Перейдем теперь к причинам катастрофы.

Мой главный тезис таков. Крушение советского строя было обусловлено состоянием сознания, которое Андропов определил четко: «Мы не знаем общества, в котором живем». В 70‑ 80‑ е годы это состояние ухудшалось: незнание превратилось в непонимание, а затем и во враждебность, дошедшую в части элиты до степени паранойи.

Незнанием была вызвана и неспособность руководства быстро выявить назревающие в обществе противоречия, и найти эффективные способы разрешить уже созревшие проблемы. Незнание привело и само общество к неспособности разглядеть опасность начатых во время перестройки действий по изменению общественного строя, а значит, и к неспособности защитить свои кровные интересы.

Разберем этот главный тезис по частям.

Кризис партийного руководства. Смена поколений. Смерть Сталина стала концом важного этапа. Уходило поколение руководителей партии, которое выросло в «гуще народной жизни». Оно «знало общество, в котором мы живем» — не из учебников марксизма, а из личного опыта и опыта своих близких. Это знание в большой мере было неявным, неписаным, но оно было настолько близко и понятно людям этого и предыдущих поколений, что казалось очевидным и неустранимым. Систематизировать и «записать» его казалось ненужным — и оно стало труднодоступным. Когда Ленин говорил, что «Лев Толстой — зеркало русской революции», это было понятно старому поколению, но это стало совершенно непонятно партийной интеллигенции 60‑ х годов.

Новое поколение номенклатуры уже не было детьми общинных крестьян, носителей и творцов самого духа советского проекта. В массе своей это уже были дети партийной интеллигенции первого поколения. Но и те, кто рекрутировался через комсомол из детей рабочих и крестьян, с детства воспитывался в школе, вузе, а потом партийных школах и академиях так, что формальное знание вытесняло у них то неявное интуитивное знание о советском обществе, которое они еще могли получить в семье.

Беда была и в том, что обществоведение, построенное на истмате, представляет собой шедевр идеологического творчества — это законченная, крепко сбитая конструкция, которая очаровывает своей простотой и способностью сразу ответить на все вопросы, даже не вникая в суть конкретной проблемы. Это квазирелигиозное строение, которое освобождает человека от необходимости поиска других источников знания и выработки альтернатив решений.

Инерция развития, набранная советским обществом в 30‑ 50‑ е годы, еще два десятилетия тащила страну вперед по накатанному и в целом правильному пути. И партийная верхушка питала иллюзию, что она управляет этим процессом. В действительности те интеллектуальные инструменты, которыми ее снабдило обществоведение, не позволяли даже увидеть процессов, происходящих в обществе. Тем более не позволяли их понять и овладеть ими. Первым осознал приближение катастрофы Андропов, и, похоже, это осознание его потрясло. Он предпринимал импульсивные действия и не оставил даже наметок какой‑ то программы исправления ситуации. Было уже поздно.

Не в том проблема, какие ошибки допустило партийное руководство, а какие решения приняло правильно. Проблема была в том, что оно не обладало адекватными средствами познания реальности. Это как если бы полководец, готовящий большую операцию, вдруг обнаруживает, что его карта не соответствует местности, это карта другой страны.

Ситуацию держали кадры низшего звена — районные и городские комитеты, а также хозяйственные руководители. Как только Горбачев в 1989‑ 1990 гг. нанес удар по партийному аппарату и по всей системе хозяйственного управления, разрушение приобрело лавинообразный характер. Неважно даже, почему он это сделал — по незнанию или действительно с целью ликвидации советского строя.

Отрыв высшего слоя номенклатуры от реальности советского общества потрясал. Казалось, что ты говоришь с инопланетянами. С 1985 по 1989 гг. я тесно общался с Отделом науки ЦК КПСС, с его «мозговым центром», так называемой группой консультантов. Я руководил группой по подготовке 1‑ го тома Комплексной программы научно‑ технического прогресса СССР до 2010 г. и регулярно с ними обсуждал ход работы. Это были умные образованные люди, преданные делу социализма и советскому строю. Они совершенно не знали генезиса и особой природы советской науки, ее социального устройства, истоков ее силы и слабости. Они видели ее через призму западных параметров и индикаторов, как и науку любого другого общества. Когда я объяснял простые вещи о реальности советской системы науки, которая сложилась исторически за три века, они собирались и слушали, широко раскрыв глаза, как интересную незнакомую сказку.

То же самое имело место и в других сферах — партийная интеллигенция верхнего уровня не знала и не понимала особенностей советского промышленного предприятия, колхоза, армии, школы. Начав в 80‑ е годы их радикальную перестройку, партийное руководство подрезало у них жизненно важные устои, как если бы человек, не знающий анатомии, взялся делать сложную хирургическую операцию.

Важно и то, что учебники исторического материализма, по которым училась партийная интеллигенция с 60‑ х годов (как и западная партийная интеллигенция), содержали скрытый, но мощный антисоветский потенциал. Люди, которые действительно глубоко изучали марксизм по этим учебникам, приходили к выводу, что советский строй «неправильный». Западные коммунисты пришли к такому выводу раньше и стали «еврокоммунистами». Они заняли открыто антисоветскую позицию после 1968 г., однако подавление «пражской весны» уже было лишь поводом для разрыва, а не его причиной. Влиятельная часть советской партийной интеллигенции пошла по стопам еврокоммунистов. Радикальная ее часть уже в конце 60‑ х годов открыто заявляла, что советский строй — не социализм, а искажение всей концепции Маркса.

