М. П. Лилиной. Письмо начато на пароходе Мажестик

Конец декабря 1922 -- январь 1923

Письмо начато на пароходе " Мажестик"

окончено в Нью-Йорке

Дорогая Маруся, милая Кирюля, любимый Игорек и душка Кирилочка!

Это письмо пишу на пароходе. Трясет. Пишу плохо. Прежде всего расскажу о путешествии. Вы прочтите и пошлите Игорю, а Игоря прошу переслать Зине, а Зину прошу послать Владимиру Ивановичу ¹. (Быть может, я пошлю письмо Игорю, ему легче переслать вам, а вам легче, чем ему, посылать в Москву.) Из Парижа до Шербурга мы ехали без всяких инцидентов. Поезд подходит прямо к пристани. Там всякие формальности: таможня, докторский осмотр; паспорта. Все это благодаря Леониду Давыдовичу² мы миновали. Сели на пароход порядочный, с каютами и общей большой комнатой, да не одной...

Долго ждали, так как " Мажестик" опаздывал. Уже стемнело. Пристань зажглась огнями. Пошел дождь, потом град. Ввиду того что нас не осматривает доктор, нас с детьми выгнали на палубу. Быть может, тут наши дети (булгаковский и тарасовский мальчики)³ простудились и сейчас больны (38R). Наконец двинулись в темноту по черной, как чернила, воде. Ехали тихо и с остановками около часа -- а " Мажестика" все нет. Но вот выросла освещенная тысячью огней громада. Длина -- весь Камергерский переулок от дома Обухова до Тверской. Впереди нас -- со стороны, защищенной от ветра, уже причаливают несколько пароходов, ушедших впереди нас. Наш пароход по глупости захотел во что бы то ни стало причалить со стороны ветреной. Толкался, стукался о громаду, накренялся от волн и от ветра, того гляди -- кувырнется. Наконец, к нашей общей радости, пошел причаливать куда надо. Этот эпизод был неприятен. Но вот причалили, а нас не выпускают. Оказывается: докторский осмотр будет. Больше всего боятся какой-то болезни глаз. Грызунов и Успенская почему-то оказались под подозрением. Их задержали. Волнения, хлопоты. Отпустили. Вошли на пароход, который, несмотря на волны и легкое волнение, стоит как вкопанный. Вошли. Богатство -- без вкуса, но грандиозно. В первом классе на нас смотрят. Не европейский у нас вид! Я в калошах, Вишневский в меховой шляпе, а все европейцы -- по-летнему, а в момент нашего вступления на пароход были в смокингах после обеда. Меня повели знакомить с директором пароходного общества -- в контору на пароходе. Он говорил мне что-то по-английски, а я кланяюсь и отвечаю что-то по-французски. Глупо! Во втором классе уютнее -- проще. Ничего особенного, но удобно. Каюта небольшая, о двух койках (верхняя и нижняя, на верхней лежит мелкий багаж, на нижней -- сплю). Шкаф, рукомойник, вешалки, отопление водяное. Корзина с цветами -- от пароходного общества, с приветствием мне. Умылся. Пошли в столовую. Огромная комната с колоннами. Публика серая -- эмигранты всех национальностей, больше, конечно, евреи. Ничего не можем заказать сами. Пришлось приставать к Книппер и другим " англичанам". Помогает Гест ⁴, который едет с нами, да приходит к нам Шолом Аш (драматический писатель, еврей). После обеда в общей сборной комнате играет оркестр à la негры -- со свистками, колотушками, трещотками, и все ужасно танцуют новомодные танцы. Кругом тупо смотрят. Рядом большая комната. Там играют мужчины в карты. Конечно, наши артисты не замедлили затеять там " железную дорогу" (бесстыдники!). Иностранцы удивляются!! По другую сторону сборной комнаты две гостиные с письменными столами и пианино. Вокруг всех кают и комнат второго класса широкая крытая дека, т. е. галлерея для прогулки с видом на море. Со стороны ветра спускают брезентовые шторы, и днем здесь лежат на длинных креслах. Двинулись. Закачало. Немного, но все-таки для нас это было неприятной неожиданностью, так как уж очень велик пароход, и казалось -- его и раскачать-то нельзя. Пришлось лечь и пролежать два дня не вставая. Ночью качало сильно. Воздух теплый, так что можно было лежать с открытым окном, так как, по-видимому, отопление не регулируется отдельно в каждой каюте. (Оказалось, что я напрасно жарился, так как просто мы с лакеем не понимали друг друга. Отопление в каюте отлично регулировалось, чем я и воспользовался впоследствии.)

