Случай госпожи Хатченс

Как практикующий терапевт и преподаватель, я был поражен тем, насколько часто наше стремление понять пациента путем наблюдения за его поведением блокирует наше осознание его реальных переживаний. Пациентка, в своих комментариях я буду ее называть г-жа Хатченс, в первый раз приходит ко мне на прием. Она проживает в пригороде, ей за тридцать и она пытается выглядеть уравновешенной и умудренной опытом, по в ее глазах нельзя не заметить что-то подобное ужасу испуганного животного или потерявшегося ребенка. Со слов невропатологов, у которых она лечилась, я знаю, что ее настоящая проблема – это истерические спазмы в области гортани, в результате чего у нее не проходит хрипота. У меня на основании данных теста Роршаха родилась гипотеза, что всю свою жизнь она чувствовала примерно следующее: " если я скажу то, что я действительно чувствую, то буду отвергнута, в таком случае лучше вообще ничего не говорить". В течение первого часа она рассказывает мне о своих взаимоотношениях с деспотичными матерью и бабушкой и о том, как она научилась жестко контролировать проявление каких-то своих сокровенных чувств, а у меня в это время возникают некие предположения относительно происхождения причины ее проблем. Находясь здесь, я в основном думаю обо всех этих " почему" и " как", имеющих отношение к возникновению проблемы. Я понимаю все, кроме самого главного, а именно того, что этот человек, здесь и теперь существующий, привлекательный, подавленный – это человек, у которого за плечами есть какой-то опыт, и он находится непосредственно в одной комнате со мной. А ведь в действительности это единственный реальный источник информации, который у меня есть!

В Америке было заключено несколько соглашений по систематизации психоаналитической теории в выражении сил, динамики и энергетических затрат. Подход, который я предлагаю, диаметрально противоположен этому. Я считаю, что наша наука должна соответствовать особой специфике объекта нашего изучения; в данном случае это человек. Я не отрицаю динамизма и влияния – что было бы нонсенсом – но я полагаю, что они имеют смысл только в контексте бытия живого человека, то есть, в онтологическом контексте.

Таким образом, в терапевтической ситуации я предлагаю принимать во внимание только реальные данные, которые у нас есть, а именно: человека существующего, сидящего в кабинете вместе с терапевтом. (Термин " человек существующий" является моим эквивалентом немецкому понятию Dasein, буквально: находящийся здесь человек). Обратите внимание на то, что я не говорю просто " индивидуум" или " субъект". Если вы рассматриваете индивидуумов как членов группы для составления каких-то статистических данных – в таком случае, разумеется, грамотно оперируя научными психологическими данными, вы точно выделяете и описываете те характеристики, которые вас интересуют в существовании данного человека. Или же когда вы рассматриваете в нем или в ней комбинацию ведущих побуждений и детерминирующих сил, то вы определяете для изучения все, за исключением того человека, в опыте которого это происходило – все, за исключением его самого. А терапия – эта деятельность, в которой необходимо рассматривать в качестве предмета человека существующего.

Итак, давайте зададимся вопросом: какие важнейшие характеристики делают пациента в кабинете консультанта человеком существующим? Я бы хотел предложить шесть характеристик, которые я называю принципами, 1 используемыми в моей работе психотерапевтом. Эти принципы есть результат фундаментальных исследований и огромной работы с разными пациентами, здесь я просто проиллюстрирую их эпизодами из случая г-жи Хатченс.

