Временность присутствия и озабочение временем

Присутствие экзистирует как сущее, для которого в его бытии дело идет о самом этом бытии. Сущностно вперед самого себя, оно до всякого пустого и запоздалого самосозерцания бросило себя на свою способность быть. В броске оно обнажилось как брошенное. Брошенным оставленное «миру», оно через озабочение падает на нем. Как забота, т.е. экзистируя в единстве падающе-брошенного броска, сущее разомкнуто как вот. Сосуществуя с другими, оно держит себя в средней истолкованности, артикулированной в речи и выговоренной в языке. Бытие-в-мире себя всегда уже выговорило и как бытие при внутримирно встречном сущем постоянно себя выговаривает, обговаривая то, что говорит ему само озаботившее. Усматривающе понятливое озабочение основано во временности, а именно в модусе ожидающе-удерживающей актуализации. Как озаботившееся просчитывание, планирование, предусмотрение и предостережение оно всегда уже говорит, внятно в звучании или нет: «потом» – это надо исполнить, «прежде того» – другое довести до конца, «теперь» – наверстать, что «тогда» не удалось и ускользнуло.

В «потом» озабочение выговаривается ожидая, в «тогда» удерживая и в «теперь «актуализируя, В „потом“ лежит большей частью невыраженно „теперь еще нет“, т.е. оно выговаривается внутри ожидающе-удерживающей, соотв. ожидающе-забывающей актуализации. „Тогда“ таит в себе „теперь уже нет“. С ним выговаривает себя удержание как ожидающая актуализация. „Потом“ и „тогда“ оба понимаются в виду „теперь, т.е. актуализации принадлежит своеобразный вес. Правда, она временит всегда в единстве с ожиданием и удержанием, будь они и модифицированы в неожидаюшее забывание, в каковом модусе временность увязает в настоящем, которое актуализируя говорит преимущественно „теперь-теперь“. Ожидаемое озабочением как ближайшее выговаривается в „тотчас“, поступившее ближайшим образом в распоряжение соотв. утерянное – в „только что“. Горизонт удержания, выговаривающегося в «тогда“, – «раньше «, для «потом» – «позже» («в будущем»), для всех «теперь» – «сегодня».

Всякое «потом» как таковое есть опять же «потом, как только…», всякое «тогда» – «тогда, пока еще…», всякое Д «теперь» – «теперь, когда…» Мы называем эту казалось бы самопонятную структуру соотнесенности всех «теперь», «тогда» и «потом» датируемостью. При этом надо пока еще вполне отвлечься от того, осуществляется ли датировка фактично с оглядкой на календарную «дату». И без таких «дат» «теперь», «потом» и тогда» более или менее определенно датированы. Если определенности датировки нет, то это не значит, что структура датируемости отсутствует или случайна.

Что есть то, к чему сущностно принадлежит такая датируемость, и в чем последняя основана? Но можно ли задать более излишний вопрос чем этот? С «теперь, когда…» мы имеем в виду все-таки «как известно» некую «временную точку». «Теперь» это время. Бесспорно мы и «теперь – когда», «потом – как только», «тогда – пока еще» тоже понимаем известным образом так, что они связаны с «временем». Что подобным подразумевается само «время», как это возможно и что значит «время», все это не сразу уже и понято с «естественным» пониманием «теперь» и т.д. Да и так ли само собой разумеется, что мы «безо всяких» понимаем и «естественным образом» выговариваем нечто подобное «теперь», «потом» и «тогда»? Откуда мы все-таки берем эти «теперь-когда…»? Мы нашли такое среди внутримирного сущего, наличного? Явно нет. Было ли оно вообще сперва найдено? Настраивались ли мы когда его искать и устанавливать? «Во всякое время» мы этим располагаем без того чтобы явно откуда-то взять я постоянно делаем из него употребление, хотя не всегда в озвучании. Тривиальнейшая, обыденно брошенная речь, напр.: «холодно», подразумевает вместе и «теперь, когда…». Почему присутствие в обращении озаботившим, хотя чаще без оглашения, выговаривает и «теперь, когда…», «потом, как только…» и «тогда, пока еще,..»? Потому что толкующее обращение к… выговаривает вместе и себ я, т.е. усматривающе понимающее бытие при подручном, дающее ему, открывая его, встретиться; и потому что это и себя тоже толкующее обращение и обговаривание основано в актуализации и лишь в качестве ее возможно.

