I. Рациональная и историческая реконструкции

Аналитические философы, предпринимающие попытки «ра­ционально реконструировать» учения великих мыслителей прошло­го, рассчитывают на то, что им удастся представить этих мыслите­лей своими современниками, коллегами, с которыми можно обмени­ваться мнениями и аргументами. Отказ от такой «реконструкции» означал бы для аналитиков умаление истории философии, передачу её в полное ведение профессиональных историков - людей, которых они считают скорее доксографами, нежели искателями философской истины. Рациональные реконструкции, между тем, приводят к обви­нениям их авторов в анахронизме. Аналитических историков фило­софии нередко упрекают в том, что они искажают смысл исследуе­мого текста, подгоняя его под проблематику философских дебатов в современных журналах. Не допустимо, говорят критики, втягивать Аристотеля или Канта в орбиту ныне ведомых споров по философии языка или метаэтики, заставлять их принимать ту или иную сторону в этих спорах.

Итак, перед нами, казалось бы, возникает дилемма: либо мы, в духе анахронизма, навязываем свои проблемы и свой словарь пред­шествующим философам, пытаясь сделать их партнёрами по разго­вору, либо нацеливаем интерпретацию на то, чтобы реконструиро­вать концепции прошлого «аутентичным» способом, ошибки и за­блуждения древних мыслителей в контексте возникновения их уче­ний представляя менее случайными и смешными.

В действительности, однако, эта альтернатива не составляет дилеммы. Нам следует делать обе вещи, но делать раздельно. Мы должны рассматривать историю философии таким же образом, как историю науки. Никакие соображения не мешают нам, когда дело касается науки, заявлять, что мы лучше наших предшественников знаем то, о чём они говорили. Мы не считаем анахронизмом утвер­ждать, например, что Аристотель разрабатывал ошибочную модель неба, или что Гален не имел достаточно верного представления о том, как функционирует система кровообращения. К естественному

невежеству великих учёных прошлого мы относимся с пониманием и снисходительностью. Однако мы не решаемся заявить, что великие философы прошлого: Аристотель, веривший в сущности, Лейбниц -в существование Бога, Декарт - в •нетелесную субстанцию духа -были невеждами, поскольку у нас имеются знакомые коллеги, разде­ляющие это «невежество», и мы относимся к ним как к «придержи­вающимся иных философских взглядов». У историков же науки нет коллег, которые верят в существование кристальных сфер или со­мневаются в достоверности теории кровообращения Гарвея; следо­вательно, они свободны от подобного рода ограничений.

Нет ничего ошибочного в употреблении словаря современной философии для описания теорий мыслителей прошлых эпох. Однако возможны - и в ряде случаев более целесообразны - описания пред­шественников в их собственных терминах. Полезно бывает воссоз­дать интеллектуальную ауру, в которой предшествующие философы и учёные жили собственной жизнью, воспроизвести разговоры (ре­альные или вымышленные), которые они вели (или могли бы вести), мысли, которыми обменивались с современниками. Полезно иметь представление о том, как говорили люди, которые жили раньше и не знали всего, что известно нам, - иметь настолько хорошее представ­ление, чтобы самим при желании вообразить себя говорящими на этом вышедшем из употребления языке. Антрополог, исследующий жизнь примитивных племён, стремится прежде всего освоить язык, на котором говорят в племени, но одновременно его интересует и то, как аборигены могли бы реагировать на инструкции миссионеров. С этой целью он пытается проникнуть в строй мысли этих людей, что­бы научиться думать так, как они, в терминах, каких он никогда бы не стал использовать дома. Сходным образом историк науки, кото­рый легко может нарисовать в воображении «диалог» Аристотеля с Аристархом и Птолемеем на небесах, располагает особым знанием, недоступным (а на самом деле, и необязательным) для современного учёного-астрофизика; последний знает, как Аристотель был сокру­шён аргументами Галилея, и вполне этим довольствуется². Имеется знание - знание историческое, - приобретение и аппликация которо­го совпадает с вытеснением из активной памяти учёного его собст­венного, более совершенного знания - например, знания о движении небесных тел или о существовании/несуществовании Бога. Истори­ческое исследование, о котором идёт речь, должно удовлетворять ограничению, сформулированному Квентином Скиннером: «Невоз-

можно приписать человеку те или иные действия или мысли, если он сам не признает это верным описанием того, что он фактически имел в виду или делал»³. /.../ Данная максима распространяется на исто­рические реконструкции; понятно, что рациональные реконструкции не подпадают под её действие. Если следовать правилу Скиннера, нужно рассматривать мыслителя прошлого «в его собственных тер­минах», не обращая внимания на очевидную архаичность и неумест­ность этих терминов в современном - более позднем - контексте. В ином случае - если необходимо представить рациональную реконст­рукцию текстов прошлого, - правилом Скиннера можно пренебречь; в этом случае концепции предшественников воспроизводятся иссле­дователем как рассуждения его коллег-современников, т.е. в терми­нах, которые сами авторы рассматриваемых текстов, возможно, от­вергли бы как «неадекватные», чуждые их намерениям и интересам. /.../

Можно, конечно, избежать путаницы и двусмысленностей, ог­раничив термин «значение» (meaning) тем, что имел в виду Скиннер, говоря о «точности описания». Тогда следует отказаться от мысли, что текст предполагает ровно столько значений, сколько имеется диалектических контекстов, в которые он помещён. Ограничения реконструкции требует, например, проведённая Э. Хиршем дис­тинкция между «смыслом» (meaning) высказывания и его контексту­альным «значением» (significance): первый термин можно использо­вать для описания действительных интенций автора и его «замыс­ла», второй - для текста, перемещённого в некоторый альтернатив­ный контекст⁴. Но из этой дистинкции нельзя извлечь никакой поль­зы, если только не признать, что задача историка состоит в обнару­жении «смысла», а философа (применительно к философским тек­стам) - в исследовании «значения» и вытекающей из него «истины» текста. Я же утверждаю, что понимание текста (высказывания) воз­можно лишь в определённом контексте, и оно вовсе не сводится к извлечению самородков смысла из сознания говорящего. Выбор контекста является абсолютной прерогативой интерпретатора, то есть нас. Остановим ли мы выбор на круге тем, занимавших самого автора в момент написания им произведения, или предпочтём аль­тернативный вариант контекста, зависит от того, что мы рассчиты­ваем получить из анализа текста. Если нашей целью является «само­познание» (self-awareness) в скиннеровском смысле, то нам следует всячески избегать анахронизма. Если же мы стремимся к самоут-

верждению и оправданию (self-justification) в разговоре с предшест­венниками по интересующим нас актуальным проблемам, если такое интеллектуальное развлечение доставляет нам удовольствие, - мы вольны предаваться ему сколько угодно, при условии, однако, что делаем это осознанно.

Ну, а как же тогда установить, истинно высказывание мысли­теля прошлого или ложно? Для меня ответ на этот вопрос совер­шенно очевиден. Аналогично тому, как мы определяем значение утверждения, помещая его в контекст действительного или возмож­ного поведения, мы устанавливаем истинность высказывания того или иного философа, помещая его в контекст наших собственных убеждений. Поскольку поведение, которое нам кажется разумным, является функцией того, в истинности чего мы убеждены, истина и значение не должны рассматриваться независимо друг от друга. Число рациональных реконструкций, нацеленных на поиск в сочи­нениях мыслителей прошлого значимых (significant) истин или ос­мысленных и значимых ложных высказываний, будет таким же, ско­лько имеется существенно различных контекстов, в которые можно поместить их работы. /.../