Во-первых, г-жа Хатченс, как и любой существующий человек, защищает центр своей личности, и всякие нападки на этот центр будут покушениями на само ее существование. Это характерно для всех живых существ; это очевидно для животных и растений. Я не перестаю удивляться тому, что всякий раз, когда мы срубаем верхушку сосны на нашей ферме в Нью-Гемпшире, на дереве начинает расти новая ветка, которая появляется Бог знает откуда для того, чтобы стать новым центром. Но особенно этот принцип важен для человека, и именно он является основополагающим для понимания болезни и здоровья, невроза и психического здоровья. Невроз не следует рассматривать как отклонение от наших теоретических представлений о том, каким должен быть человек. Разве невроз не является методом, который человек использует для того, чтобы сохранить свой центр, свое существование? Симптомы невроза служат способом сужения границ мира (это наглядно проявляется в невозможности для миссис Хатченс позволить себе говорить) для того, чтобы защитить центр существования от угрозы проникновения окружающего мира; это способ блокирования некоторых аспектов окружения человека, дабы он смог потом быть адекватным другим аспектам. Г-жа Хатченс за месяц до своего прихода ко мне прошла полдюжины сессий у другого терапевта. И он, очевидно, предпринимая опрометчивую попытку успокоить ее, говорил, ей, что ее поступки слишком правильны, и что она чрезмерно контролирует себя. Реакцией г-жи Хатченс на это было сильное разочарование, и она тут же прекратила лечение. Формально, он действовал совершенно верно, а экзистенциально – абсолютно неверно. По моему мнению, он не заметил того, что именно в этой правильности, в этом сверх-контроле, которые ей вовсе не хотелось преодолевать, была отчасти ее отчаянная попытка сохранить то, что было ее шатким центром. Как будто бы госпожа Хатченс говорила: " Если я откроюсь, если я начну общаться, я потеряю то небольшое пространство своей жизни, которое у меня есть".

И здесь мы непроизвольно сталкиваемся с тем, насколько неадекватно определение невроза как неспособности человека приспосабливаться. Невроз представляет собой именно приспособление; в том-то и состоит проблема. Это неизбежное приспособление, которое позволяет сохранить свой центр; это способ принятия небытия с тем, чтобы сохранить хотя бы маленькую частичку бытия. И во многих случаях можно считать благом то, что это приспособление становится невозможным.

Единственное, что мы можем принять в случае с г-жой Хатченс или с любым другим пациентом, который придет к нам – что ей, как и любому живому существу, необходим свой центр и что этот центр нарушен. Ценой огромного хаоса она предпринимает первые шаги к сохранению себя, и она обратилась за помощью. Таким образом, наш второй принцип таков: каждый существующий человек обладает чертами самоутверждения, которые необходимы ему для того, чтобы сохранять свой центр.

Это утверждение своего человеческого бытия мы называем " мужеством". В этой связи работы Пауля Тиллиха о " мужестве быть" представляются чрезвычайно убедительными и важными для психотерапии. Он настаивает на том, что бытие человеку не дается автоматически, а зависит от его мужества, без которого он перестает быть. Таким образом, мужество становится необходимым онтологическим качеством. Я, как терапевт, в связи с этим придаю огромное значение тем проявлениям пациента, которые связаны с волей, принятием решений, выбором. Я никогда не допускаю, чтобы небольшие ремарки пациента, такие как " может быть, я сумею", " наверное, мне стоит попробовать" и так далее, проходили незамеченными. И я всегда должен быть уверен в том, что он знает, что я его слышу. Воля лишь отчасти является результатом желания; скорее я делаю акцент на том, что желание без наличия воли никогда не проявляется в полную силу.

Теперь, когда г-жа Хатченс говорит охрипшим голосом, ее взгляд выражает одновременно страх и надежду. Очевидно, связь между нами возникла не только в кабинете терапевта, но еще в приемной, когда она ожидала встречи, а также когда она еще только собиралась сюда придти. Она борется с возможностью взаимодействия со мной. Таким образом, наш третий принцип следующий: у каждого живого человека имеется необходимость и возможность выходить из своего центра, чтобы взаимодействовать с другими людьми. Это всегда сопряжено с риском. Если организм заходит слишком далеко, то он теряет свой центр, свое ощущение себя собой; такое явление нередко наблюдается в биологическом мире. Например, непарный шелкопряд, феноменально вырастающий в течение нескольких лет, поглощает листья деревьев с огромной скоростью, а в конечном счете из-за отсутствия пищи пожирает себя и умирает.

Невротик, страдающий из-за конфликта, настолько боится потерять свой центр, что отказывается взаимодействовать, но при этом сохраняет свои ригидные установки с минимальным реагированием и суженным жизненным пространством; из-за этого у него блокируются рост и развитие, как это было показано в главе 1. Такова модель невротического вытеснения и подавления, которая наиболее часто встречалась во времена Фрейда. Но в нашу эпоху – эпоху конформизма и человека, направленного вовне – может случиться так, что наиболее распространенные невротические модели будут принимать противоположную форму, а именно: отдавать всего себя в процессе взаимодействия и отождествления с другими до полного истощения своего бытия. Мы, подобно непарному шелкопряду, разрушаем свое бытие. В данном случае мы обращаем внимание на объективный акцент, сделанный Мартином Бубером (Martin Buber), с одной стороны, и Гарри Стэком Салливаном (Harry Stack Sullivan), с другой, а именно: человека нельзя постичь как личность, если он пренебрегает взаимодействием с другими людьми. В самом деле, если мы правильно обозначили эти онтологические принципы человека существующего, тогда будет справедливо и то, что игнорирование любого из шести названных принципов будет свидетельствовать об отсутствии у нас бытия.