По утрам в 7 часов -- " там-там". Через полчаса -- второй " там-там". В каюту приносят в чашках кофе с молоком и тосты {Toast -- слегка поджаренный ломтик хлеба (англ.). } с маслом. В 11 ч. обносят по декам и каютам бульон (я не пью). В 12 Ґ часов завтрак (сначала приносили в каюту, а потом ходил в столовую). До завтрака играет в общей комнате оркестр серьезную музыку (так называемую, вроде увертюры к " Dichter und Bauer" {" Поэт и крестьянин" (нем.). }).

После завтрака все лежат в креслах на крытой деке и спят, в 4 часа приносят кофе с тостом, в 7 часов обед или, вернее, ужин; в 10 Ґ -- спать. Можно брать ванны из морской воды. Есть и цандеровская гимнастика с машиной для верховой езды, езды на верблюде, [с] лодкой, велосипедом, массажем желудка и пр.

Надо признаться, что переезд был тяжелый. Мы опаздываем на двое суток из-за бури. Выдержали три шторма, из которых один, по утверждению капитана, был такой, какого он не видел уже двадцать лет. Говорят, что мы подвергались опасности (но ведь все капитаны после каждого переезда говорят то же). Шторм был на 10 баллов океанских. Говорят, это много. Капитан боялся, что пароход, который подымался на горы волн, не треснул бы (!!!). Думаю, что все это преувеличение. Но правда то, что, оказывается, наш пароход впервые испытывал большую бурю. Он всего шесть месяцев как начал плавать и всего в шестом рейсе. Вероятно, капитан имел основание волноваться в не испытанном им пароходе. Все это происходило ночью, а мы спали, ничего не ведая. Просыпаясь, чувствовал сильную, но сносную качку и удивлялся только, почему пароход точно замирает временами (это он ползет на волну).

В американских газетах были, якобы с парохода, телеграммы о том, что наш " Мажестик" в опасности и погибает. Говорят, и я сильно подозреваю, что эти телеграммы -- одна из реклам Геста.

Все сходятся на том, что переезд был тяжелый. Качало все время, за исключением двух дней и двух ночей. В это время мы были в раю. Тепло, так как то ветер с юга, то плыли по Гольфштрему. Лунные ночи. Днем (а неблагоразумные и вечером) были в пиджаках. Лежали на креслах, туда подавали бульон, чай, кофе. Дети шалили на палубе. Больше всех -- Фаина маленькая. Общая любимица. Москвин при ней был в качестве няньки -- не отходил. Я даже подивился. Что значит -- перестать пить. Даже такие чуткие на морскую качку, которые все время страдали ужасно, как-то: Пашенная⁵, Ершов, Гудков, Подгорный, Рипсимэ, Бокшанская -- и те были на палубе. Но... вдруг набегал шквал, и удивительно -- через четверть часа уже громадина качалась... Перед приездом, предпоследняя ночь на пароходе -- была иллюминация, танцы на деке (т. е. снаружи), но на следующий день набежала снежная пурга, и все стало бело. Тем не менее на деке было не холодно, вероятно потому, что там проходит теплая труба. Снег держится и по сие время (уже в Нью-Йорке).

Выдающимся событием за это время был концерт на пароходе. Обычай, чтоб едущие артисты играли или пели в пользу моряков. И нас заставили. Концерт происходил в огромной столовой II класса, где мы ехали. Это было 1 января, вечером. Программа такая: 1) " Годунов" Пушкина (Вишневский и Бурджалов). Ни одного слова никто не слыхал, так шумел винт парохода. 2) Брут и Антоний -- я с Качаловым. Проорали, и были услышаны. 3) Москвин и Грибунин -- " Хирургия". Это всем понятно, особенно если понажать на комические места. Второе отделение -- импровизация. Книппер под аккомпанемент Якобсона пела свои песенки. Я не поклонник ее как певицы, но на этот раз было недурно. Потом играл Рамша на гармонике и имел успех. Это тот гармонист, которого мы слышали у Коган и который теперь вместе с Якобсоном и двумя сестрами Бекефи едет с нами в Америку. После концерта предполагался хор. Но наши артисты струсили и пели с Рамшей после того, как публика ушла. И хорошо. Публика -- эмигранты всех стран, по большей части евреи -- ничего не понимает.