Созревала целая ветвь обществоведения, которую можно назвать «антисоветский марксизм». И это вовсе не означало, что эта часть партийной интеллигенции «потеряла веру в социализм» или совершила предательство идеалов коммунизма. Это совершенно ошибочное мнение. Даже напротив, критика советского строя велась с позиций марксизма и с искренним убеждением, что эта критика была направлена на исправление дефектов советского строя, на приведение его в соответствие с верным учением Маркса. Но поскольку эти критики «не знали общества, в котором жили», их критика часто была для этого общества убийственной. Хотя и конструктивная критика была собрана и использована во время перестройки с антисоветскими целями.

Здесь скажу два слова о том, что в 30‑ е годы в СССР был создан «вульгарный марксизм» — учение Маркса было деформировано согласно идеологическим потребностям сталинизма. Это правда. Но вопрос в том, зачем это было сделано и как это надо оценивать с точки зрения судьбы СССР. Начиная с 60‑ х годов, и особенно в годы перестройки, было принято говорить, что вульгаризация марксизма привела к идейному застою и краху советской идеологии. Значит, это было во вред советскому строю. Сегодня я вижу дело иначе. Эта вульгаризация, начатая уже Лениным, была вынужденной мерой. Она была необходима для того, чтобы нейтрализовать или ослабить те положения марксизма, согласно которым советский строй («казарменный социализм») был реакционным явлением, регрессом по сравнению с капитализмом. Именно исходя из этих положений меньшевики в 1917‑ 1918 гг. выступили против советской власти. Поскольку после Гражданской войны марксизм в СССР был взят за основу официальной идеологии — и нельзя было поступить иначе — эти положения надо было «спрятать».

На них опирался Троцкий в борьбе против программы Сталина, но до масс это не доходило, потому что из марксизма люди знали только антибуржуазные и гуманистические лозунги. Индустриализация, война — людям было не до чтения Маркса, им было достаточно того, что говорит партия, ссылаясь на Маркса. Но в 60‑ е годы выросла массовая интеллигенция и появилось значительное число тех, кто стал копаться в сочинениях Маркса. Возникли кружки, в которых интеллигенты (причем больше из естественных наук) изучали Маркса и даже Гегеля. Они выкапывали «спрятанные» вещи. Вульгаризация марксизма утрачивала свои защитные свойства.

Понятно, что в то же время вульгаризация марксизма нанесла советскому строю большой вред. Мы были просто не готовы к восприятию антисоветской струи в марксизме и были парализованы, когда хлынул поток антисоветских публикаций, написанных целиком на основании трудов Маркса. Но еще хуже то, что вульгаризация учения коррумпировала сообщество марксистов. Они как бы заключили с властью нечестную сделку и получили за это недопустимые льготы — стали кастой идейных надсмотрщиков над обществом, блокировали каналы информации, затруднили развитие теории советского общества. При этом сами они как будто получили моральное право на антисоветизм.

Критика «из марксизма» разрушала легитимность советского строя, утверждая, что вместо него можно построить гораздо лучший строй — истинный социализм. А поскольку она велась на языке марксизма, остальная часть интеллигенции, даже чувствуя глубинную ошибочность этой критики, не находила слов и логики, чтобы на нее ответить — у нас не было другого языка.

Я, участвуя в этих дискуссиях с 1961 г. — и в научной лаборатории Академии наук, и на вечеринках, и с друзьями у костра в лесу — с самого начала отвергал постулаты марксистской антисоветской критики (хотя и сам занимал критическую позицию, но на других основаниях). Однако я не имел теоретических доводов против нее и мог противопоставить ей только здравый смысл. Его доводы были в глазах интеллигентов слабее теории.

Таким образом, я предлагаю такой вывод. Вульгаризация марксизма в СССР была необходима, чтобы сплотить общество в самый трудный момент (30‑ 40‑ е годы). Однако затем было столь же необходимо начать постепенную «девульгаризацию» и готовить (даже тренировать) интеллигенцию к большой дискуссии о капитализме, социализме и советском строе конца ХХ века. Однако вторая задача даже не была поставлена. Руководство КПСС реально было не в состоянии пойти на такую рискованную программу, а «жрецы марксизма» были никак в этой программе не заинтересованы.

Перестройка и крах СССР обнаружила драматический и очень важный факт: из нескольких десятков тысяч профессиональных марксистов, которые работали в СССР, большинство перешло на сторону антисоветских сил. Перешло легко, без всякой внутренней драмы. Всех этих людей невозможно считать аморальными. Дело в том, что их профессиональное знание марксизма не препятствовало такому переходу, а способствовало ему. Они верно определили — советский строй был «неправильным» с точки зрения марксизма. Значит, надо вернуться в капитализм, исчерпать его потенциал для развития производительных сил, а затем принять участие в «правильной» пролетарской революции. Сейчас большинство их, видимо, разочаровалось в этой догматической иллюзии, но дело сделано.