Ожидающе-удерживающая актуализация толкует себ я. И это опять же возможно лишь поскольку она – сама по себе экстатично открытая – для самой себя всегда уже разомкнута и в понимающе-говорящем толковании артикулируема. Поскольку временность экстатично-горизонтно конституирует высвеченность вот, постольку она исходно в вот всегда уже истолковываема и тем самым знакома. Толкующую себя актуализацию, т.е. истолкованное, которое задействовано в «теперь», мы именуем «время». Отсюда явствует лишь, что временность, в качестве экстатично открытой познаваемая, ближайшим образом и большей частью известна лишь в этой озаботившейся истолкованности. «Непосредственная» понятность и известность времени не исключает однако, что и исходная временность как таковая и временящий в ней источник выговоренного времени тоже остаются не опознаны и не осмыслены.

Что к истолкованному с «теперь», «потом» и «тогда» сущностно принадлежит структура датируемости, становится элементарнейшим доказательством происхождения этого истолкованного из толкующей себя временности. Говоря «теперь», мы всегда уже понимаем, и без того чтобы это сказать, некое «…когда то и то». Почему же? Потому что «теперь» истолковывает актуализацию сущего. В «теперь, когда…» лежит экстатичный характер настоящего. Датируемость этих «теперь», «потом» и «тогда» есть отсвет экстатичного устройства временности и потому существенна для самого оговариваемого времени. Структура датируемости «теперь», «потом» и «тогда» свидетельствует, – что они идут из корня временности, сами суть время. Толкующее выговаривание этих «теперь», «потом» и «тогда» есть исходнейшее задание времени. И поскольку в экстатичном единстве временности, понимаемой нетематически и потому непознавательно вместе с датируем остью, присутствие всегда уже разомкнуто себе самому как бытие-в-мире и заодно с ним раскрыто внутримирное сущее, истолкованное время всегда уже тоже получает датировку из сущего, встречающего в разомкнутости вот: теперь, когда – хлопает дверь; теперь, когда – у меня пропала книга, и подобное.

На основе того же самого происхождения из экстатичной временности принадлежащие к «теперь», «потом» и «тогда» горизонты имеют характер датируемости как «сегодня, коль скоро… „позднее, как только…“ и „раньше, когда…“.

Когда ожидание, понимая в «потом», толкует себя и при этом как актуализация понимает то, чего ждет, из своего «теперь», то в «датировке» этого «потом» уже лежит «а теперь еще нет». Актуализирующее ожидание понимает свое «до тех пор». Толкование артикулирует это «до тех пор» – а именно оно «имеет время» – как между, равным образом имеющее аспект датируемости. Он выражается через «в-продолжение-того-как…». Озабочение может опять же артикулировать, ожидая, само это «в-продолжение-того» через задание дальнейших «потом». «До того как» подразделяется через всевозможные «от – до», которые заранее однако «охвачены» в ожидающем наброске первичного «потом». С ожидаюше-актуализирующим пониманием этого «в-продолжение-того» артикулируется «дление». Его длительность есть опять же явленное в co-толковании временности время, которое тут нетематически понимается озабоченном как некий «отрезок». Ожидающе-удерживающая актуализация лишь потому толкуя «выкладывает» отрезковое «в-продолжение-того», что она при этом разомкнута себе как экстатичная протяженность исторической временности, хотя и неузнанная как таковая. Здесь обнаруживается однако еще одно своеобразие «заданного» времени. Не только «в-продолжение-того» отрезково, но всякое «теперь», «потом», «тогда» имеет со структурой датируемости ту или иную отрезковость переменной длины отрезка: «теперь»: в перерыв, за едой, вечером, летом: «потом»: за завтраком, при восхождении и т.п.