Накануне концерта мы очень скромно встречали Новый год. Пошли в столовую и выпили бутылку шампанского в небольшой компании стариков (большего делать было нельзя за отсутствием денег, ехали на последние).

Другое событие в, нашей жизни -- это визит мне известного психолога из Нанси Куэ. Это большая знаменитость. Он приходил ко мне с визитом, интересуясь моей теорией. Но на самом деле он говорил, а я слушал. То, что важно для меня и что подтверждает мой метод, -- это то, что нельзя обращаться и насиловать волю, а надо действовать на воображение. У него на этом основан метод лечения, а у меня -- актерское творчество ⁶. С ним была его поклонница, американская красавица, немолодая. Всем им мне пришлось отдавать визиты в I класс. Это целая процедура -- пройти из II класса в I. Американцы и англичане большие формалисты. Спасибо Шолому Ашу, который помог мне пробраться. Спасибо и одной американской актрисе. К слову сказать, эта актриса -- интересное явление. Это что-то вроде Гзовской, т. е. то, что я всегда советовал делать Гзовской. Она одна изображает целые сценки, целый спектакль. Например, румын и китаец плывут на корабле и разговаривают, хвастаются родиной. Она ни по-румынски, ни по-китайски не говорит, но отлично имитирует оба акцента. Или другая сценка. Девушка вышла замуж за ирландца, и ее судит за это кто-то (кто? -- не понял). Сначала говорит бабушка. Актриса надевает на голову платок и делает старческую мимику. Потом говорит мать. Платок спускается до плеч. Потом говорит сама девушка. Платок отбрасывается в сторону. Кажется, она талантлива!

Итак, я пробрался в I класс и осмотрел его. Все так, как на фотографиях. В действительности, пожалуй, еще богаче. Хотел пробраться в бассейн, но там был женский час. Ничего! Предложили войти. К сожалению (!!), никого купающихся не было. Красивая американка, которая покровительствует Куэ, повела меня в каюту какой-то миллиардерши. Там был Куэ и лечил американку. Три комнаты: кабинет, гостиная, спальня и ванна. Чудная инкрустированная громадная четырехспальная кровать, ковры. Камин с театральными красными лампочками и пр. Куэ повторял одно и то же, а прекрасная миллиардерша милостиво давала для поцелуя свои ручки.

Были и неприятные инциденты. Бедной Успенской продуло щеку. Сказали -- невралгия лица. Она на крик кричала от боли... Потом пароходный доктор решил, что у нее какая-то необыкновенная болезнь, благодаря которой весь гной нарыва прошел во всю челюсть. Он не решается делать операцию на пароходе, но по приезде на берег надо ей вырвать все зубы во рту. Мы все в ужасе!.. Но благодаря бога на следующий день опухоль спадала и жар понизился...

Наконец установилась хорошая погода, как я уже писал, было тепло, когда мы, подъезжая к Америке, проезжали Гольфштрем. Но в четверть часа рано утром накануне приезда все изменилось. Выпал снег, стало холодно, на палубе -- снег. Мы подъехали к берегам Америки вечером в среду 3 января. Пароход шел самым тихим ходом. С вечера должны были [быть] сданы все большие багажи. На следующий день рано утром ждали доктора, разные власти для осмотра, визы и пр. Все пошли спать рано. Я заснул и был разбужен криком. Мне стыдно писать об этом для общего сведения, и потому пишу отдельно, в примечаниях, для Владимира Ивановича. См. примечание 1.

На следующий день, т. е. 4 января в четверг, нас разбудили часов в восемь. Согнали всех в одну комнату. Приехали интервьюеры. Как воронье. Стали нас снимать по одному, по два и пр. (Прилагаю снимки.)

Забыл сказать, что еще в Париже поднялась суматоха. В американских газетах появилось письмо от американской Национальной лиги, в котором предупреждали публику, что мы приехали для пропаганды и 1/3 нашего сбора посылаем с тайными целями в Россию. Еще в Париже по этому поводу меня интервьюировали, а теперь понятно все нагрянули и допрашивали, точно на следствии.