Русский религиозный философ Розанов сказал, что российскую монархию убила русская литература. Это гипербола, но в ней есть зерно истины. По аналогии можно сказать, что советский строй убила Академия общественных наук при ЦК КПСС и сеть ее партийных школ.

Кризис мировоззрения 70‑ 80‑ х годов. Крах СССР поражает своей легкостью и внезапностью. Но эта легкость и внезапность кажущиеся. Обществоведение (и марксистское, и буржуазное) проникнуто механицизмом и экономицизмом, оно видит только действие грубых сил (борьбу классов или экономических интересов). Процессы, происходящие в сфере общественного сознания, выпадают из поля зрения. Они слишком тонкие и слабые для инструментов этого обществоведения.

Кроме того, марксистское и буржуазное обществоведение говорит на языке, которым нельзя описать «неправильное» идеократическое общество. Это обществедение его не понимает и просто игнорирует. Гражданское общество Запада укреплено «молекулярной» поддержкой интересов — миллионы индивидов непрерывно считают и пересчитывают свои интересы и никогда не позволят политикам ломать и перестраивать их жизнеустройство, если это им невыгодно. В идеократическом обществе достаточно, чтобы в массовом сознании возникла мысль «живем не по правде», и политический режим рушится. Так рухнула монархическая Российская империя в феврале 1917 г., так же рухнуло советское государство в 1991 г.

Мысль «живем не по правде» может быть ложной, внедренной противником в ходе информационно‑ психологической войны, если внутри страны возникла влиятельная группа пособников противника. Для такой манипуляции сознанием есть эффективные технологии. Так оно и было в 80‑ е годы в СССР. Но это — фактор второго порядка. Ведь всегда есть противник, почти всегда в обществе есть внутренние враги существующего строя, всегда ведется информационно‑ психологическая война. Однако манипуляция сознанием бессильна, если для разрушительных идей нет благоприятной почвы. Если же значительная часть образованного слоя жадно ловит эти идеи, слушая «Голос Америки», значит, для этого есть предпосылки. Значит, защитные силы общественного организма ослабли и поражение в информационно‑ психологической войне возможно. Поскольку именно интеллигенция, восприняв разрушительные идеи, затем через личные контакты доведет их до массового сознания — инженер рабочим, врач пациентам, офицер солдатам. Это — фактор первого порядка. О нем будем говорить.

Почему начиная с 60‑ х годов в советском обществе стало нарастать ощущение, что жизнь устроена неправильно? В чем суть противоречия?

В 60‑ 70‑ е годы советское общество изменилось кардинально. Объективно это заключалось в том, что произошла очень быстрая урбанизация, и 70% населения стали жить в городах. В то же время основную активную часть общества стали составлять те, кто родился в 30‑ 40‑ е годы. Это было принципиально новое для СССР поколение, во многих смыслах уникальное для всего мира. Это были люди, не только не испытавшие сами, но даже не видевшие зрелища массовых социальных страданий.

Капиталистический Запад — «общество двух третей». Страдания бедной трети очень наглядны и сплачивают «средний класс». В этом смысле Запад поддерживает коллективную память о социальных страданиях, а СССР 70‑ х годов эту память утратил. Молодежь уже не верила, что такие страдания вообще существуют.

Возникло первое в истории, неизвестное по своим свойствам сытое общество. О том, как оно себя поведет, не могли сказать интуиция и опыт стариков, не могли сказать и общественные науки. Кое‑ что верно подметил, наблюдая западный «средний класс», реакционный философ Ортега‑ и‑ Гассет в книге «Восстание масс», но мы тогда реакционных философов не читали. (Вот урок для всех коммунистов: главные опасности ждут социализм не в периоды трудностей и нехватки, а именно тогда, когда сытое общество утрачивает память об этих трудностях. Абстрактное знание о них не действует. Здесь есть нерешенная теоретическая проблема.)

Под новыми объективными характеристиками советского общества 70‑ х годов скрывалась главная, невидимая опасность — быстрое и резкое ослабление, почти исчезновение прежней мировоззренческой основы советского строя. В то время официальное советское обществоведение утверждало, что такой основой является марксизм, оформивший в рациональных (и даже научных) понятиях стихийные представления трудящихся о равенстве и справедливости. Эта установка была ошибочной.

Мировоззренческой основой советского строя был общинный крестьянский коммунизм. Западные философы иногда добавляли слово «архаический» и говорили, что он был «прикрыт тонкой пленкой европейских идей — марксизмом». Это прекрасно понимал Ленин. Но понимали и марксисты‑ западники (меньшевики), которые правильно видели в этом общинном коммунизме своего врага и пошли на гражданскую войну с ним в союзе с буржуазными либералами. Своим врагом его считали и большевики‑ космополиты (вождем которых был Троцкий). Это космополитическое течение внутри победившего большевизма было подавлено в последней битве гражданской войны — репрессиях 1937 г.

В 60‑ е годы оно вновь вышло на арену, и влияние его стало нарастать в среде интеллигенции и нового молодого поколения. Поэтому перестройка — этап большой русской революции ХХ века, которая лишь на время была «заморожена» единством народа ради индустриализации и войны. Сознательный авангард перестройки — наследники троцкизма и, в меньшей степени, либералов и меньшевиков.