Ожидающе-удерживающе-актуализирующее озабочение «дает ее-е» так или иначе время и озабочиваясь его себе датирует, даже без сякого и до всякого специфически исчисляющего определения времени. Время тут датируется в модусе озаботившегося давания-себе-времени всегда из прямо озаботившего в мироокружении и разомкнутого в расположенном понимании, из того, чем «день деньской» заняты. Оттого что присутствие ожидающе растворяется озаботившем и, не ожидая само себя, себя забывает, его время, какое оно себе «дает», остается этим способом «давания» тоже скрыто. Именно в повседневно озабочивающей «текучке» присутствие никогда не понимает себя бегущим вдоль непрерывно длящейся среды чистых «теперь». Время, взятое присутствием, имеет на почве этой скрытости как бы дыры. Часто нам уже не удается, перебирая «затраченное» время, собрать свой «день». Эта несобранность прерывного времени однако не расколотость, но модус всегда уже разомкнутой, экстатично протяженной временности. Способ, каким «протекает» «оставшееся» время, и манера, в какой его более или менее отчетливо датирует озабочение, удается адекватно феноменально эксплицировать только если с одной стороны устранено теоретическое «представление» непрерывного потока неостановимых теперь, а с другой стороны увидено, что возможные способы, какими присутствие дает и оставляет себе время, первично должны определяться тем, как оно, отвечая своей конкретной экзистенции, свое время «имеет».

Ранее собственное и несобственное экзистирование было характеризовано в аспекте модусов фундирующего его временения временности. Соответственно нерешительность несобственной экзистенции временит в модусе неожидающе-забывающей актуализации. Нерешительный понимает себя из встречных в такой актуализации и переменно теснящих ближайших происшествий и выпавших случаев – Хлопотливо теряя себя на озаботившем, нерешительный теряет на нем свое время. Отсюда характерная для него речь: «у меня нет времени». Как несобственно экзистирующий постоянно теряет время и никогда такового не «имеет», так отличием временности собственной экзистенции оказывается то, что она в решимости никогда не теряет время и «время всегда имеет». Ибо временность решительности имеет в аспекте своего настоящего характер мгновения-ока. Его собственная актуализация ситуации сама не берет водительства, но выдержана в бывшествующем настающем. Мгновенно-очная экзистенция временит как судьбоносно целая протяженность в смысле собственного, историчного постоянства самости. Таким образом временная, экзистенция «постоянно» имеет себе время для того, что от нее требует ситуация. Решительность же размыкает вот таким способом лишь как ситуацию. Оттого разомкнутое никогда не может встретить решившегося так, что он сможет нерешительно терять на нем свое время.

Фактично брошенное присутствие только потому может «брать» время и терять таковое, что ему как экстатично протяженной, временности с основанной в ней разомкнутостью вот «время» отведено.

Разомкнутое, присутствие экзистирует фактично способом события с другими. Оно держится публичной, средней понятности. Истолкованные и выговоренные в повседневном бытии-друг-с-другом «теперь, когда…», «потом, как только…» бывают в принципе поняты, хотя они датированы лишь в известных границах однозначно. В «ближайшем» бытии-друг-с-другом многие могут «вместе» сказать «теперь», причем каждый датирует сказанное «теперь» разно: теперь, когда происходит то или это Выговоренное «теперь» сказано каждым в публичности бытия-друг-с-другом-в-мире. Истолкованное, выговоренное время всякого присутствия поэтому как таковое на основе своего экстатичного бытия-в-мире всегда уже и опубликовано. Поскольку же повседневное озабочение понимает себя из озаботившего «мира», оно не знает «время», которое себе берет, как свое, но озабочиваясь использует время, которое «имеется», с которым считаются люди. Публичность «времени» опять же тем принудительнее, чем больше фактичное присутствие специально озабочивается временем, ведя ему особый счет.