Формальный осмотр доктора (кукольная комедия). Допрос чиновников: зачем приехали? Просмотр паспортов и виз и прочие ужасно глупые формальности (американцы большие формалисты). При допросе выяснилось, что воспитанница Марии Петровны Григорьевой ⁷ не может быть впущена в Америку, так как она, во-первых, без родителей, а во-вторых, работает в театре, когда ей только 16 лет. Это тоже преступление. Ее должны ссадить на какой-то остров для следствия. Трагедия. Девочка плачет и т. д.

Пароход причаливает. Из-за интервьюера я пропустил и статую Свободы и вход. Видел только берег, дома, покрытые снегом, пейзаж, напоминающий Волгу и ее спокойные берега. Наш громадный пароход уже вошел в реку, и много маленьких пароходов его поворачивали. Вдали целые фабрики какие-то или, вернее, ряд железнодорожных станций крытых. Это -- пристани. На конце стоит толпа и машет платками. Узнают Балиева, Болеславского, Кайранского, Зилоти (муж и жена), Рахманинову с дочерью (сам он, к сожалению, уехал на три месяца в поездку). Сам Гест со всем штатом (забыл сказать, что с нами на пароходе ехал из Европы его младший брат и был все время переводчиком). С этого момента начинается водевиль. Приходит Гест на пароход. Устраивает так, что меня уже с ним сняли в кинематограф и в фотогр. Так, что я и не заметил. Потом снимали меня одного, якобы приветствующего огромную толпу (которой не было). Готовилась страшная встреча. Гест непременно хотел, чтобы нас встретил местный русский архиерей (или иной священный чин) в полном облачении. Сам архиерей не согласился, и, к счастью, Бертенсон ⁸ (который приехал с Лужским и с Гремиславским раньше) отговорил Геста, сказав, что это может оскорбить религиозное чувство. Далее -- мэр города должен был вручить нам ключи города. И это было налажено на 3-е число, когда нас ждали, но 4-го было важное заседание, и никто не мог приехать. Местные общества встречали нас хлебом и солью, но не встретили, так как пароход очень долго подходил к пристани, а они все люди занятые, -- поэтому все эти подношения были сложены в автомобиль, который дожидался меня. Потом эти подарки были взяты для снятия с них фотографии. Где они теперь -- не знаю. Может быть, их взяли напрокат!!! Префект полиции прислал великолепного полисмена для того, чтобы сопровождать меня с парохода. Итак, я, точно арестованный, ехал с полицией. Он встал на подножку автомобиля и все время ехал стоя и свистел, давая знать всем полисменам, чтоб они останавливали все экипажи, трамы, омнибусы, автомобили, пешеходов. Словом, все замирало, а мы неслись вдоль всех улиц Нью-Йорка (вероятно, десятки кинематографов снимали нас). Гест, конечно, сидел со мной. Уж не он ли устроил и этот эффект долларов за десять?! Водворив меня в гостиницу, Гест поехал спасать Нюшу -- воспитанницу М. П. Григорьевой. Здесь он выказал себя с хорошей стороны. Он поехал на остров, выручил ее, сам привез, водворил на квартиру, успокоил и только тогда вернулся домой. Начались страшные хлопоты и формальности с костюмами и декорациями. Каждая вещь должна быть описана, смерена, взвешена...

Я живу не то в гостинице, не то в меблированных комнатах на Fifty sixth Street (56 улица) West, 208 номер дома, Hô tel Thorndyke. Театр, в котором мы играем, Al Jolson's Thê â tre -- на 59-th Street, New York U. S. A.

Приехал, выспался, взял ванну, пообедал (средне). В 8 часов поехал на раут к Балиеву ⁹. Бесплатный вечер, с приглашенными знаменитостями миллиардерами. Я должен был приехать за Ґ часа, чтобы познакомиться с миллиардером Каном (кажется, так). Очевидно, это он платит в случае чего -- убытки ¹⁰. При входе в театр, конечно, овации, цветы. После приветствия пришлось говорить, по-русски, а Гест переводил по-английски. Я благодарил за встречу и за прошлогодние посылки русским актерам.

Программа -- хорошая, и с большим художественным вкусом сделаны декорации. Очень хороша Дейкарханова в ролях старухи, девчонки с шарманкой с нелепыми толстыми ногами, в роли прачки (на французском языке), в роли любовницы Наполеона (по-английски). Пела и произносила недурно и по-итальянски и пр.