Общинный крестьянский коммунизм — культурное явление с сильным религиозным компонентом, это поиск «царства Божия на земле». Он придал советскому проекту мессианские черты, что, в частности, предопределило и культ Сталина, который был выразителем сути советского проекта в течение 30 лет. Кстати, и ненависть к Сталину носит иррациональный характер — антисоветский проект также имеет мессианские черты.

Философия крестьянского коммунизма к 60‑ м годам исчерпала свой потенциал по указанным выше объективным причинам, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне на уровне архетипов коллективного бессознательного. Для консолидации советского общества и сохранения гегемонии политической системы требовалось строительство новой идеологической базы, в которой советский проект был бы изложен на рациональном языке, без апелляции к подспудному мессианскому чувству. Однако старики этой проблемы не видели, т.к. в них бессознательный большевизм был еще жив. А новое поколение номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме‑ ленинизме, где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис в среде партийной интеллигенции.

Руководство КПСС после явно разрушительных идейных метаний Хрущева приняло, скорее всего, верное вынужденное решение — «заморозить» мировоззренческий кризис посредством отступления к «псевдосталинизму» с некоторым закручиванием гаек («период Суслова»). Это опять, как и в 30‑ е годы, давало отсрочку, но не разрешение фундаментального противоречия. Передышка не была использована. Думаю, в нормальном режиме руководство КПСС уже и не смогло бы справиться с ситуацией, если бы ослабило контроль — «второй эшелон» партийной интеллигенции (люди типа Бовина, Бурлацкого, Загладина) был уже проникнут идеями еврокоммунистов. В открытой дискуссии он бы скорее подыгрывал антисоветской стороне.

Пришедшая после Брежнева властная бригада (Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе), сформировавшаяся в условиях мировоззренческого вакуума и идеологического застоя, была уже проникнута антисоветизмом. Утверждение, что советский строй является «неправильным», стало с 1986 г. официальной установкой, и вскоре было заявлено даже, что перестройка является революцией, то есть ставит целью радикальное изменение общественного строя.

Перестройка как революция в сознании «сверху». Установки массового сознания. Кризис мировоззрения был использован и углублен действиями антисоветской части элиты. (Для нас несущественно, что вплоть до конца 80‑ х годов у большинства активных участников этой идеологической работы ее антисоветский смысл не был осознанным — они считали, что действуют ради улучшения системы, следуя лозунгу «Больше демократии, больше социализма!»).

В результате «культурной программы», проведенной всей мощью идеологической машины КПСС, была разрушена легитимность советского государства, опорочены символы и образы, скрепляющие общество. Успех этой программы был обеспечен недопущением общественного диалога и цензурой, по своей жесткости несравнимой с той, которую мы знали в «тоталитарном» СССР. Критика перестройки допускалась только в такой отталкивающей форме, чтобы ее можно было легко высмеять или использовать как пугало. Корректные рассудительные сображения было невозможно опубликовать ни под каким видом, даже при содействии очень влиятельных лиц в ЦК КПСС. Была обеспечена информационная блокада той части интеллигенции, которая взывала к здравому смыслу. Технология изучена достаточно хорошо (книга «Манипуляция сознанием» переведена в Китае).

Идеологическим стержнем перестройки был евроцентризм — идея существования единой мировой цивилизации, имеющей свою «правильную» столбовую дорогу, по которой прошел Запад. Отсюда идея «возврата в цивилизацию» и отказа от «неправильного» советского строя. Главным препятствием на этом пути виделось советское государство, идеологическая война на уничтожение велась против всех его систем, включая детские сады.

Поддержки «снизу» эта кампания не получила, но этого для верхушки КПСС и не требовалось. Главное было достигнуто — общество испытало культурный шок, сознание было приведено в хаос и на идейное сопротивление программе перестройки было неспособно. У людей подорвана способность делать связные рациональные умозаключения, особенно с использованием абстрактных понятий. Они затрудняются в том, чтобы рассчитать свой интерес и предвидеть риски и опасности.

Эта слабость сознания — оборотная сторона избыточного патернализма. Он ведет к инфантилизации общественного сознания в благополучный период жизни. Люди отучаются ценить блага, созданные усилиями предыдущих поколений, рассматривают эти блага как неуничтожаемые, «данные свыше». Социальные условия воспринимаются как явления природы, как воздух, который не может исчезнуть. Они как будто не зависят от твоей общественной позиции. Общество утрачивает собственную политическую волю, необходимую для стабилизации общественных отношений, оно подчиняется власти как капризный ребенок умелым родителям. В то же время, относясь к государству как капризный ребенок к родителям, граждане наращивают свои претензии к государству. По мере расхождения этих претензий с реальностью, широкие слои граждан начинают культивировать неадекватные обиды и недовольство, резко облегчающие подрыв легитимности государства.

Эти слабые места советского социализма, через которые в общество проникали болезни, мы имели возможность изучить почти в экспериментальном режиме.

На Западе является общепринятым, что крах СССР произошел оттого, что массы «утратили веру в социализм», что в общественном сознании возобладали ценности капитализма (частная собственность, конкуренция, индивидуализм, нажива). Это мнение разделяет и часть коммунистов. Данное объяснение является ошибочным.