Наш четвертый принцип заключается в следующем: субъективной стороной существования центра личности является сознательность. Палеонтолог Пьер Тейяр де Шарден прекрасно описал, как эта сознательность разворачивается по восходящей линии от амебы до человека. Разумеется, она есть и у животных. Ховард Лиддль (Hovard Liddel) отмечал, что тюлень в своей естественной среде обитания даже во время сна каждые десять секунд поднимает голову для того, чтобы обозревать горизонт, потому что эскимосский охотник может в любой момент незаметно подкрасться к нему и нанести удар. Это сознавание угрозы бытию у животных Лиддль называет бдительностью и определяет ее как примитивный животный аналог того, что у человека становится тревожностью.

Если наши первые четыре отличительных принципа, касаясь биологических уровней взаимодействия человека, характерны для любого человека существующего и всех живых существ, то пятый принцип уже непосредственно и исключительно характеризует человека: это сознавание себя. Уникальной присущей человеческому существу формой сознавания является сознавание себя. Следует различать сознание (consiousness) и сознавание (awareness). Сознавание для нас, как отмечал Лиддль, ассоциируется с бдительностью. Эта связь подтверждается происхождением термина " сознавать" (aware). Оно произошло от англосаксонского gewaer, waer, – " бдеть", быть начеку относительно окружающих опасностей и угроз. С ним родственны однокоренные слова остерегаться и осмотрительный (beware, wary). Именно сознавание (awareness) в случае невротической реакции индивида перерастает в ощущение угрозы; г-жа Хатченс, например, первые несколько часов также воспринимала меня как угрозу.

Сознавание себя, напротив – это не просто сознавание опасности, исходящей из внешнего мира, но моя способность сознавать себя живым существом, которому угрожает опасность, мое переживание себя субъектом, противостоящим миру. Сознавание, по определению Курта Гольдштейна (Kurt Goldstein), является способностью человека выходить за пределы непосредственной конкретной ситуации, жить в рамках возможного; и эта способность лежит в основе возможности человека прибегать к абстрактным и всеобщим понятиям, говорить на языке и пользоваться символами. Эта способность к сознаванию лежит в основе широкого спектра возможностей человека, касающихся его мира, и она же составляет основу психологической свободы. Таким образом, у свободы человека есть онтологический базис, который, по моему мнению, необходимо использовать во всех направлениях психотерапии.

В своей книге " Феномен человека" Пьер Тейяр де Шарден, которого мы уже упоминали, описывает все формы сознания, представленные в эволюции. Но с появлением человека возникает принципиально новая функция: осознание себя. Тейяр де Шарден пытается показать (и я полностью разделяю его мнение), что когда появляется новая функция, изменяется вся предыдущая модель, весь гештальт организма. После этого организм можно рассматривать только с учетом новой функции. Иными словами, было бы только наполовину верным считать, что организм необходимо понимать как совокупность простейших элементов, которые расположены в эволюционной иерархии ниже; также верно и то, что каждая новая функция образует новый уровень сложности, которая обуславливает деятельность простейших элементов в организме. В этом смысле, простое явление может пониматься только в рамках явления более сложного.

Именно это и достигается благодаря появлению у человека способности к сознаванию себя. Таким образом, все простейшие биологические функции необходимо понимать с точки зрения высшей функции. Разумеется, никто не собирается отрицать старые функции и те функции человека, которые присущи и простейшим организмам. Возьмем, например, половое поведение, по-видимому, свойственное всем млекопитающим. Но секс при наличии сознавания себя становится новым гештальтом, и подтверждения этому все время наблюдаются в процессе терапии. Сексуальные импульсы теперь обуславливаются личностью партнера; первостепенное значение приобретает то, что мы думаем о другом человеке – будь то мужчина или женщина – в реальной жизни или в наших фантазиях. Тот факт, что личность человека, на которого направлена наша сексуальность, меньше всего важна в невротической сексуальности (допустим, в форме навязчивых сексуальных мыслей или проституции), только еще раз подтверждает вышесказанное; для невротиков особенно характерны блокирование, проверки, расстройства сознавания себя.