В антракте -- встреча. Назимова (постарела, но мила), Энгель с мужем (плакала на моей жилетке), Рахманинова с дочерью (старшей), художники Бакст, Судейкин, Бурлюк, Судьбинин, Калины (муж и жена). Они нисколько не постарели и, наконец, Кока (племянник). Совершенно неожиданная и нежная встреча. Даже поцеловались публично (шокинг!). Он постарел и стал очень англичанином¹¹. На следующий день мы обедали с ним в одном русском ресторане. Оказывается, там всегда ужинает и сам Гест. Застал меня там и очень был огорчен, что я показываюсь на публику до первого выхода на сцену. Кока по этому случаю с ним поругался. А мне все это смешно.

Театр приличный. Все, что для публики, даже хорошо. Огромный, но на вид совсем маленький. Так ловко сделан. Если " стать на самое последнее место на хорах, то впечатление, что стоишь в райке Большого театра. Люди кажутся карликами. Но если сидеть в партере, то впечатление, как от размеров МХТ. Акустика, должно быть, неплохая. Сцена маленькая, но есть место для склада декораций. Рабочие и освещение -- совершенно замечательны. В субботу 6 января в 12 ч. кончился спектакль труппы, которая играла до нас. До 4 часов ночи вывозили декорации их. С 4 часов стали вносить и вешать наши декорации. Работа всю ночь. Вчера 7-го, в воскресенье (1-й день рождества нашего), в час была уже монтировочная репетиция всех актов. В 8 часов -- просмотр гримов и костюмов и генеральная репетиция для статистов -- второй и последней картин. Кончили во втором часу. Рабочие не уходили все время. Они попросили только перед генеральной отпустить их на один час. Им сказали, что час -- слишком много, можно на полчаса, и они безропотно и с хорошим духом согласились. Этого мало, работа производится весело, дружно; и несколько раз нашим русским было заявлено, чтоб они улыбались и не делали бы мрачных лиц. Электротехник здесь -- настоящий артист. Мы ему уже устроили овацию. Быть может, все это на первых порах так складно! Боюсь сглазить. Но пока в театре кругом атмосфера благожелания, которая очень помогает нам. Такая атмосфера была в Загребе.

И сам город и жители -- мне нравятся. Он безвкусен, но уютен. Все это неправда, что там одни небоскребы (они даже редки). Дома большие и малые. Нет и такого движения, как говорили. Не вижу большой разницы с Парижем. Не видал еще ни одной висячей железной дороги. Правда, на столбах на одном из авеню ходит поезд, а под столбами ездят экипажи. Но это одна улица, по которой стараются не ездить. Трудно только без языка. Спасибо Екатерине Владимировне (сестра Гзовской). Она каждый день утром приходит ко мне выручать из затруднений.

Нужно ли описывать репетиции сотрудников, которые, как и в других городах, происходят где-то на чердаке, где пишут декорации, или в специальных больших комнатах, сдающихся для сего. Внизу, под нашей репетиционной комнатой, танцевальный зал для простых рабочих, где за известную цену беспрерывно топчутся кавалеры с дамами, увлеченные ужасными современными танцами. В этом рабочем зале необыкновенно чисто, прилично и скучно. Ни за что не скажешь, что танцующие -- простые рабочие и работницы. Содержатель танцевального дома, конечно, русский еврей, мечтающий о России, но ни за какие деньги туда не собирающийся. Пропускаю и репетиции монтировочные. Скажу только еще раз, что таких рабочих и сценического порядка -- у нас в Москве и не знают и не подозревают. [...] Рабочие предупредили нас: на репетициях скажите, а мы запишем все, что вам надо. Передайте также на нашу ответственность все, что вам надо для спектакля. После этого никто из ваших людей не должен трогать, ни переносить ни единой декорации и вещи, в противном случае мы бросаем работу и уходим. И действительно: все записали, потом каждый из рабочих держал экзамен, т. е. рассказывал нам -- эта вещь кладется туда-то, потом относится туда-то и т. д. Работоспособность, терпение и выносливость их совершенно изумительны. Я уж писал об этом.