Насколько глубоко проникли в общественное сознание антисоветские установки? На мой взгляд, все общество и особенно интеллигенция были и остаются под влиянием антисоветской пропаганды. И тем не менее, очень небольшое число граждан сознательно отвергали главные устои советского строя. Чаще всего они просто не понимали (и не понимают до сих пор), о чем идет речь, а в душе привержены именно ценностям советского проекта в их главной сути.

Более того, разрушительная критика общественного строя СССР в конце 80‑ х годов шла «от социализма» — критиковались отступления от социалистических принципов социальной справедливости. Например, преувеличенную враждебность вызывали «привилегии номенклатуры». Реально они были очень невелики, образ жизни в СССР был очень уравнительным, но в восприятии людей был создан призрак нестерпимой несправедливости. На деле эти настроения массы стали лишь бульдозером, которым крушили советский строй, а за рычагами бульдозера сидели профессиональные манипуляторы. Но никак нельзя сказать, что эти массы «желали капитализма».

В октябpе 1989 года социологи Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) изучали отношение к pефоpме. Hа вопpос «Считаете ли вы спpаведливым нынешнее pаспpеделение доходов в нашем обществе?» 52, 8% ответили «не спpаведливо», а 44, 7% — «не совсем спpаведливо». Что же считали неспpаведливым 98% жителей СССР? Hевыносимую уpавниловку? Совсем наобоpот — люди считали pаспpеделение доходов недостаточно уpавнительным. Это видно из следующих ответов. Hа вопpос: «Как вы думаете, увеличился или уменьшился за последние 2‑ 3 года pазpыв между семьями с высокими и низкими доходами?» 63% ответили «увеличился» и 18, 4% — «остался пpежним».

Таким обpазом, уменьшение уpавнительства пpедставлялось неспpаведливым. 84, 5% считали, что «госудаpство должно пpедоставлять больше льгот людям с низкими доходами» и 84, 2% считали, что «госудаpство должно гаpантиpовать каждому доход не ниже пpожиточного минимума». Hо это и есть уpавнительная антикапиталистическая пpогpамма.

В 1991 г. был начат большой исследовательский проект международного коллектива ученых из 12 стран по изучению представлений о социальной справедливости в разных культурах. Сравнительное исследование в России и Эстонии, двух частей СССР с весьма разными культурными установками, показало поразительную схожесть в отношении к уравнительному принципу. В этом смысле русские и эстонцы стали именно частями советского народа.

Вот что пишут авторы исследования: «Известно, что характерной чертой социализма являлась патерналистская политика государства в обеспечении материальными благами, в сглаживании социальной дифференциации. Общественное мнение в обеих странах поддерживает государственный патернализм, но в России эта ориентация выражена несколько сильнее, чем в Эстонии: 93% опрошенных в России и 77% в Эстонии считают, что государство должно обеспечивать всех желающих работой, 91% — в России и 86% — в Эстонии — что оно должно гарантировать доход на уровне прожиточного минимума» [22].

Важно подчеркнуть, что едва ли не в большей степени этот парадокс проявился в ходе «бархатных революций» в социалистических странах Восточной Европы. Трудящиеся уничтожали реальное солидарное общество именно под знаменем социализма, а вовсе не из‑ за утраты веры в него. В важной книге об этих процессах говорится о движении «Солидарность» в Польше: «В 1980 г. движение имело выраженный социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких‑ либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития.

В 1977‑ 1979 гг. 70% опрошенных заявили, что «социальные различия в Польше велики и их необходимо сократить»… Именно в массовом эгалитаризме тех лет наиболее отчетливо проявлялись системные источники сохраняющегося традиционализма. На волне политизации 1980‑ х годов уравнительные тенденции заявили о себе с особой силой. Еще в 1984 г. ведущие специалисты считали, что «этот тип отношений так глубоко укоренен в общественном сознании, что радикальная рыночная реформа не встретит массовой поддержки» [23].

В России в ходе реформы социалистические установки усиливаются, хотя это не всегда осознается и замаскировано идеологическими «шумами». Регулярные большие опросы, ведущиеся с 1990 г., позволили в 1995 г. сделать такой вывод: «Как лучший период в истории ХХ в. общественное мнение выделяет времена правления Брежнева и Хрущева, перестройка же оказывается наихудшим временем по соотношению негативных и позитивных оценок… «Правильной» кажется перестройка имеющим высшее образование (23%), москвичам (22%)». Таким образом, даже в группах, где антисоветская идеология казалась господствующей, слом советского строя положительно оценивает менее четверти респондентов.

Вот другой общий вывод 1995 г.: «За пять лет реформ (1990‑ 1994 гг.) число приверженцев частной собственности сократилось, а доля ее противников возросла. Можно утверждать: население укрепилось в своем представлении о том, что основой частной собственности должен быть малый бизнес. Крупное производство, по мнению большинства населения, должно оставаться вне частной собственности… В массовом сознании богатство нынешних „новых русских“ не является легитимным… К участию иностранного капитала в российской экономике большинство россиян по‑ прежнему относится отрицательно, причем заметна тенденция усиления негативного отношения. Особое неприятие вызывает возможность распространения собственности иностранных граждан на крупные фабрики и заводы. Против собственности иностранцев на крупные участки российской земли по‑ прежнему высказываются более 80% россиян, на мелкие — более 60%» [24].