То, что я говорю здесь, ни в коем случае не стоит считать антибиологическим; напротив, я считаю, что именно благодаря использованию этого подхода мы сможем понять биологию человека без каких бы то ни было искажений. Как очень метко заметил Кьеркегор: " Естественный закон действует, как и всегда". Я не согласен, однако, с некритичным принятием предположения, что организм следует понимать только на уровне тех элементов, которые стоят ниже него в эволюционной иерархии. Это предположение зачастую приводит нас к игнорированию очевидной истины, согласно которой лошадь является лошадью не благодаря элементам, присущим организмам, стоящим ниже нее, а именно в силу определенных именно ее, лошади, отличительных признаков. Таким образом, то, с чем мы сталкиваемся при неврозах – это те характеристики и функции, которые свойственны только человеку. Именно они представлены в искаженной форме у наших пациентов с нарушениями. Сознавание себя является непременным условием работы этих функций, что объясняет открытие Фрейда: для невротической модели характерно вытеснение из сознания и блокирование его.

Поэтому в задачи терапевта должна входить не только помощь пациенту в развитии сознавания; даже более важно помочь ему преобразовать это сознавание в сознание. Сознавание – это его знание о том, что что-то из внешнего мира представляет для него угрозу; оно является условием, которое, как в случае с параноиками и равноценными им невротиками, может в значительной степени выливаться в отреагирующее поведение. Но сознавание себя переводит такое сознавание на совершенно иной уровень; пациент видит, что именно ему угрожает опасность: что именно он является тем существом, которое живет в мире, полном угроз; что он является субъектом, у которого есть мир. И это дает ему возможность инсайта, " взора, направленного внутрь себя", видения мира и его проблем в соотношении с самим собой. И, таким образом, это дает ему возможность что-то сделать со своими проблемами.

Вернемся к нашей слишком неразговорчивой пациентке. После двадцати пяти часов терапии г-же Хатченс приснилось следующее сновидение. В недостроенном здании на территории аэропорта она осматривала все подряд комнаты в поисках ребенка. Она думала, что ребенок принадлежал кому-то еще, но другой человек мог разрешить ей взять ребенка на время. Потом ей стало казаться, что она завернула ребенка в свое платье (или платье ее матери), и ею овладела тревога, что ребенок может там задохнуться. К своей великой радости она обнаружила, что ребенок пока еще жив. Потом в ее голове промелькнула странная мысль: " Должна ли я его убить? "

Строение было расположено на территории того аэропорта, откуда она улетала, когда ей было около двадцати – то был очень важный акт самоутверждения и независимости от родителей. Ребенок ассоциировался у нее с младшим сыном, которого она обычно отождествляла с собой. Позвольте мне опустить здесь ассоциативный ряд, который убедил нас обоих в том, что ребенок символизировал ее саму. Сновидение является выражением зарождения и роста сознавания себя; сознания, что она пока еще не уверена в том, что это ее ребенок, и сознания мыслей о совершении убийства.

За шесть лет до начала терапии г-жа Хатченс перестала придерживаться религиозных убеждений, которым следовали ее авторитарные родители. Потом она стала исповедовать религию, близкую ей по духу. Но она никогда не осмеливалась сказать об этом своим родителям. Напротив, когда они приезжали к ней, она отправлялась с ними в церковь, с трепетом надеясь на то, что никто из детей не выдаст ее секрет. По прошествии двадцати пяти сессий, когда она уже думала о том, чтобы написать родителям об изменении своих религиозных убеждений, у нее начались приступы обморока в моем кабинете, и это продолжалось на протяжении двух недель. Внезапно она начинала чувствовать слабость, ее лицо становилось белым, она ощущала пустоту и " как будто бы внутри была вода", а потом ей необходимо было полежать несколько минут на кушетке. Впоследствии она дала название этим приступам – " постижения забвения".