О первом спектакле писать не буду -- посылаю рецензии, газету, там все описано. Пришлю и все рецензии. Такого успеха унас не было еще ни разу ни в Москве, ни в других городах. Здесь говорят, что это не успех, а откровение. Никто не знал, что может делать театр и актеры. Все это пишу не для самопрославления, так как ведь мы же не новое показываем, а самое что ни на есть старое. Говорю для того, чтобы показать, в каком зачаточном виде здесь искусство и с какой жадностью и любознательностью здесь хватают все хорошее, что привозят в Америку. Актер, антрепренер, знаменитость -- все сливаются в общий хор восторга. Некоторые из знаменитых артистов и артисток хватают руку и целуют ее в экстазе. Такое отношение, может быть, и не заслуженное нами, -- чрезвычайно трогательно. День складывается так. В 10 ч. по телефону меня будит Гзовская. Я говорю ей, что мне надо подать, она звонит в контору гостиницы, приходит милый и глупый негр, приносит разрезанный огромный апельсин с сахаром (не знаю, как он здесь называется). Это необыкновенный фрукт. Из-за них стоит жить в Америке. Стоит съесть натощак, и желудок становится хронометром.

Потом подают кофе с ветчиной. В 12 или в 1 час -- репетиция. До этого какое-нибудь интервью, свидание. В 5 -- обед в гостинице или в каком-то ресторане, где все жарится на вертеле, на наших же глазах. Потом поспать -- и в театр, играть или смотреть за порядком. Опять знакомства, интервью и т. д. После спектакля чай в гостинице или ресторане.

Сегодня надо посылать письмо, чтоб оно пошло с быстроходным пароходом. Не могу понять, почему до сегодня я не имею телеграммы от Маруси ¹², чтоб узнать -- получила ли она мои 3 телеграммы.

После того как я послал 2 телеграммы, вдруг получаю от нее, на тот театр, где мы должны были играть, но теперь не играем. Она спрашивает о моем здоровье. Значит, она не получила телеграммы, в которой говорится, что надо направлять телеграммы на Al Jolson's Thê â tre на 59 Street.

Не пойму, в чем дело. Пишу по адресу, который дала сама Маруся. Буду еще посылать телеграммы, пока не добьюсь ответа.

Очень извиняюсь, жалею, что мои письма являются запоздалыми. Пишу, когда есть время, вроде дневника. Ни Владимиру Ивановичу, ни Зине до сих пор не смог найти времени ответить. Это потому, что весь день сплошь, без остатка, разбирается, и если неожиданно освобождается полчаса, то спешишь лежать, от усталости.

Да, нелегко быть представителем, режиссером, директором, актером -- одновременно, в группе из 60 человек с женами, мужьями и детьми. Тем не менее, я не жалуюсь. Путешествие наше интересно. А вы, бедные, как говорят, нелегко живете. Как только мы поправим наши финансы, устроим что-нибудь сверхъестественное для посылки москвичам пайков. А может быть, не надо пайков, а что-нибудь другое?! Напишите.

Обнимаю, помню, люблю.

К. Станиславский.

Примечание I. Итак, я был разбужен криком. Уж не наши ли скандалят! Приотворил дверь. Слышу -- русские слова. Одеваюсь, иду. На лестнице несколько лакеев, которые тоже проснулись. Внизу дежурный лакей, который меня утешает. Крик уже стих. В общей комнатке, в полутемноте, сидят Леонидов, Булгаков, очень расстроенный, и Грызунов. Оказывается, что Бакшеев (до того мы видели его, и он был не пьян) играл свою излюбленную роль -- гения à la Шаляпин. Он кричал, что он гений, что его не ценят. Он подошел к Булгакову и ни с того ни с сего стал ругать его площадными словами, навинчивая себя на пьяный экстаз гения. Наконец он неприлично стал отзываться о жене Булгакова. Тогда муж, естественно, возмутился. Благодаря Леонидову (артисту) удалось избежать крупного скандала. Но кое-кто видел. А дежурный лакей подошел к Бакшееву и угрожающе крикнул на него. Уже не в первый раз непризнанный гений конфузит нас. Такая же сцена, ни с того ни с сего, повторилась в мастерской у Бориса Григорьева ¹³. Конфуз, так как были посторонние. В день нашего дебюта (мой и Качалова) Бакшеев пришел пьяный и играл пьяным на спектакле. Немало испортил он нам крови в этот вечер.

По приезде в Нью-Йорк были собраны все пайщики и вызван Бакшеев, так как мои выговоры уже потеряли остроту. Высказывались все товарищи. Отодрали его здорово. Как будто произвело впечатление. Надолго ли!?