Советский тип трудовых отношений в массовом сознании был наилучшим, а в ходе реформы стал даже более привлекательным. В среднем 84% опрошенных считали в 1989 г., что обязанностью правительства является обеспечение всех людей работой, а в ноябре 1991 г. более 90% выразили это убеждение — убеждение, которое в антисоветской пропаганде было одним из главных объектов атаки.

Вот как менялось, по мере приобретения «рыночного» опыта, отношение к советскому типу предоставления социальных благ. В ноябре 1991 г. 41% считали, что школьное образование должно быть «в основном бесплатное», в октябре 1993 г. такое мнение выразили 58%, в январе 1995 г. 70% и в январе 1996 г. 74% [25].

Самым крупным международным исследованием установок и мнений граждан бывших социалистических стран СССР и Восточной Европы, является программа «Барометры новых демократий». В России с 1993 г. работает в рамках совместного исследовательского проекта «Новый Российский Барометр» большая группа зарубежных социологов. В докладе руководителей этого проекта Р.Роуза и Кр.Харпфера в 1996 г. сказано: «В бывших советских республиках практически все опрошенные положительно оценивают прошлое и никто не дает положительных оценок нынешней экономической системе». Если точнее, то положительные оценки советской экономической системе дали в России 72%, в Белоруссии 88% и на Украине 90%. Оценки нынешней политической системы еще хуже [26].

А вот что сказала активный антисоветский идеолог академик Т.И.Заславская на Международной конференции «Россия в поисках будущего» в 1995 г.: «На прямой вопрос о том, как, по их мнению, в целом идут дела в России, только 10% выбирают ответ, что „дела идут в правильном направлении“, в то время как по мнению 2/3, „события ведут нас в тупик“. Именно те же 2/3 россиян при возможности выбора предпочли бы вернуться в доперестроечное время, в то время как жить как сейчас предпочел бы один из шести» [27].

Определенно антисоветскую позицию занимает в России очень небольшое меньшинство. В начале 1996 г. ВЦИОМ провел опрос жителей трех областей (включая областной центр), в котором выяснялось отношение к советскому прошлому. Антисоветским был такой вариант ответа: «Это были тяжелые и бесполезные годы». Его выбрали 6% в Ленинградской области, 5% в Красноярском крае и 5% в Воронежской области [28]. Таков размер социальной базы убежденного антисоветизма.

Таким образом, можно считать, что в главных вопросах общественное сознание в России (и тем более на Украине, в Белоруссии и в азиатских республиках СССР) не являлось и не является антисоветским. Даже к 1991 г., на пике перестроечной пропаганды, антисоветизм не был принят большинством. Отказ от штампов официальной советской идеологии вовсе не говорит о том, что произошли принципиальные изменения в глубинных слоях сознания.

Другое дело, что в массовом сознании представления о реальности расщеплены, в умах людей возникла мешанина из несоизмеримых, часто взаимоисключающих воззрений и притязаний. Но рано или поздно жестокая действительность приведет сознание в рамки здравого смысла. Это — условие биологического выживания человека в обществе, а полного вымирания народа ожидать все‑ таки не приходится.

Согласно опросам ВЦИОМ, за первый срок правления В.В.Путина антилиберальные установки усилились. Вот данные опроса 9‑ 13 января 2004 г. (опрошено 1584 человека), а в скобках — данные января 2000 г. Из списка вариантов ответа на вопрос “Что, в первую очередь, Вы ждете от Президента, за которого Вы могли бы проголосовать? ” люди на первые места поставили такие:

“Вернуть России статус великой державы” — 58% (55%);

“Обеспечить справедливое распределение доходов в интересах простых людей” — 48% (43%);

“Вернуть простым людям средства, которые были ими утеряны в ходе реформ” — 41% (38%);

“Усилить роль государства в экономике” — 39% (37%).

Реальные пpедпосылки к кpаху советской системы и восприятие реальности. Слом советской системы проведен чеpез революцию в надстpойке. На голом месте создать кpизис сознания было бы невозможно. Каковы же были причины недовольства советской системой, которое pазжигалось и дефоpмиpовалось идеологами? Вовсе не дефекты экономики и не отсутствие свобод. Эти идеологические фантомы были ложным выражением более фундаментальной неудовлетвоpенности.

Начиная с конца 50‑ х годов у pастущей части населения, особенно молодежи, стало наpастать недовольство системой потому, что обpаз жизни не удовлетвоpял некоторые их жизненные потpебности. Советский проект вырос из мироощущения крестьянской России. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и зауженным. Жизнь в СССР строилась по принципу сокращения страданий, а не увеличения наслаждений. Носители «избыточных» потребностей погибли, уехали за рубеж или перевоспитались реальностью. На какое‑ то время в обществе возникло «единство в потребностях».

По мере того как жизнь входила в мирную колею и становилась все более и более городской, узкий набор «признанных» потребностей стал ограничивать, а потом и угнетать все более и более разнообразные части общества. Для них Запад стал идеальной, сказочной землей, где их ущемленные потребности уважаются и даже ценятся. О тех потребностях, которые хорошо удовлетворял советский строй, в этот момент никто не думал. Когда ногу жмет ботинок, не думают о том, как хорошо греет пальто.