Спустя некоторое время она написала своим родителям, окончательно информируя их об изменении ее религиозных убеждении, и дала им попять, что не стоит пытаться оказать влияние на ее решение. На следующей сессии, испытывая сильное беспокойство, она спросила меня, считаю ли я, что она станет психотиком. Я ответил так: поскольку с каждым человеком иногда могут случаться подобные эпизоды, то я не вижу причины, что это должно произойти именно с ней. Потом я спросил, не является ли ее страх стать психотиком в большей степени тревогой из-за противостояния родителям, как будто бы ощущение подлинности себя кажется ей равносильным сумасшествию. Я уже несколько раз обращал внимание (как вы могли заметить) на эту тревогу быть самим собой, которая переживается пациентом как равносильная психозу. И это неудивительно, так как осознание своих желаний и претворение их в жизнь предполагает принятие своей оригинальности и уникальности. А это означает то, что человек должен быть готов не только к обретению самостоятельности от фигур родителей, от которых он зависел, но в некоторых случаях и к полному одиночеству во всей вселенной.

Три ярких доказательства являются в случае г-жи Хатченс подтверждением глубокого конфликта, связанного с появлением сознавания себя. Главным и достаточно интересным симптомом здесь нам видится отрицание уникальной способности человека сознавать себя. Проявляется оно в следующем: (1) искушение убить ребенка, возникшее в сновидении; (2) постижение забвения через обмороки, как будто бы она говорила: " Если бы только можно было находиться не в сознании, я бы тогда избежала этой ужасной обязанности сообщить родителям"; и (3) психотически обусловленная тревожность.

Теперь мы переходим шестому и последнему отличительному онтологическому признаку – тревоге. Тревога является состоянием человека, испытываемым им в борьбе против того, что может разрушить его бытие. Это, в соответствии с определением Тиллиха, состояние бытия в конфликте с небытием, конфликт, который Фрейд мифологически отразил в своем ярком и важном символе инстинкте смерти. Один из аспектов этой борьбы состоит в том, что она всегда будет направлена на что-то внешнее. Но для психотерапии даже более серьезным и важным является отношение самого человека к конфликту: мы наблюдали у г-жи Хатченс ее внутренний конфликт, когда перед ней встает выбор, будет ли она противостоять (и как долго) своему бытию, своим потенциальным возможностям.

С экзистенциальной точки зрения мы придаем большое значение ярко выраженному искушению г-жи Хатченс убить ребенка и уничтожить свое сознание. Мы не сглаживаем эти явления – не называем их " невротическими" и возникшими всего лишь в результате болезни, не принижаем их значение и не убеждаем ее: " Все в порядке, но вам не нужно этого делать". Если бы мы поступили так, то помогли бы ей приспособиться – ценой отказа от какой-то части се существования, то есть от возможности стать абсолютно независимой. Конфронтация г-жи Хатченс с собой, неизбежная при сознавании себя, требует следующих шагов: принятия своего чувства ненависти в отношении прошлого; принятия враждебных чувств, которые мать испытывала к ней, и ее ответных чувств к матери; принятия настоящих причин ненависти и разрушительных желаний; сокращения стремления к рационализации и иллюзиям по поводу ее поведения и побуждении; принятия ответственности и чувства одиночества, которое влечет за собой эта ответственность; отказ от детского всемогущества и принятие того факта, что у нее никогда не будет абсолютной уверенности в тех решениях, которые ей, так или иначе, предстоит делать. Но все эти аспекты, которые легко понять по отдельности, необходимо рассматривать в свете того факта, что само сознание всегда подразумевает возможность обращения против себя, отрицания себя. Трагизм человеческого существования обусловлен тем фактом, что само это осознание связывается у человека с возможностью и искушением убить себя в любой момент. То, о чем писал Достоевский и другие предшественники экзистенциализма, а именно о мучительном бремени свободы, не было результатом увлечения поэтическими гиперболами или последствием неумеренного количества спиртного.

Тот факт, что в экзистенциальной психотерапии особое значение уделяется этим трагическим аспектам жизни, отнюдь не делает ее пессимистическим направлением. Как раз наоборот. Столкновение с настоящей трагедией есть в высшей степени катарсический психический опыт, о чем в свое время говорил еще Аристотель и многие другие. Трагедия неразрывно связана с достоинством и нравственной силой человека и сопровождает, как это показано, в драмах Эдипа, Ореста, " Гамлете" и " Макбет", моменты великих инсайтов, которые переживает человек.