионных масс: начался длительный “смертельный бой”.

Параллельно с этим во мне самом рушились юношеские мечты и надежды, что странным образом соединилось с новым углубленным разумением смысла бытия вообще. Умирание и гибель слились с возрождением. Бытие грандиозно в своих корнях и безмерно величественно в своих целях. Если стремимся мы к интегральному познанию всего существующего, если мы в глубинах нашего сознания не теряем из виду Бытия Абсолютного, то дух наш склонится к принятию всего происходящего в тварном космическом бытии. Создатель мира сего — вечно живет. Он в основе нашего бытия, и Его сила достаточна, чтобы воскресить нас по смерти нашей. Но опыт смерти нам нужен, чтобы мы знали, что мы вызваны волею Отца Небесного из “ничто”. Самопознание необходимо нам, чтобы всякий шаг наш совершался в согласии с подлинным, непоколебимым Бытием. О, сие нелегко, непросто: сотни раз приблизится к нам огонь ужаса, все внутри нас сожмется от крайней боли. Но Он — победил и нас зовет следовать за Ним. Следуя за Ним, мы, конечно, на каждом этапе испытаем свойственную ему, этапу, муку. Дух наш возмутится страхом, и в мыслях наших мы, возможно, вступим с Ним в спор, слагая на Него вину всех страданий. Нам нужна твердая вера, чтобы не отпасть от Него. Но если ночь нашего неведения была пронизана сверканием молнии хотя бы однажды; если при свете сей божественной молнии в душу запало решение: или с Ним, в Его Абсолютности, или лучше смерть совершенная — среднего нет — то, возможно, и нам дастся радость победы вечной.

Если Отец Небесный привлек нас к Сыну Своему Единородному и Собезначальному, показав нам хотя бы в меру нашей тесной восприимчивости абиссальную мудрость Слова-Логоса Своего и неприступную высоту Любви Его, то мы увидим, что в Боге нет трагедии. Сия последняя наличествует только в судьбах людей, идеал которых не перешел земных границ. Христос — вовсе не трагический тип. Его всекосмическим страданиям также чужд сей элемент. Любовь Христа во все времена Его пребывания с нами на земле была многострадальною: “О, род неверный и развращенный... доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? ” (Мф. 17: 17). О Лазаре и его сестрах Он плакал (Ио. 11: 35); скорбел Он о жестокосердии иудеев, избивающих пророков (Мф. 23: 30 и далее); в Гефсимании душа Его “скорбела даже до смерти”, и “пот Его был, как капли крови, падающие на землю” (Мф. 25: 38; Лк. 22: 44). Он жил трагедию всего человечества, но не в Нем Самом пребывала она. Это ясно из Его слов, которые сказал Он Своим ученикам за, быть может, короткий час до Гефсиманской мироискупительной молитвы: “Мир Мой даю вам” (Ио. 14: 27). И еще: “Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире скорбны будете, но мужайтесь: Я победил мир” (Ио. 16: 32-33). И опять за несколько недель до Голгофы: “Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим, и много пострадать... и быть убиту, и в третий день ВОСКРЕСНУТЬ” (Мф. 16: 21). И снова: “Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших” (Лк. 23: 28). Не в Нем трагизм, а в нас.

Подобно сему и христианин, получивший дар любви Христовой, при всем сознании еще не достигнутой полноты, избегает трагизма всепоглощающей смерти; в болезненном сострадании и плаче в молитве за мир он не становится жертвой безысходного отчаяния безвозвратной гибели. Более ясным бывает видение — когда молитва каким бы то ни было образом войдет в вековой поток Гефсиманской

И странно, и горестно: мир в массе своей не принимает Духа Божия, и молитва возвращается к молящемуся не только с чувством безрезультатности, но еще и с умноженной скорбью. Но это, конечно, неверное ощущение. Да, искомого изменения духовной атмосферы вселенной не произошло, но если бы не было молящихся, то “власть тьмы” (Лк. 22: 53) усиливалась бы с еще большей динамикой.

Те, что еще не имели описанного опыта с силою, легко все же поймут меня, если молились за мир или отдельных дорогих им людей, вдохновленные Богом. Сердце при такой молитве, часто быстро, входит в самую жизнь того или тех, за кого молится, и знает, что с ними. Это: или радость и покой, или тревога и печаль, иногда же жуткий мрак ада, и подобное сему зло. Молящийся ощущает сии состояния, как его собственные. И это своего рода аберрация: в действительности чрез молитву душа видит-живет-сливается с теми, о ком молитва. Если при этом испытываемое нами тягостное чувство прелагается на радость или успокоение, то это верный знак, что молитва наша была услышана: больной будет поправляться, отчаянный получит свет надежды, грозившая беда минует, и подобное.

Именно таковое общение в бытии с людьми и даже вообще мира сего свойственно подлинной молитве. Охват происходящего в мире может возрастать до убегающих от определения широт. Жизнь молящегося духа — может, да и должна, получить космические измерения, которых требуют от нас евангельские заповеди Христа. В нем человек становится воистину универсальным: не в смысле философского синкретизма, а по объему и масштабности захвата реального бытия; по приближению к последним граням возможного живого опыта в духе.