Человек живет в миpе вещей и миpе обpазов. В сельской жизни сам тип тpуда и общения удовлетвоpяет потребность в обpазах. В гоpоде не то. В 60‑ е годы быстpая уpбанизация поpодила, особенно у молодежи, голод на обpазы. На Западе этот голод утолялся вещами («общество потребления»), витpинами, индустpией pазвлечений, а потом и виpтуально — pекламой.

На потребности нового, городского общества советское руководство «из стариков» ответило неправильно. Новые потребности были объявлены ненужными, а то и порочными. Было забыто даже пpедупpеждение Маpкса: «животное хочет того, в чем нуждается, человек нуждается в том, чего хочет». Сегодня философы пеpефpазиpуют эту мысль: «ненужные вещи для человека важнее нужных». Никак не ответив на жизненные, хотя и неосознанные, потребности целых поколений молодежи, родившейся и воспитанной в условиях крупного города, советский строй буквально создал своего могильщика — массы обездоленных. Крамольное недовольство общественным строем стало массовым. Хотя это недовольство не означало антисоветизма и требований сменить общественный строй, его смогли эффективно использовать те социальные группы, которые были заинтересованы именно в ликвидации советского строя.

Так был создан социальный конфликт. Потом он был искусственно преувеличен в массовом сознании, осознанно превращен в разлом и стал важным тараном, разрушившим гегемонию советского строя. Этот конфликт не был фундаментальным, и кpизис мог быть пpеодолен, если бы не холодная война.

Отношение человека к социальному строю определяется не непосредственно реальностью, а ее восприятием — теми ее образами, которые построены воображением человека. Как велико может быть расхождение между реальностью и ее восприятием, покажем на примере питания.

Когда ломали СССР, большие усилия приложили, чтобы убедить массы, будто мы плохо питаемся. Это убеждение было ложное — на деле‑ то как раз в СССР, даже при дефектах его распределительной системы, полноценное и сбалансированное питание было обеспечено практически всему населению, всем социальным группам. По совокупности показателей, которыми оперирует ФАО (Всемирная организация продовольствия), СССР занимал 7‑ е место в мире. Тем не менее в СССР сложилось устойчивое убеждение, что мы недоедаем.

В 1988 г. молока и молочных продуктов в среднем по СССР потребляли 356 кг в год на человека (в США — 260), но при опросах 44% ответили, что потребляют недостаточно. Более того, в Армении, где велась особо сильная антисоветская пропаганда, 62% населения было недовольно своим уровнем потребления молока. А между тем его поедалось там в 1989 г. 480 кг. И самый красноречивый случай — сахар. Его потребление составляло в СССР 47, 2 кг в год на человека — свыше оптимальных медицинских норм (в США — 28 кг), но 52% опрошенных считали, что едят слишком мало сахара (а в Грузии недовольных было даже 67%). “Общественное мнение” не отражало реальности. Таково было массовое восприятие реальности, а оно было создано методами манипуляции сознанием.

Советский тип распределения пищи, был благополучен в терминах реальных калорий, белков и т.д., но неблагополучен с точки зрения образов. Этот тип, как он сложился в 70‑ 80‑ е годы, характеризовался двумя явлениями: “ дефицит ” как отсутствие желаемого продукта в продаже и очереди. Приходится взять слово дефицит в кавычки, потому что речь идет об отсутствии товаров на витрине, а не на обеденном столе. Продуктов на столе было достаточно, но в восприятии вида прилавков возникало впечатление нехватки. В массовом сознании был создан образ дефицита. Был голод на образы товаров.

Ощущение дефицита в 80‑ е годы было доведено до уровня психической подавленности из‑ за постоянного воздействия этого фактора. Результатом было сужение сознания — почти все внимание сосредоточивается именно на неудовлетворенной потребности, восприятие действительности резко искажается. Это порождает такое упорство и упрямство, которое со стороны кажется патологической тупостью. При этом неважно, является ли неудовлетворенная потребность фундаментальной или второстепенной, а то и “искусственно возбужденной”.

Восприятие очередей, получив в 70‑ е годы идеологическую трактовку (результат неправильного, «казарменного» социализма), также стало резко неадекватным. Людям стало казаться, что они проводят в очередях слишком много времени, хотя на самом деле очереди уже не шли ни в какое сравнение с очередями военных лет и даже 50‑ х годов. Не во времени было дело, а в восприятии. Сейчас люди в совокупности тратят гораздо больше времени в поисках на мелкооптовых рынках чуть более дешевых продуктов, но это им не кажется обременительным. Да и на Западе в погоне за экономией покупатели в среднем тратят больше времени, чем советские люди в очередях — но охота за копеечной экономией им не в тягость.

Причины, по которым это общественное противоречие, сыгравшее огромную роль в крушении советского строя, не было разрешено в 70‑ 80‑ е годы, целиком и полностью лежат в сфере надстройки, а не материального базиса хозяйства (колхозы, общенародная собственность на землю, плановая система и т.д.). Причины эти были исторически обусловлены, и вряд ли можно было их устранить каким‑ то умным решением. В мышлении руководства («стариков») в 70‑ 80‑ е годы соединился крестьянский здравый смысл с механистическим истматом. Крестьянский ум не понимал и даже презирал страхи «зажравшегося горожанина» — ишь ты, подай ему “прилавки, полные продуктов”. Истмат недооценивал значение “мира образов”. В результате правительство отказывалось сделать вещи не просто возможные, но и бывшие ранее обыденной частью советского строя. Достаточно было создать сеть магазинов “повышенной комфортности”, а именно, с полными прилавками и продуктами в красивой упаковке — но по повышенным ценам.

Расход продуктов в этих магазинах был бы очень невелик (и их потребляли бы те же советские люди, так что и дополнительных резервов почти не потребовалось бы, помимо закупки импортных продуктов). Но был бы очень важен демонстрационный эффект, ощущение изобилия и свободы.

Подобное увеличение разнообразия в системе распределения было бы столь несложно и дешево, что на первый взгляд кажется всего лишь техническим усовершенствованием. На самом деле это сняло бы фундаментальный источник напряженности и недовольства. Ибо речь идет о вполне реальном “голоде на образы”, о неудовлетворенной жизненной потребности большинства населения.

Пример диверсии в сфере сознания: формирование «невозможных» потребностей. Одной из причин краха СССР называют «равенство в бедности» — массовую неудовлетворенность населения уровнем жизни, резкий разрыв между потребностями и потреблением. Этот тезис является ошибочным. До конца 80‑ х годов население СССР в общем было удовлетворено своими реальными доходами, которые соответствовали разумным, по общему мнению, материальным потребностям.

Вот данные крупного исследования 1987 г. Выводы из него делаются антисоветские, но нас интересуют факты. Социологи пишут: “Среднеарифметический душевой доход в нашей выборке составляет около 104 руб. в месяц, а доход тех, кто заявил, что семейный бюджет в основном позволяет удовлетворять разумные потребности, — около 107 руб.» [29]. Таким образом, величина дохода у большинства трудящихся в советской системе тяготела к той мере, которая отвечала разумным потребностям. И эта мера была закреплена в массовом сознании.

Социологи обнаружили, что советские люди в целом удовлетворены своим достатком и оплатой труда. Распределение мнений было таким: “Среднестатистический работник, попавший в выборку, на момент опроса получал 165 руб. на руки… Отличными назвали свои заработки всего 4% опрошенных работников, которые получают в среднем в месяц 217, 5 руб… 30% работников оценили размеры вознаграждения за свой труд как “хорошие”. Заработок в этой группе составил 191 руб… Удовлетворительную оценку [заработку] выставила самая многочисленная группа — 46% опрошенных (159, 5 руб.)… Плохими назвали размеры своих заработков 15% опрошенных, которые получают в среднем 129, 8 руб. в месяц”.

Конечно, большинство при этом считает, что следовало бы им зарплату прибавить. Но что замечательно — чем выше уровень зарплаты в категории работников, тем меньшую надбавку для себя они считают справедливой! Социологи пишут: “Внедрение в жизнь результатов такой “самоаттестации” привело бы к сокращению разрыва в уровне оплаты труда”.

Во время перестройки граждане СССР стали объектом ряда программ по разрушению общественного сознания. Один из примеров — программа по слому старой и внедрению новой системы потребностей. Уже первые, еще неосознанные сдвиги в мировоззрении элиты к западному либерализму породили враждебное отношение к непритязательности потребностей советского человека. Эта непритязательность была иммунитетом против соблазнов капитализма. Маркс же писал о буржуазной революции: “Радикальная революция может быть только революцией радикальных потребностей” [30].

В любом обществе круг потребностей расширяется и усложняется. Это всегда создает противоречия, конфликты, разрешение которых требует развития и хозяйства, и культуры. Ритм этого процесса в здоровом обществе задается ритмом развития всей этой системы. Но, как писал Маркс, “потребности производятся точно так же, как и продукты”. И потребности стали производить в СССР по образцу западного общества потребления. К чему это привело? К сильнейшему стрессу и расщеплению массового сознания. Говорят даже об “искусственной шизофренизации” населения. Люди не могут сосредоточиться на простом вопросе — чего они хотят? Их запросы включают в себя взаимоисключающие вещи.

Это — не какая‑ то особенная проблема России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины ХХ века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по‑ разному закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и реально доступными ресурсами. При ослаблении этих защит происходит, по выражению Маркса, “ускользание национальной почвы” из‑ под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в центрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно “сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства” — западных источников дохода нет, западного образа жизни создать невозможно, а потребности западные.

Процесс внедрения “невозможных” потребностей протекал в СССР начиная с 60‑ х годов, когда ослабевала защита против внешнего идеологического воздействия. Эта защита была обрушена в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. Прежде всего культ личного потребления был воспринят элитой, в том числе интеллигенцией (подавляющее большинство «новых русских» имеют высшее образование). Это уже само по себе говорит о поражении сознания.

При этом новая система потребностей, которая вслед за элитой была освоена населением, была воспринята не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении местной ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства — с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований — семей, кланов, шаек.

В таком состоянии общество не могло оказать сопротивления антисоветской революции.